26
- Сразу предупреждаю, что у меня сегодня сильно болит голова, - строго сказала Ванда, едва генерал вступил в прихожую.
- Головка, головка болит!.. - забормотал тот, улыбаясь глицериновою улыбкой.
- Не головка, а голова, - поправила его Ванда.
- А вот если эту головку я сейчас расцелую, - захихикал Ганзлий, потянувшись к женщине. - От пяточек, всюду-всюду и до самой головки.
- Пальто! - отрывисто говорила Ванда.
Генерал стянул с себя пальто, хотел было бросить его куда-то, может быть даже, и на пол, но повелительный взгляд Ванды заставил генерала повесить пальто аккуратно на вешалку. Ванда была ему здесь не прислуга и помогать не стала.
Ганзлий снова потянулся к Ванде.
- Так! - сказала она решительно. - Мы давно договорились, что ничего такого себе не позволяем! Не правда ли? Фу! А надушился-то!..
- Исключительно для твоего удовольствия, золотая моя!..
Ванда поморщилась.
Ф. был рядом, всего лишь за дверью, и уж, конечно, все слышал; ведь не глухой же он был, в самом деле. Женщина увела генерала в гостиную.
- Вандочка, - сказал Ганзлий.
- Не называй меня так!
- Вандочка, - упрямо повторил тот, - а посмотри, что я тебе принес.
Он вынул из кармана небольшой плоский сверточек серой мелованной бумаги, перевязанный розовой ленточкой. Там могла быть записная книжка или браслет, или еще что-нибудь. Ванда равнодушно смотрела на сверточек. Генерал стал развязывать ленточку, потом, загадочно и гадко улыбаясь, зашуршал бумагою, и вдруг из-под бумаги показались… доллары, пачка долларов толщиною почти в палец; впрочем, если и так, то скорее - в мизинец.
Ванда захохотала.
Ганзлий протянул деньги женщине, та не взяла, стояла, скрестив на груди руки, вся непроницаемая и неприступная; он подумал и положил деньги на стол. Он не был обескуражен, лишь немного смущен и все улыбался, и улыбался. Он улыбался и лицом своим одутловатым, и волосами прилизанными, и пальцами, короткими, дрожащими, и душными волнами его омерзительного одеколона.
- Это моей деточке, это моей госпоже, - сказал он.
- Внизу, во дворе, - сказала Ванда. - Кто там был?
- Не знаю, - плечами пожал генерал. Он не понимал, почему об этом стоит говорить. - Какие-то пьяные. Мои ребята их предупредили, они сразу смотались. - Вандочка, - сказал он. - Это все твое.
- Не называй меня так!
- Буду, - хихикнул Ганзлий. - Я непослушный мальчишка.
- Плетки захотел? - с угрозою сказала Ванда.
- Плетки, плетки!.. - радостно подтвердил тот. - Где твоя плетка?
- Моя плетка близко. Она очень близко. Она совсем близко. Она уже идет сюда. Вот она уже пришла… - говорила женщина. Будто бы она была змеею сейчас, говорила она так.
Генерал зажмурился, Ванда достала из-за диванной подушки короткохвостую плетку и со свистом взмахнула ею.
- Я злой, непослушный мальчишка!.. - взвизгнул генерал.
Ванда хлестнула того по спине плеткой.
- А ты знаешь, как я не люблю непослушных мальчишек? - вкрадчиво сказала Ванда.
- Да-да, я знаю, - залепетал тот.
- И ты знаешь, как я их наказываю?
- Не надо, не надо, не наказывай меня! - умолял Ганзлий.
- Да нет, я буду тебя наказывать, я вынуждена тебя наказывать, мне придется тебя наказывать. И я сейчас сделаю это!..
- Не надо, не надо, я очень боюсь твоей плетки!..
- И тем не менее ты осмеливаешься не слушаться меня?
- Я никогда больше не буду не слушаться тебя!.. - уговаривал тот.
- Ты же знаешь, что я тебе не верю.
- Поверь мне. Прошу тебя, поверь!..
- На колени! - крикнула Ванда.
Генерал послушно, с радостною готовностью бросился на колени.
