Ф. посмотрел с удивлением.
- Ты кто? - говорил.
- Я Александр Нидгу.
- Ну и что это такое?
- Александр Нидгу, - повторил человек, посмотрев на Ф. античным своим, невозмутимым взглядом. - Ты слышал, наверное?
- Что я должен был слышать? - Ф. говорил.
- Ну как же? - приосанился человек с циничной бородою его. - Я достаточно известный философ.
- Философ? - только присвистнул Ф. с мимолетной своей назойливостью. - Маргинал ты карнизный, а не философ. Ну, давай-давай, изобрази какой-нибудь великий силлогизм.
- Я призван к тому, чтобы судить наш народ судом Линча, - возразил ему Нидгу. - И не тебе, вонючка, устраивать мне экзамен.
- Ну и что ж, ты тут лежишь на чердаке и философствуешь? - спросил еще Ф. Он стоял теперь и отряхивался. Его штаны и его куртка хранили всю грязь и все содержание его прошедшего, его пережитого.
- Я - бывший промоутер оппозиции, - возразил ему философ тоном полным достоинства. - Прежде я сотрудничал с некоторыми политическими партиями и выстраивал для них захребетные эшелоны нападения.
- И что ж ты теперь не разъезжаешь на "Линкольнах"? - непритязательным словом своим усомнился Ф.
- В ближайшее время я выйду на свет, и тогда все оппоненты мои впадут в состояние ментального ступора, - говорил Нидгу. - Я теперь создаю свою партию, у нас уже сейчас великий интеллектуальный потенциал и нестерпимое сальдо духовных прозрений.
- Может, ты еще за душой и национальную идею припас? - иронически любопытствовал Ф.
- Она залегает в плоскости азиопской концепции, - охотно пояснил философ. - И логично вытекает из той доктрины всеединства, которую я проповедую.
Ф. тут лишь молча вгляделся в заплывшие мелкие глазки философа. Быть может, старался все же отыскать там признаки новой рассудительности.
- Я вижу, вы сомневаетесь, - говорил еще Нидгу. - Напрасно. Я доктор наук. И автор первого в мире руководства по превентивной мегаполитике.
- Сейчас бы твои мозги разлетелись по асфальту, - говорил Ф., - и конец всякой мегаполитике.
- Ничего, - возразил Александр Нидгу, - я успел уж распространить среди избранных свои креативные семена.
- А семена птицы склюют, - возразил Ф.
- Я мог бы и тебя принять в свою партию, при условии, что ты признаешь приоритет азиопской доктрины.
- Все вы норовите заграбастать членские взносы своей креатуры, - хмыкнул лишь Ф. Со сверхъестественным и чрезмерным своим сарказмом хмыкнул он.
- Я - homo sapiens идеи, и вполне готов довольствоваться малым.
- Потому-то ты на чердаке торчишь и одет в рванину? - спрашивал Ф.
- Я же говорил, - недовольно отмахнулся философ, - что нахожусь сейчас в фазе кануна большого блистания и исполнения начертанного.
- А ты кто в твоей партии? Самый главный, что ли? - Ф. говорил.
- Я - Генеральный секретарь смысла и Председатель президиума избранного содержания, - отвечал Александр Нидгу, философ. - Недавно я разработал теорию гуманитарного консенсуса. И еще я веду переговоры с известными интеллектуалами о создании нового холдинга пророков. Мы станем торговать своей умственной продукцией по всему миру, тем самым закладывая основы будущего федерального процветания, - говорил еще он.
- Ну и что ты имеешь против нашего народа, что собираешься его судить? - спрашивал Ф.
Философ посмотрел на того взглядом, полным непревзойденного эксклюзивного удивления. Посмотрел на него так мгновенье-другое и после особенный свой взгляд пригасил.
- Ты меня, вроде, не понял, - говорил он. - Я соболезную нашему народу, сострадаю машинальности и неосознанности его обихода. Народ наш непорочен непорочностью умалишенного или младенца. Он закоснел в ликовании от своих бесстыдств и безобразий. Он уж вступил на зыбкую тропинку своего неисповедимого четвертого пути, не дожидаясь кормчих своих и ведущих. Отсюда - несколько базовых моделей нашего поведения…
- Первая: лежать на чердаке и жопу протирать, - перебил того Ф.
