Спешу сообщить тебе, что жив я и здоров. Только клятый турок в последней баталии ранил меня в плечо ятаганом. Турок тот на колу давно издох, а плечо у меня загноилось. Хорошо, было при мне зелье, что ты в дорогу дала. Помазал три дня - милостью божьей все зажило.
Все ли хорошо у тебя, любимая моя? Как наши детки? Как Анне с мужем живется? Верно ли, что говорят: все больше бед валится на добрых евангелистов? Уповаю на то, что это слухи.
И главное, как мой дорогой наследник Пал? Не хворает ли?
Пиши мне, всегда жду вестей от тебя.
Если все будет хорошо, может, к весне вернусь.
Остаюсь вечно твой Ференц Надашди".
Эржебета прочла короткую записочку три раза. Вздохнула, отложила. Все как всегда, ничего не меняется, лишь больше становится ран, лишь чаще Ференц ее стонет по ночам от боли.
Говорят, любовницы - беда для жен. Врут. Война - вот самая страшная разлучница. Разве сумела бы хоть одна женщина удержать Ференца крепче, чем родная жена? Разве не уничтожила бы Эржебета любую соперницу? Страшными казнями бы казнила, нестерпимыми муками мучила.
Но у войны мужчину не отбить. Цепко держит. Даже когда он с женою, все время помнит о разлучнице. И снова уходит к ней. А потом война окончательно забирает его…
Слезы полились из черных глаз, потекли по бледным щекам. Эржебета сердито утерла лицо шелковым платком. Не время раскисать! Она нужна семье.
Взялась за второе письмо, от старшего зятя. Новости были неутешительными. Семейство Зриньи обложили непомерными налогами. Но и это еще не все.
Даже хитроумный Дьёрдь Турзо не сумел примирить короля-католика с евангелистами. Рудольф не желал видеть выгоды от объединения с венгерской аристократией и единственным условием такого союза выставлял переход магнатов в его веру. Несогласным угрожал многими карами. Дьёрдя же, как верного, но неудобного человека, отослал прочь - теперь Турзо командовал гарнизоном крепости Нове Замки, обороняя ее от турецких захватчиков.
Все это больно ударило по семейству Зриньи, которое терпело страшные убытки и едва успевало откупаться от преследований. Николаус Зриньи писал, что и магнатов Хоммонаи корона не оставила недобрым вниманием.
Эржебета вздохнула. Вторая дочь, Катерина, уже год была замужем за Георгом Хоммонаи. Бедные ее девочки. Приходилось постоянно помогать им деньгами.
Сами Надашди не бедствовали. Прислужники Рудольфа обходили их стороной. Даже теперь, когда больше не было заступничества Турзо.
Война-разлучница была и спасительницей тоже. Пока Ференц дрался с турками, пока отбивал для империи города, удерживал крепости - семье Надашди ничего не грозило. Слишком важен был для короны искусный полководец Черный бей.
И еще Эржебета подозревала, что алхимик Рудольф помнит услугу, оказанную ему графиней Надашди…
- Вот бы кто королю-то на нее пожалился, - говорила старая Ганка. - Глядишь, и приструнил бы чахтицкую госпожу…
- Да где там! - отозвалась Агнешка и перешла на шепот: - Говорят, король у нас и сам колдун. Так что свою не тронет.
Они с Пирошкой пришли в родную деревню. Принесли гостинцев, проведали родню и теперь судачили с односельчанами. Каждому хотелось узнать от гостий свежие новости.
- Как там моя дочка? - спросила Ганка.
- Жива-здорова, слава богу, - важно кивнула Агнешка.
- А моя Битка?
- С нею вчера только на кухне работали. В здравии.
- А Лиска?
- И с нею все хорошо…
- Надо же, - удивлялись крестьяне. - А ведь в этом году еще никто из девок в замке не пропал и не помер…
Последнее письмо - от Иштвана Бочкаи.
"Благодарю, любезная сестра наша по вере, за дружбу твою и за помощь твою. Воздастся тебе сполна, графиня. Обоз с провизией пришел, и деньги, переданные оказией, тоже получили.
