- Как тебе наша новенькая? - внезапно спросила Ванда. Она все любила делать внезапно, она всегда хочет быть неожиданной - что поделаешь: ей тоже требуются какие-то подпорки. Если бы она согласилась, чтобы и он, Ф. стал бы одной из ее подпорок!.. Впрочем, это ведь невозможно!.. Это ведь немыслимо!..
- Которая? - уточнил Ф.
- В сиреневом полосатом трико.
Ф. напрягся; от него ждали не простого ответа. Ответь он просто - и тут же будет развенчан, тут же станет презираем; в сущности, от него и ожидали обманутых ожиданий.
- Ну что ж, она старательная… - тянул Ф. - Я имею в виду, что она старается не отставать от других…
- И что? - настаивала Ванда.
- В ней есть какая-то… не то, что бы тайна, но двойственность.
- То есть?..
- Она старается держать себя очень просто, она сознательно опрощается… Но у нее, возможно, есть какая-то другая жизнь, в которой она главенствует… нет, просто занимает место… может быть, какая-то серьезная связь… настолько серьезная, что она способна эту сторону своей жизни истребить, стереть в порошок. Возможно, вместе с вами со всеми. Возможно, она разрушительница. Как и ты, - добавил еще Ф. - Ну? Я прав?
Ванда старательно смотрела на сцену.
- Как ее зовут? - спросил еще Ф. Кто не рискует, тот не выигрывает, мог бы сказать себе Ф., если бы не знал прекрасно, что категории выигрыша или проигрыша ничего не значат, да и означать не могут. Он мог бы вообще сказать все, о чем бы ни спросили его или только спросить могли, он знал и вообще все, но слово временами заставляло его содрогнуться, а знание сводило душу его в тошнотворных спазмах, неотвратимых и изнурительных.
- Лиза, - ответила Ванда.
Музыка снова закончилась.
- Ребята! - захлопала в ладоши Ванда. - Еще раз пройдем всю сцену и двигаемся дальше!..
На сцене вновь все пришло в движение, и Ф. вдруг увидел некий смысл в происходящем, ему почудились характеры танцующих, ему показалось, что он присутствует при каком-то споре, наблюдает какое-то соперничество, ожесточенное, безнадежное. Он увидел, что на сцене не каждый за себя, но каждый - член одной из нескольких групп, каковым важно отстоять свое, каковым жизненно необходимо доказать свою правоту, возможно, не слишком очевидную.
- Как это будет называться? - спросил Ф.
- "Обручение в монастыре".
- По-моему, я уже где-то встречал это название, - пробормотал Ф.
- У Прокофьева есть такая опера, - с досадой возразила Ванда. - Но у нас все совершенно другое.
- Естественно, - Ф. говорил. Говорил, не вполне сознавая себя. Будто в прореху неизбывную свалились его давние детство и юность, даже в памяти ныне их нет. Быть может, он только очень устал, подумал он. Вся жизнь моя - изнурение, вся жизнь моя - усталость, сказал себе Ф.
- Просто названия совпадают.
- Понятно, - согласился покладистый Ф. Он хотел быть покладистым, он хотел быть лояльным, но что у него выходило в действительности - этого не знал он и сам. Этого не знал Ф.
- Я ведь, кажется, просила тебя грызть потише, - вспыхнула вдруг Ванда. Она выхватила пакет с сухарями из руки Ф., скомкала и бросила его обратно Ф. - На! Потом съешь! Извини, но так ты мне мешаешь.
Ф. посмотрел с сожалением на сухари, но спорить не стал и лишь спрятал пакет в карман.
- Хорошо, - буркнул он с усмешкою мгновенного и точного хладнокровия. - Ничего нет такого, чего бы я не сделал для тебя.
- Послушай, - сказала она, едва ли не в первый раз поворачивая голову к Ф. - Что ты, собственно, здесь делаешь?
- Во-первых, я очень хотел увидеть тебя. Во-вторых, я Ротанова ищу, - поспешно Ф. говорил.
- Не говори мне про этого мерзавца, - скривился рот Ванды.
- Что поделаешь, если он мне действительно нужен.
- Не вешай на меня свои проблемы.
- У меня и в мыслях этого нет, - Ф. говорил.