Но философ его будто не слышал или слышать не хотел.
- Нам следует спрямлять прошлые искривления и стремиться к тотальному воспроизводству умеренного миропорядка…
- Вторая: умничать, когда не спрашивают, - Ф. говорил.
- Я вижу, ты - любитель лапидарного слова, - наконец отозвался Нидгу, с сожалением отрываясь от прежнего монолога.
Ф. ухмыльнулся. Время истекало независимо от их существования, его и философа, но при том все же нельзя было долго избегать своего обыкновенного судорожного досуга, и Ф. уж понемногу начинал тяготиться их избранною беседой. Он давным-давно исчерпал свою функцию свежести и незамутненности, и его невозможно было поразить самозванным блеском афоризма или топкостью самоуверенного ума. Философ был искушением, всего лишь искушением дней его постылых, мгновений его обрыдлых, сказал себе Ф., никакого нового смысла, никакого внезапного спасения не мог принести он с собой.
- Третья: безропотно сносить оплеухи от всех встречных, - Ф. говорил.
30
Неглин залюбовался. В общем, было ли отчего? пожалуй, что и нет, он уже немало видал подобного, сам участвовал в облавах и даже что-то умел, но теперь, в его положении легкораненного, от него не ожидали подвигов. Все это лишь брань, грязь, кровь и страх, мог бы сказать он, но не хотелось рассуждать или анализировать. Он и еще один инспектор, которого Неглин не знал даже имени, стояли наготове у двери, когда выволакивали первых задержанных. Замечательно все же работал спецназ, с навыками превосходства и всесокрушения, с душою ожесточенной и непримиримой. Двое тащили лысого чернявого бугайка с окровавленными лицом и шеей, ломали руки ему, и тот вырывался отчаянно.
- Куда?! Куда?! Пустите! - вопил бугаек. - Нет! Не имеете права! Сволочи! Не имеете права!
Его не слушали и пытались свалить, Неглин хотел этому помочь, но толку от него было сейчас немного. Сзади еще вывалился спецназовец, один тащивший парня в полубессознательном виде. Вот, слегка оттолкнув от себя парня, он ловко заехал тому ногою в пах, после приложил уже скрюченного лицом о свое колено два раза. Более уже ничего не требовалось, он бросил парня на асфальт, двумя ударами ботинок развел тому ноги более чем на ширину плеч и ринулся на выручку к своим товарищам. Неглин попался тому на дороге, он оттолкнул Неглина, и тут же, улучив момент, вдруг прыгнул с нечеловеческим воплем. Никто ничего не успел понять, и не смог бы понять, даже если б и пытался; спецназовец на лету нанес бугайку страшнейший удар где-то в районе ключицы или горла, как в кино, только успел подумать Неглин, бугаек полетел в сторону, повалились и державшиеся за него спецназовцы, а тот, первый, снова налетел на опешившего бугая и снова и снова стал сокрушать того своими тяжелыми подкованными ботинками.
Появился Кузьма Задаев и наблюдал за побоищем секунду-другую. - Вы ему сильно фотокарточку не портьте, - брезгливо говорил он. - Его еще сегодня в новостях покажут. И так уж фотогеничный до предела.
Бугаек, лежавший на животе, стал затихать, его еще били с двух сторон по почкам, он бормотал и всхлипывал, но с каждым ударом все слабее.
- Хорош, - сказал Кузьма. - Только скрутите получше, чтоб не бузил, когда очухается.
Один из спецназовцев кивнул головою, а ниндзя-спецназовец уже из кармана капроновый шнурок доставал, собираясь вязать бугая.
- Ну как, тебя не зашибли? - говорил длинноволосый Неглину, одобрительно поглядывая на своего молодого напарника.
- Ничего, - буркнул тот.
- Это тебе не в университете аспиранток за коленки щупать, - говорил Задаев. - Здесь расторопность требуется.
- Пошел ты!.. - недовольно бросил Неглин.