- Что ты можешь сделать для того, чтобы я тебе поверила? - говорила Ванда.
- Все, что ты прикажешь!
- Покажи, как собака лает. Как она лает, когда видит свою хозяйку, свою госпожу? Ну?
Генерал зарычал и несколько раз гавкнул с некоторой, вроде, даже угрозой.
- Что?! - крикнула Ванда. - Ты мне угрожаешь?! Может, ты хочешь меня укусить?! - и огрела плеткою по спине на карачках стоявшего генерала.
Тот взвизгнул от боли и от восторга. И затявкал мелко и гадко, как наказанная описавшаяся болонка.
- Не слышу благодарности в голосе! - медленно и строго говорила Ванда.
Генерал заскулил тонко и жалобно и руками заскреб по полу, будто собака - передними лапами.
- Что за мерзкие звуки! - скривилась Ванда. - Нельзя же так пресмыкаться, даже если и боготворишь. Нет, - подвела она итог, - лаять ты не умеешь. И собакой ты быть не можешь.
- А можно мне?.. - начал генерал.
- Нет! - отрезала Ванда.
- Я только хотел поцеловать… твою очаровательную ножку.
- Что?! - возмущенно говорила Ванда. - Да как ты посмел?! Знаешь, кто ты такой после этого?
- Я… я - маленький бедный черномазый юноша, который забрался на ранчо неприступной белокурой миссис.
- Ах ты, жалкий черномазый! - сказала Ванда. - Как ты посмел забраться в мои владения?!
- О, простите, простите меня, мэм! Я только хотел взглянуть на ваших лошадей, мэм! Я очень люблю лошадей, мэм! У вас прекрасные скакуны, мэм! - бормотал генерал Ганзлий.
- Что тебе до моих скакунов, маленький черномазый разбойник? Признавайся, что ты хотел с ними сделать? Ты хотел их украсть?
- О, нет, мэм, нет! Я сам хотел бы быть вашим скакуном! Позвольте мне, моя госпожа, быть вашим скакуном!
- Я тогда буду стегать тебя плеткой до крови!..
- О, это замечательно!
- Я не буду ни кормить тебя ни поить!
- Я умру от голода и жажды на твоей конюшне, моя госпожа!
- Я отдам тебя живодеру, он сдерет с тебя шкуру и сделает чучело, - зловеще говорила Ванда.
- И оно будет стоять в вашем доме, моя богиня!.. И будет каждый день видеть вас, моя госпожа!..
- Ну, тогда вези меня!
Ванда села верхом на генерала, левой рукою схватила воротник его кителя, а плеткой в правой руке хлестнула того по заду.
- Я маленькая жалкая лошадка на конюшне неприступной госпожи!.. - восторженно крикнул Ганзлий и повез Ванду. Он проворно обежал вокруг стола два раза, припрыгивая и потрясывая женщину, будто он хотел встать на дыбы и сбросить свою прекрасную всадницу, но Ванда крепко и уверенно сидела на спине генерала. Она с силою огрела того плеткой два раза по бедрам, отчего тучный скакун ее сделался еще проворней. Он на карачках выбежал из гостиной и поскакал по коридору и просторной прихожей.
- Куда?! - крикнула Ванда, почувствовав опасность. Она с силой закрутила воротник генеральского кителя и начала душить своенравную "лошадку". - Назад! Я тебе не позволяла сюда! Назад! - крикнула Ванда.
Но было уже поздно. Генерал боднул головою дверь именно той комнаты, где прятался Ф.; дверь открылась, и блудливый скакун остановился на пороге, как вкопанный.
Ф. сидел по-турецки на неразобранной постели и, держа пистолет пред собою, метил генералу точно в голову. Ф. с пистолетом, не шелохнувшись, сидел. Правда, и Ванда была рядом, была совсем близко, но Ф. был уверен, что теперь-то не промахнется; ну, может, разве что ее слегка забрызгает кровью. Ганзлий вскочил, инстинкт самосохранения все же вытеснил собою их вожделенные игры, Ванда спрыгнула с генерала.
- Что?! Кто?! - забормотал Ганзлий беспорядочно. - Ты!.. Ты!.. - яростно крикнул он Ванде. И бросился к выходу.