- Если хочешь, можешь спросить о нем у Феликса. Он знает. Он знает все. Даже то, чего нет и быть не может.
Ф. кивнул. В сущности, всего лишь подтверждалась его догадка, и не более того, но он и тем был доволен. Был доволен Ф.
- А кого еще из наших ты видишь? - спросил еще он.
- Я не знаю, кого ты называешь "нашими", - сказала, как отрезала, Ванда.
- Это, действительно, вопрос, - Ф. говорил. Без видимого размышления всякого Ф. говорил. Смысл еще мог иногда появляться в слове его, если б не возникал он всякий раз, на полдороге обезглавленный сарказмом.
- Ты бы сначала обдумал свой вопрос, а потом уже задавал его, - со скрытым торжеством говорила она. Ванда снова поднялась стремительно и помчалась к сцене, и, когда проходила мимо Ф., обдала его теплом своего потрясающего тела. Ф. поежился, оставшись один. Он будто остался вообще один на пустой и холодной земле, без всякой надежды возвращения в лоно привычного и сокровенного.
- Ребята, - тихо сказала она, когда артисты обступили ее, Ф., на своем месте сидя, голову вытягивал, будто гусь, силясь услышать слова Ванды, но услышать не мог. - Я вам сейчас скажу что-то, постарайтесь понять, я больше этого говорить не стану… У каждого из нас было в жизни унижение… знаете, такое, что жить невозможно, что дышать не хочется… У женщины, может быть, когда ее насилуют. У мужчин… унижения бывают и того страшнее. Мне нужно, чтобы каждый из вас сейчас вспомнил такое унижение… ну, то, которое у него было. У каждого оно было. Мне нужно, чтобы вы заново его прожили, чтобы те ощущения снова захватили вас. Мне нужно, чтобы вы снова жили своим унижением, пусть несколько мгновений… И еще мне нужно… чтобы вы простили своим обидчикам. Мне нужно, чтобы вы поняли, какой жест должен сопровождать этот ваш акт прощения. И тогда, может быть, возникнет то самое драматическое содрогание, которое мы ищем… Извините меня за то, что я говорю вам об этом… А потом останется лишь вспомнить свои ощущения; но уж память-то у каждого из нас есть. В идеале наш театр мог бы оказаться надхристианским. Жест выше идеи, выше веры, выше слова, выше всего… И неважно, что было раньше - курица или яйцо, - Ванда повернулась на месте и, больше ни слова сказав, в зал пошла со своею неподвижной, будто у оловянного солдатика, спиной.
- Ты еще здесь? - спросила она Ф., подходя. Он хотел было ответить, но не стал отвечать. Села рядом и после молчала довольно долго. Пока музыка играла, молчала Ванда; потом музыка смолкла и заиграла вновь, а Ванда все молчала. - Все это совершенно бесполезно, - наконец говорила еще.
- Что бесполезно? - поинтересовался тот.
- То, что я делаю.
- Мне нравится, - уклончиво Ф. говорил. Он мог бы без счета расточать свои остросюжетные фразы, но временная его саркастическая экзальтация ныне была без берегов уверенности.
- Значит - конец всему, - сказала Ванда с обреченностью.
- Где ты теперь живешь? - шепнул ей Ф.
- Зачем тебе? - удивленно взглянула она на него. - В этом доме, на втором этаже. Слева от арки. Я снимаю квартиру.
- Ничего. Просто я хотел знать.
Ванда снова промолчала.
- Почему все бесполезно? - едва слышно Ф. говорил.
- Мной не руководит дьявол. А только он дает настоящий талант, и он же губит за свой фальшивый подарок. Во мне нет солнечной удали, во мне нет подлинной приземистой тоски… А что есть во мне - я не знаю… Возможно, оно не поддается определению.
- В моем лексиконе не хватает глаголов для ответа тебе, - Ф. говорил. Избранный, рафинированный смысл отразился в его голосе, исторгающемся из глубины груди его со всею спонтанностью его внутренних проявлений.
- Ты - обезьяна всего существующего, Ф., - сказала Ванда. - А это ужасно. На самом деле - ужасно.