- Ну вот, - сказал еще Кузьма, - надо еще изолятор почистить слегка, и на сегодня хватит. Будет как раз комплект.
Неглин посмотрел на Кузьму. Ему обычно нравились невозмутимость того и дерзость, но сейчас все то же, весь обычный набор, отчего-то лишь вызывали у него раздражение, он сам не понимал отчего. Впрочем, стоило ли на то и внимание обращать?
- Ну так что, грузим? - спросил один из спецназовцев. - Или дальше рассматривать станем?
- Грузим, грузим, - сказал длинноволосый.
Задержанных одного за другим, будто тюки, стали забрасывать в раскрытые двери фургона. Работы тут было лишь минут на пять, не больше, Задаев и Неглин отправились к своей машине. Неглин на ходу потрогал повязку под брюками, повязку, о которой он уж стал забывать; та была влажной.
31
Наконец-то ему довелось слиться с народом или, если не до конца слиться, то хоть присоседиться к жмущимся и суетливым человечишкам, даже на бегу своем, даже в походках своих понурых ничтожным; брезгливость есть жизнь, подумал лишь Ф., но далее мысль свою распространять не стал. Хорошо, что нам послано такое испытание, сказал себе он. Вот по улице проехала военная машина с усталой пехотою в кузове; те из бойцов, что были видны, казались такими. И тотчас же из щелей и подворотен высыпали обыватели и пошагали кто куда, по своим делам. Ф. шел след в след за теткой в сером пальто с заляпанною спиной, он не знал, куда она направлялась, но здешние улицы ей были лучше известны, в этом сомневаться не приходилось. У аптеки она повернула направо и перешла дорогу, и перед тем недолго раздумывала, переходить ей или нет. Ф. терпеливо ждал ее решения. Он избрал ее своим мистическим поводырем и не собирался отступаться от нее даже в ее временной неуверенности.
Она перешла, и Ф. перешел, и оглянулся, переходя. И увидел, что и за ним тащится парень, костлявый, скуластый и с дурацким взглядом. Так же тащится, как и сам Ф. за теткой тащился. Так ходить, может, было спокойнее, но сейчас это взбесило Ф. Он обогнал тетку и теперь уж пошел непринужденным и презрительным своим шагом. Мозг его был генератором нечисти, пригодной в обращении, и он был не склонен отказываться ни от одной из своих мимолетных поделок. Возможно было учиться иным языкам сверхъестественным, слушая лишь звуки воды текущей и ветра дующего, хотя для того ему не доставало, разумеется, абсолютного слуха несчастий и неуверенности. Его обогнал кургузый велосипедист со шрамом надбровным, с иссохшей рукой и заплечным мешком.
Хорошо было бы изучать родной край, думал Ф., его историю, быт и нравы, хорошо было бы погрузиться в разнообразные духовные источники, отдаваться их соблазнительной наивности и необязательности, радоваться тонкому, скудному флеру, беда же была в том, что не было у него за душой никакого родного края, и даже собственные воспоминания его казались ему пасынками и падчерицами; никак было не пробудить в себе ощущения сродства и чувства приязни. Перемена мест, времен и участи определяло его истинное устройство, таков уж был Ф., и ничего с тем невозможно было поделать. Порою он сожалел о своей недостаточной приверженности к язычеству ли или иной еще какой-нибудь из скудных полузабытых традиций. А уж приверженность к самой приверженности казалась и вовсе чем-то из рода недосягаемого.
План созрел у него сам собой, Ш. с его машиной он искать не собирался, знал, что это было вполне бесполезно, хотя, возможно, что Ш. за ним теперь даже как-нибудь наблюдал; все же хотелось и дело сделать, и приятеля своего помучить. Он знал, что в арсенале им испытанного теперь существовало что-то не испытанное Ш., и это придавало ему странную уверенность и спокойствие. В случае чего, знал Ф., неудачу дней своих можно исправить простым движением пальца, а все, с тем сопряженное, вполне возможно и перетерпеть.