- Пальто! - крикнула Ванда.
Генерал рванул с вешалки пальто, оборвав при этом петлю, и стал ломиться в дверь. Несколько мгновений не мог он справиться с замком.
- Подожди! - крикнула еще Ванда.
Генерал зарычал страшно, и наконец дверь открылась, и мужчина вывалился на лестницу. Ванда слышала топот и брань генерала и закрыла за ним дверь. О том, что же теперь будет, думать она не хотела, бесконечная усталость навалилась на Ванду, усталость и пренебрежение. Она обернулась к Ф., который стоял теперь в дверном проеме и прятал пистолет. Напряженный и хмурый Ф. и вместе с тем - знакомый, родной и великолепный.
- Откуда у тебя это? - спросила Ванда.
- Я, пожалуй, теперь тоже смотаюсь на некоторое время, - ответил (или не ответил) он.
- Деньги забери, - просила Ванда.
- Я еще вернусь, - сказал Ф.
- Извини меня, - сказала Ванда.
- И ты меня, - сказал Ф.
- Я такая, какая есть, - сказала она.
- Я тоже, - сказал он.
И были оба правы они, Ванда и Ф., и, быть может, снова не совпали у них азимуты их самостояния, и были они - он и она, и были они постояльцы беды, питомцы раскола, и были они - дети рассеяния.
27
- С первого и до последнего вздоха все - лишь растрата жизни моей невозлюбленной, - сказал себе Ф., в темноту выходя площадки лестничной. Ванда дверь закрыла за ним, но не стала запирать, сердце ее уж умерило свою работу тревожную, и стояла женщина у двери, прислушиваясь.
На лестнице и впрямь не было видно ни зги; вот Ф. дотянулся до перил и теперь уж, держась за них, мог он ногами ступени нащупывать и спускаться уверенно. Непревзойденная душа его изнемогала сарказмом; да, это так, но есть ли вообще что-либо бесполезнее и ненадежнее всех сарказмов, всех радостей, всех уверенностей и смыслов?! Ведь нет же, сказал себе Ф. А измена их, их пресечение - есть то, что точнее всего направляет нас по дороге тоски, сказал себе он. И тут что-то знакомое накатило на него, уже виденное, уже слышанное, уже чувствованное или то, что он мог бы только чувствовать или испытывать, или видеть во снах кошмарных или в катастрофическом бодрствовании. Услышал ли он сзади что-то? ведь нет же? дыхание услышал чужое или шаги? ведь нет же, или, разве, в последнее мгновение самое услышал, когда на него уже прыгнули сзади, а после удар был сильнейший в основанье затылка, там где тот соединяется с шеей, фейерверк полыхнул в глазах его, фейерверк катастрофы, он тут же оглох и с криком, которого сам же не слышал, по ступеням вниз покатился.
И не было ничего, ни души его, ни смысла, ни слова и ни мира, ни дыхания его и ни содрогания, а вот еще контурная карта его настоящего, его заурядного или обыденного… впрочем, и на ней не было ничего. Будто сухие жгучие искорки ползли по краям тлеющей бумаги, быть может, пропитанной селитрой, какою еще селитрой? не той ли самой селитрой?.. но и это, вероятно, ему только лишь привиделось… Мир, возможно, еще вскоре вычеркнет его из реестра его (мира) бесчисленных неосновательных правообладателей. Потом, позже, через много лет или много поколений, когда он снова себя ощутил, он попытался ползти, а подняться он даже не пытался, но враги его и обидчики его, они все еще были тут.
- А у него-то в кармане, оказывается, пушка была, - говорил один из них. Говорил один из его черных обидчиков.
- Видать, не простой, - говорил другой из обидчиков, сверху вниз на Ф. глядя. Сквозь пелену болезни слышал лежащий или ползущий человек их странные и случайные голоса.
- А нам, Икрам, простые-то редко попадаются. Не то, что этим двум дуракам, - говорил первый.
- Ну ты! - одернул Икрам помощника своего. - Только я могу их ругать. У тебя нет такого права.
- Больше не буду, - отвечал тот.