Сзади хлопнула дверь, Ф. и Ванда обернулись одновременно, с единодушием их поддельного сообщения, но это оказался Ш., всего лишь Ш. собственною своей омерзительной персоной, подумать успел Ф. Тот, нисколько не размеряя своего размашистого шага, подошел к десятому ряду.
Ф. стал подниматься.
- Я так тебя хочу, - жарко шепнул он Ванде в самое ухо ее.
- Ты такой дурак, Ф., - сказала она, потирая мочку. - Кстати, ты мог бы не таскать сюда кого попало.
- Собственно, не надо было никакой особенной прозорливости, чтобы рассчитать твой онтологический маршрут, - с безразмерной усмешкой своею Ш. говорил. - Здравствуй, Ванда, - добавил еще он.
- Перерыв, - хлопнув в ладоши, громко говорила Ванда. Музыка остановилась, как много раз уж останавливалась сегодня.
- Зачем перерыв? - поинтересовался Ш. - Мне бы тоже было любопытно взглянуть…
- Собственно, перерыв нужен мне только для того, чтобы выставить вас отсюда. Надеюсь, тебя устроит такой ответ? - сказала она.
- А вот это уже лишнее. Уйдем отсюда мы сами, и тебе не удастся устроить скандал, как ты это любишь, - Ш. говорил.
Артисты разбрелись по сцене, кто-то скрылся за кулисами, женщина в полосатом сиреневом трико спрыгнула со сцены, и Ф. наблюдал, как она подходила к ним, на ходу подтягивая и поправляя сползшие гетры.
- Пойдем и, если ты будешь сегодня пай-мальчиком, я скажу тебе кое-что, что тебя, пожалуй, обрадует, - Ф. говорил, обернувшись к приятелю своему. Мгновение смотрели они друг на друга с лисьим смыслом и хищной настороженностью; быть может, Ш. дисквалифицировался в своих сарказмах за битые полчаса их разлуки, или это ему лишь только почудилось, но он не стал возражать, кивнул остающимся и потянулся к выходу. Ф. потрусил за приятелем безо всякого мимолетного достоинства его избранного настоящего.
- Ванда, тебе можно сказать несколько слов? Ты сейчас свободна? - говорила Лиза, остановившись в проходе у десятого ряда. Мельчайший бисер пота был на лбу у нее и на висках. Скуластое лицо ее было немыслимо красивым, неописуемым, запоминающимся.
- Только не спрашивай меня, кто это сейчас приходил. Потому что я не буду знать, что тебе ответить, - отозвалась лишь Ванда, потирая пальцами сухие свои, изможденные веки.
- Хорошо, - говорила Лиза. - Я, собственно, и не собиралась тебя спрашивать об этом.
32
- Извини, может быть, у тебя были свои планы, а я их нарушила, - говорила Лиза, едва они вышли на улицу. Они немного вроде потоптались на месте, не зная, куда идти, и после, не сговариваясь, пошли наискось через проспект. - Наверное, мне раньше надо было спросить тебя, как ты меня находишь. Я этого не сделала сразу, а сейчас это уже, скорее всего, и не важно. Ты сама мне ничего не говоришь, но это, естественно, не значит ничего, как я понимаю. Ни то, что я хороша, ни то, что - отвратительна. Дело не во мне, а в тебе…
Ванда поморщилась.
- Надеюсь, ты… - начала она.
- Подожди, - перебила ее Лиза. - Не говори ничего.
Ванда поджала губы, и лишь старательней стала под ноги смотреть, вовсе не желая смыслом своим прирастать к их мимолетному самопроизвольному моциону.
- Я сегодня вдруг поняла, что ты готовишь себя к неудаче, и поэтому тебе не нужна не только я, тебе не нужен ни блистательный актер, ни великий танцовщик. И если бы тебе попались такие - они бы тебе только мешали, они бы тебя стали отвлекать. Разве не так?
Ванда промолчала, она не хотела теперь попусту на риторику распыляться, в душе ее было промозгло и шатко, она была будто одновременно на двух чашах весов, безо всякой надежды выбрать уверенно свое особое место.
- Я когда-то училась в балетной школе и даже закончила ее. Но сейчас я чувствую, что мне это только мешает. Нет, в плане профессиональном это дало очень много, и, может быть, если бы не та моя подготовка, ты меня просто не взяла бы. Но… мне кажется, у меня какие-то схемы, стереотипы, и это все ужасно, это все угнетает… Скажи, ты это видишь во мне?