Он прошел почти целиком улицу, вполне себе сохранившуюся, он был уж где-то вблизи центра города, здесь движение было больше и свободнее. Люди сновали не такие пришибленные, хотя настороженность сквозила и в их ухватках, и чуть что все они готовы были броситься врассыпную. На углу торговали пирогами и даже мороженым, но не много находилось охотников до этой сомнительной снеди. Здесь из двух улиц дули два разных ветра, дерзких и напористых, и вот они толпились у перекрестка, не умеющие решить, кому из них уступать другому дорогу. Ф. свернул в подворотню, он не был уверен, что пришел не впустую, хотя место было то. В знакомых окнах в первом этаже он увидел что-то вроде плакатиков или картинок, значит какая-то жизнь здесь еще теплилась, хотя вполне возможно, что и не та, которую он ожидал.
- Здесь раньше, вроде, был театр… - сказал он толстой вахтерше, распластавшейся в кресле в своей картонной со стеклом будке. - Как его там?.. Театр Пластической Конвульсии, вроде.
Она смотрела на Ф. Он потоптался и тоже посмотрел по стенам беспокойным, воробьиным своим взглядом…
- Был да сплыл, - наконец вполне миролюбиво ответила она. - А мне третий месяц зарплату не плотят.
- Куда сплыл? - спросил Ф.
- А куда щас все сплывает? - ответила вахтерша всем своим жиром.
На это возразить было нечего. Утверждением человеческого своего возможно было организовать весь досуг и даже мимолетные мгновения его, но в видимостях такой цели Ф. даже сам для себя не был готов быть благодарным наблюдателем или слушателем.
В сущности, можно было уходить, можно было идти восвояси. Ф. задержался лишь на мгновение.
- А Ванда, не знаете?.. - зачем-то еще с замиранием сердца спросил он. - Раньше здесь была… Ванда Лебскина…
- Репетирует, - пожала плечами вахтерша.
- Как репетирует?.. - вздрогнул Ф.
- Как умеет. Репетирует она. В зале. Идти куда - знаете? А вы, собственно, кто будете-то? - говорила женщина ему вдогонку и закашлялась в мимолетном неустройстве ее немолодого горла.
- Так… знакомый, - буркнул тот.
Ф. знал куда идти, но, если бы и не знал, это было бы все равно. Он вдруг услышал музыку, с полутакта, играли на рояле, мелодия вроде опереточной, из тех, что услышишь, и привязываются после надолго. Ф. шагнул по коридору, не обращая больше внимания на вахтершу. Быть может, это еще ошибка, сказал себе он, не следовало позволять себе радости или волнения, он и не позволял.
Когда он вошел, музыка прервалась, но не из-за него; Ванду он сразу не приметил, пошел по проходу между рядами, и лишь когда подходил к какой-то женщине в десятом ряду, смотревшей на сцену, та обернулась, и он узнал Ванду.
Она, кажется, ничуть не удивилась, хотя и не знала, не могла знать ничего о его приходе.
- Не стой там. Садись рядом. Ты слышишь меня? - сказала она Ф. - Только говори тихо - мы работаем.
Это, впрочем, было и так ясно. Снова заиграла музыка, невозмутимая седая дама с плоским, будто безносым, лицом ударила по клавишам, на сцене побежали, как-то асимметрично и кособоко задвигались, отпрыгивали в сторону с комическим ужасом, будто бригада лесорубов от падающей сосны, потом, раскачиваясь, шли вперед, как пьяные матросы. Он сел рядом с Вандой и сразу почувствовал ее запах, учуял как зверь. Запах был другой, незнакомый, вроде, и не духи вовсе, может, какое-то дорогое мыло или туалетная вода, подумал он.
- Что это вы делаете? - спросил Ф.
Она покосилась на него с некоторым удивлением и не ответила ничего.
- Ты теперь ставишь? - спросил он.
- Стоп! Стоп! Стоп! - вдруг закричала она, вскидываясь. - Ребята, не умирайте! Давайте еще раз, поживее! Слушайте музыку!
- Это и есть ваш Театр Пластической Конвульсии? - спросил еще Ф.