- Нельзя здесь задерживаться. Мотать надо, - Икрам говорил.
И снова был фейерверк в голове Ф., в глазах и в затылке, не то, что прикрыться он не сумел, когда Икрам ногой ему с размаха по шее заехал, но и пошевелиться не смог бы, если б убивали его. Потом он не видел и не слышал, и вообще не было его. Ни здесь и ни где угодно еще не было Ф.
Икрамов помощник склонился над ним, и вот уж коробочку черную пластмассовую из кармана тянет.
- Ты что, укол собрался делать? - Икрам интересовался у помощника своего. - Ты же в вену не попадешь.
- Если ты мне посветишь - так попаду, - возразил тот.
- Делай большую дозу, но внутримышечно.
- Того эффекта не будет, - усмехнулся человек, готовясь к инъекции.
Икрам стал светить фонариком карманным, помогая помощнику своему. Тот на коленях стоял, склонившись над Ф.
Ванда, будто ужасом парализованная, слышала из-за двери крик Ф., и звуки ударов и голоса мужчин, ей хотелось открыть дверь и крикнуть: "Что вы делаете? Прекратите! Сейчас же прекратите!", - хотелось крикнуть Ванде, но тогда - смерть, верная смерть, и не будет спасения, знала она.
Наконец игла вошла в вену, брызнуло в кровь какое-то сомнительное обморочное лекарство, и Ф. был недвижен, будто мертвец. Икрамов помощник спрятал шприц обратно в коробочку, встал с коленей и волоком потащил беспомощное тело Ф. вниз по лестнице. Каждую ступеньку со стуком сосчитали ботинки Ф. по дороге, по его неосознанной дороге. Икрам спускался следом победителем.
Дверь входная внизу хлопнула; Ванда погасила свет во всех комнатах и осторожно, из глубины гостиной, смотрела во двор. Она видела, как двое тащили Ф., она не знала, что сделать, что предпринять, она особенно остро ощутила теперь всю бездну своего одиночества и беспомощности. - Я одна, я всегда была одна, я всегда буду одна, - сказала себе Ванда. И вдруг вспомнила.
Она вытряхнула из сумочки своей все на стол, рядом с деньгами генерала Ганзлия, отыскала среди ее содержимого маленькую записную книжку с бронзовыми уголками и стала лихорадочно листать ее. Нужная запись отыскалась не сразу, какие-то бесполезные бумажки высыпались из книжки, и вот Ванда нашла… Глядя в запись, быстро отстучала пальцами номер на аппарате, потом ожидание было бесконечное, невыносимое, томительное… И вдруг:
- Я слушаю вас, - голос женский, знакомый и привлекательный, быть может, но теперь Ванду передернуло от этого голоса. - Говорите же!.. Слушаю!..
- Лиза! - крикнула Ванда. - Черт тебя побери, Лиза! Кто ты такая?! Ты слышишь меня?
Миг узнавания. И тон меняется, тон теплеет, одушевляется и еще черт знает что происходит с тоном.
- Ванда. Что с тобой?
- Кто ты такая? Что ты играешь мной и всеми нами, будто куклами?! Чего ты добиваешься? Зачем тебе это все? Зачем тебе мы?
- Ванда, - сказала Лиза, - я рада, что ты все-таки согласилась с моим предложением.
- Черт побери! Ты можешь как-то повлиять на то, что происходит? Ты можешь изменить то, что происходит?..
- Могу, - сказала Лиза.
- Почему вокруг меня так много происходит всякого?
- Ничего страшного. На тебя всего лишь обратили внимание. Ведь ты же этого хотела?
- Что?! Кто обратил внимание? Что я должна делать? Скажи! Что? - кричала Ванда в телефонную трубку.
- Все очень просто, - спокойно сказала Лиза. - Тебе нужно одеться и спуститься вниз. Тебя никто не тронет. А на улице тебя ждет автобус, он тебя отвезет, куда нужно. Совсем немного, как видишь.
- А остальные?.. А наши ребята?.. Как же остальные? Ведь для выступления нужны и они!..
- Ты не поняла, Ванда. Все они давно уже в автобусе. И ждут только тебя, - говорила Лиза.