- Послушай, - сказала Ванда. - Пойдем попьем пива. Деньги у меня есть, и я знаю поблизости одну дыру, где можно будет посидеть.
- Хорошо, - сказала Лиза. - Только платить буду я. Деньги у меня тоже есть.
- Ну ладно, посмотрим, - возразила Ванда. - У меня есть час. А потом я поеду по делам.
- Час - это немало, - говорила Лиза.
Они свернули в перпендикулярную улицу, довольно широкую, с развороченными трамвайными рельсами. Провод трамвайный метров на двести, до поворота, был уже срезан и украден. У обочины улицы сиротливо стояли несколько брошенных автомобилей, выгоревших и с выбитыми стеклами. Здесь женщины смешались с другими прохожими и прибавили шагу, говорить теперь так, чтобы не потерять нити и не расплескать настроение, было не слишком просто, и Ванда была даже рада вынужденной кратковременной паузе.
- Во всяком случае, ты у меня самая старательная из всех, - сказала только она Лизе.
Та усмехнулась и промолчала.
Вход в пивную был из-под арки, и женщины дошли довольно скоро, как и обещала Ванда. "Ковш антисемита" называлось заведение, о чем тут же сообщалось возле входа какими-то несерьезными, вертлявыми буквами. Лиза придержала дверь на пружине, пропуская Ванду вперед, и та прошла, ни на мгновение не промедлив.
- Как отвратительно мы говорим, двигаемся, едим, дышим, - сказала Лиза, едва только они вступили в полумрак прокуренного зала. - Читаем, думаем, пишем, спим… тоже отвратительно. Я училась двигаться, но двигаюсь отвратительно. Само совершенство отвратительно. Это как два полюса магнита, это как минус и плюс. Совершенству и отвращению нельзя быть рядом, нельзя сближаться…
- Нам нужно тогда искать пути, как сделать мизантропию созидательной, - тут же отозвалась Ванда. Она остановилась возле стола в углу и осмотрелась; она не нашла места лучше, и ничто здесь ее не беспокоило. - Два пива, - бросила она подошедшему официанту.
- Есть еще кальмары, - говорил тот.
- Неси и своих кальмаров, - сказала Лиза.
Ванда взглянула на нее с легким удивлением.
- Мальчиков не желаете? - шепнул Ванде официант, глядя на Лизу.
- Ты хочешь, чтобы мы сейчас встали и ушли? - осадила того Ванда.
Официант исчез. Женщины закурили, Лиза поднесла огня себе и Ванде и после несколько секунд смотрела на пламя зажигалки. Ванда смотрела в шершавую стену взглядом своим хладнокровным, бесцельным, рассеянным. Наконец огонек погас, и Лиза бросила зажигалку на стол.
- О чем мы говорили? - обернулась Ванда к своей молодой собеседнице.
- Разве мы о чем-то говорили?
- Ну, не молчали же мы, в самом деле!..
- Ты не хотела бы завтра выступить в одном месте? - спросила вдруг Лиза.
- В каком месте?
- Пока не могу сказать. В одно лишь я прошу тебя поверить: от людей, которые там соберутся, зависит очень многое в этом городе, и, может быть, в этой жизни.
- Там будет править бал Сатана? - спросила Ванда.
- Возможно, кто-то из его земных заместителей, - слегка нахмурившись, отвечала Лиза.
- И что же, по-твоему, мы должны показать этим заместителям? - говорила Ванда упруго.
- Ту композицию, которую вы прогоняли вчера. Я в ней не участвую, но это даже лучше.
- Ты не хочешь перед теми людьми обнаруживать свою другую жизнь? - спросила женщина.
- Ванда, - отвечала Лиза, с застывшей мимолетной гримасой отвечала Лиза, - давай мы с тобой договоримся, что у нашей обоюдной откровенности могут быть и, наверное даже, должны быть какие-то пределы.
- Нет ничего проще.
- Тем лучше.
- Твое предложение было шуткой?
- Для этого я слишком ценю и твое, и мое время.
- Тогда я говорю "нет", - говорила Ванда.