- Если ты еще будешь говорить глупости, я остановлю репетицию. Хотя я понимаю, тебе только этого и хочется. Поэтому не дождешься, - говорила Ванда. И взгляд отвернула от Ф., будто уставшая от досадного, бесполезного разговора. Тот хотел было проследить ее взгляд (это было важно для него, это было существенно), но не мог.
- Значит можно продолжать? - уточнил он. - Впрочем, что я не так сказал?
- Ты сказал даже слишком все так. Это-то меня больше всего и угнетает, - ответила Ванда.
Ф. сидел нимало не смущенный; собственно, он знал каждое ее слово, знал всякое ее дыхание и недомолвки; она еще, быть может, могла его удивить, но он точно знал, чем могла и в какой пропорции с ожидаемым и известным.
- Давно ты ставишь? - еще раз спросил он.
Она вдруг подхватилась с места и побежала на сцену. Там, соединившись с труппою, стала показывать; вновь заиграла музыка, и Ванда пошла вместе со всеми, пусть не с тем размахом и не с тою энергией, с какими шли артисты, но лишь весьма скупо и точно обозначая необходимые движения. Ф. завороженно наблюдал за нею; она начала полнеть, заметил он, может, ей и нужно было давно уходить из танца, но все ж таки волю, опыт, точность, воображение она, несомненно, сумела приобрести и накопить за последние годы, и это нравилось Ф.
Она вернулась обратно.
- Говорят, тебя не было в городе, - сказала Ванда, присаживаясь рядом, и смахивая со лба капельки пота.
- Я сам не знаю, где я был, - буркнул Ф. - Но я не очень-то верю, что кто-то обсуждает мои перемещения, - сказал он еще.
- Почему ты всегда считаешь, что не представляешь интереса ни для кого? - укоризненно сказала она, горделивая и неприступная. - Ведь это же комплексы!.. Да ведь это же стыдно, наконец.
- Я знаю цену своим костям, своей коже, своему мясу, почкам, сердцу, легким, роговице…
- Но не знаешь цену всему вместе, - возразила она.
- Оптовая цена существенно ниже, - Ф. говорил.
- Ты спросил насчет Театра Пластической Конвульсии. Того театра нет. Наш главный пропал. И с ним вместе пропала двухмесячная выручка. Я его не осуждаю. Это была вообще какая-то странная история. Возможно, с ним что-то произошло. И тогда я взяла все в свои руки. Я сделала ремонт, он еще не закончен… Я подхватила остатки репертуара. Я буду ремонтировать декорации. Мы выпускаем новые спектакли, без этого тоже нельзя. По крайней мере, я не могу стоять на месте. Мы теперь называемся Школа Драматического Содрогания.
- Откуда у тебя деньги на все это? - перебил ее Ф.
- Ты спрашиваешь, откуда у женщины деньги? - усмехнулась Ванда. - Да-да, пусть это тебя не слишком беспокоит: денег у меня немного, но они есть. Моя задача - умело ими распорядиться. И за эти деньги с меня не требуют слишком многого. Так что у меня нет оснований себя осуждать. У тебя их нет тем более.
- Я вовсе никого не собираюсь осуждать, - пробормотал Ф.
- Ты сегодня ел что-нибудь? - внезапно спросила Ванда. - Хочешь сухари? Только не хрусти громко, а то я не смогу думать.
Она протянула ему пакет с сухарями, вытащила один и, глядя на сцену, захрустела сама довольно непринужденно.
Сухари были потрясающими, было много соли и высушенной беконовой стружки. Ф. впился зубами в сухарь, не рассуждая ни о чем. Он истекал слюной, он думал, что это, может, и есть счастье, просто им нужно всегда побольше мерзости для того, чтобы это понять.
- О тебе говорили, что ты связался с какой-то компанией. Еще я слышала, что ты даже убит.
- Сильно преувеличено, - откликнулся Ф.
- Говоря по правде, я этому ни на минуту не поверила, - говорила Ванда, не глядя на него.
- Ты серьезно считаешь меня бессмертным? - сказал он.
- Нет, просто это должно было произойти как-то по-другому.
- Ты права. В этот момент даже солнце пойдет в другую сторону.