Ошеломленная женщина молчала минуту.
- Лиза, - наконец говорила она. - Но ты ведь сказала, что выступление завтра… Что-то изменилось?
- Извини, Ванда, - ответила только та. - Но ты забыла, что завтра начинается в двенадцать ночи. Ты еще взгляни, пожалуй, на часы, родная моя, хорошая моя, - сказала ей Лиза.
Машинально Ванда глаза перевела на часы стенные в форме избушки, висевшие высоко над диваном.
Было уж двенадцать, всего без пяти минут.
- Ну что, Ванда, ведь ты же будешь умницей? - спросила Лиза. - И ты ведь не будешь сердиться на меня? Ты никогда не будешь сердиться на меня? Не так ли? Скажи мне, ведь правда?..
Женщина не ответила.
28
Ш. сбил по дороге собаку, одного из бездомных псов, что собираются теперь в стаи, лазят по помойкам, дерзко выпрашивают куски у торговцев мясом, ловят мелкую живность и птиц, нападают на людей. Он не остановился, он не думал останавливаться, он был в ярости, он почти не видел дороги и не разбирал ее. Мендельсон сидел рядом, он был в тяжелой, мутной дремоте, голова его запрокинулась и билась поминутно о подголовник сиденья. Быть может, в мозгу его выпуклом, в полусферах свинцовых разыгрывались теперь небывалые страсти по Морфею. И сны, возможно, являлись ему посреди землистой дремоты его, но замысловатые и небесспорные. Наконец, он вздрогнул и выпрямился.
- Куда мы едем? - с мрачною неуверенностью Мендельсон говорил, только все по сторонам озираясь.
- Туда, где счастье подают лошадиными дозами, - сухо ответствовал Ш.
- Бог, истина, счастье. Обозначения есть, обозначаемое отсутствует, - Мендельсон возразил.
- Черт побери! - заорал Ш. и по колесу рулевому кулаками ударил. Кипяток был в груди его, уголья жгли утробу его, гнев воспалял кожу его и нервы его сверхъестественные.
- Что такое? - заботливо спрашивал Феликс.
- Если они не хотят, чтобы я был, я и не буду! - говорил Ш. в раздражении.
- Нет, отчего же? Будь, пожалуйста…
- Если все - такие уроды и недоноски, так я не собираюсь быть посредником в их низостях. Я само… устраняюсь.
- Верно, - согласился покладистый Феликс. - Мы уходим из их мерзкого сообщества.
- Скоты! - крикнул Ш.
- Дерьмо! - крикнул Феликс.
- Ублюдки!
- Подонки!
Автомобиль остановился. Улица узкая, затрапезная была или переулок зашмыганный, Ш. этого места не знал, вообще же об этом районе представления у него были самые общие. Впрочем, это было ему все равно; бензина в баке еще оставалось достаточно, и ехать он мог даже и наугад, едва выбирая умом своим нетрезвым иные немыслимые бездорожья.
Вдруг лицо Ш. исказилось усмешкой бесплодной и безнадежной, как это бывало иногда у него одного, и только у него одного.
- Я жду от Бога извинений за то, что жизни моей удивительной Он легкомысленно положил предел, - выкрикнул еще Ш. Впрочем, он споткнулся по дороге, и конец фразы его сбился в нетрезвом диминуэндо. - Это просто ни в какие ворота не лезет… - бормотал еще он.
- Ну, это уж ты преувеличиваешь, - удивился Мендельсон.
- Что?! - возмущенно говорил Ш.
- Как тебе будет угодно, - поспешно говорил Феликс.
- У нас еще что-нибудь есть? - спрашивал Ш.
- У нас давно уже ничего нет, - возразил Феликс. - Разве ты забыл?
- Как давно? - спрашивал Ш.
- Полчаса, - ответил Феликс.
- Плохо! - Ш. говорил.
- Мне завтра рано вставать.
- Какого черта? - возмутился Ш. - Мы так давно с тобой не виделись!
- Меня ждут дети, - твердо говорил Мендельсон. И после усилия такого взгляд его затуманился.
- Какие еще дети?! - крикнул Ш. недовольно.
- Мои дети. У меня завтра первый урок.