- Не сомневалась, что ты ответишь именно так. Самое смешное, что мне не хочется тебя уговаривать. Но мне еще отчего-то кажется, что ты переменишь свое решение. Через некоторое время.
- Это угроза?
- Нет, это печаль, - говорила Лиза.
Официант принес два пива на подносе и вяленых кальмаров на тарелке, порезанных тонкими полупрозрачными ломтиками.
- Посмей только сказать, что ты не осознал, какой ты мерзавец, - сказала Ванда официанту, расставлявшему перед женщинами кружки.
- Девчата, я осознал все по полной программе, - отвечал тот, склонив голову перед суровыми, непримиримыми женщинами.
- Последнее, чтобы только закрыть тему, - сказала Лиза, когда они остались одни. - Надеюсь, ты понимаешь, что оплата за ваше выступление не есть самый существенный компонент моего предложения.
- Давай действительно закроем тему, - ответила Ванда.
Женщины прильнули к кружкам, и несколько мгновений не смотрели друг на друга. - Ты бы могла убить кого-нибудь? - спросила вдруг Лиза, слизнув с верхней губы своей беловатую пену.
- Тебя? Нет.
- Нет, не меня. Вообще - кого-нибудь…
- Мне кажется, я каждый день отвечаю на этот вопрос. Когда репетирую, когда мы выступаем, когда я разговариваю с людьми. Когда я молчу, наконец. Имеющий уши, конечно, услышал бы; впрочем, это утратило смысл с тех пор, как мы сделались поголовьем оглохших.
- А предположим, если бы убили по твоему приказу? Ты бы могла приказывать? Ты хотела бы приказывать?
- Послушай. Кто ты такая? - спросила Ванда.
- Как было бы хорошо, - говорила Лиза, - чтобы ты сама могла ответить на этот вопрос.
Ванда молчала. Возможно, молчание мое должно быть творящим, молчание мое должно быть созидательным, говорила себе она, и я не должна удовлетворяться тем, что есть, говорила она. Или тем, что только может быть, говорила она. Или тем, что тревожит меня своей невозможностью и несбыточностью, говорила она.
Пиво было плотным, густым, хмельным, с коричневатым оттенком; по полкружки уже отпили женщины, но хотелось еще и еще; и все было бы ничего, и отдаленное, и близлежащее, и все было бы приемлемо и предпочтительно, если бы только не этот запах, который вот уж много дней повсюду неотступно преследовал Лизу.
33
Они сидели в машине и видели вышедших женщин, Ф. сощуренными глазами жадно наблюдал за Вандой. Насколько она превосходит всех остальных, кого он знал, говорил себе он; как можно быть такой пустышкой, настолько не замечать амбициозного своего жара, возражал себе Ф. Он готов был бы притвориться автором какого-либо нового релятивизма, тем более, в особенности, если бы предугаданные и чрезвычайные свойства того служили б подножием и новой избранной деструктивности. Человек - это только Божьи потроха, сказал себе Ф., или только содержимое Его потрохов, или даже - вонь от этого содержимого. Это и есть человек, сказал себе Ф.
- Итак, - Ш. говорил, - готов ли ты составить мое счастие своей откровенностью?
Ф. смерил того лишь изысканным взглядом.
- По-твоему, я способен удовлетворить какие-либо из твоих ожиданий? - Ф. говорил.
- Но ты ведь, надеюсь, не захочешь разбить мое сверхъестественное сердце? - возразил Ш.
- В сущности, я всего лишь удостоверился в том, о чем и раньше догадывался, - Ф. говорил.
- Так посвяти ж меня скорей в свои парижские тайны, - с видимым нетерпением просил его Ш…
- Тебе нужен Ротанов, не так ли?..
- Нам нужен, - поспешно уточнил Ш.
- Самый простой путь - твой друг Феликс. Но отыскать его в этом городе все равно, что отыскать иголку в океане дерьма.
Ш. ухмыльнулся.
- Одно из двух, - говорил, - или ты окончательно и бесповоротно свихнулся от своего застарелого пессимизма, или ты все-таки изрядно недооцениваешь мои прославленные дедукции.
Ф. лишь вытянулся и безразлично откинул голову на жестком автомобильном сидении. Все равно тот не удержится и проговорится сам, решил он, решил Ф. и прав оказался.