Побили проклятых австрийцев при Альмошде. А и Дебрецен возьмем тоже. Всю жизнь свою мстить буду за разорение моей любезной Трансильвании…"
Эржебета вздохнула. Как же сложно в мужском мире, как все запутано. Муж ее, Ференц, бьется с турками, а друг его Иштван пошел на союз с ними. Ференц защищает империю, Иштван - восстал против ее порядков. И ведь оба правы, оба делают нужное дело. И дружбе их это не мешает.
Не взбунтуйся Бочкаи, не объединись с султаном Ахмедом - не было бы силы, способной противостоять еретическим отрядам Рудольфа, которые грабили и били истинных евангелистов. Видно, нужны турки для сохранения равновесия в мире, подумала Эржебета. А ее дело женское: накормить и одеть…
Она отложила письмо, позвала секретаря и приказала собирать очередной обоз с провизией.
Неизбывная ненависть ее нашла выход: Эржебета помогала повстанцам.
Девушки в этом году еще не пропадали…
Замок Чахтице, январь 1604 года от Рождества Христова
Ференц мой, Ференц… какие раны у тебя. Все твое тело покрыто ими. Какие страшные, Ференц. Воспаленные, гноящиеся, и зловоние от них исходит. Черные пятна вокруг. Плохой знак…
Эржебета крепко закусила губы, смотрела на беспомощного, мечущегося в бреду мужа.
Не плакать, не плакать, иначе не будет сил… А она должна вылечить своего Ференца. Не только ради любви, не только ради себя, но и ради детей. Кто заступится, если уйдет Черный бей?
Без конца отирала она израненное тело мужа платком, смоченным в настое трав. Освежала губы холодной водой. Меняла повязку на лбу, чтобы снять жар. Не помогало ничего. Второй день боролся Ференц, второй день жизнь не хотела покидать могучее тело.
Дышать сил не было. Казалось, и ее тело тоже налилось болью. Судорога сводила горло. Не плакать.
- Дарволия, - в который раз просила Эржебета, - помоги! Ведь есть же какое-нибудь средство, я знаю, обязательно есть!
Мольфарка лишь молча качала головою. Она видела: ничего сделать нельзя, на этот раз смерть заберет Черного бея.
- Ступай, отдохни, госпожа. Я позову, когда начнется.
Эржебета отказывалась. Хотела все отмеренные мужу минуточки быть рядом. Смотрела на него и не могла насмотреться, гладила, целовала сильные руки. Просила, чтобы не покидал, держала, не пускала - голосом своим, теплом, поцелуями.
Не удержала. На третьи сутки ранним холодным утром ее Ференц вздрогнул, захрипел и замер.
Дарволия подошла, закрыла страшные, выпученные от боли глаза, подвязала челюсть. Эржебета застыла, словно от неловкого движения могла расплескаться ее боль. Взглянула в изменившееся лицо мужа, пытаясь отыскать то, что было ее Ференцем. Не нашла, вскочила, вцепилась в волосы и дико закричала, уже не борясь с безумием.
- Госпожа, госпожа…
Дарволия поднесла кубок с травяным настоем - успокоиться. Эржебета задохнулась в вопле, взмахнула рукою, отшвырнула посудину. Рухнула на колени, съежилась, пытаясь вынести душевную боль такой силы, что и тело уже скручивало. Завыла на одной ноте, по-волчьи.
Йо Илона, огромная, как мужик, легко подняла госпожу на руки и понесла в покои. Там уложила на кровать, не зная, как облегчить страдания Эржебеты, принялась гладить по голове, будто ребенка. Наконец графиня затряслась в рыданиях.
- Это хорошо, - сказала Дарволия, входя в комнату. - Пусть плачет. Страшнее, когда горе невыплаканное, изнутри человека выедает.
Верные слуги собрались возле дверей, ждали распоряжений госпожи.
Рыдания постепенно утихали. Ференц там, один. Нельзя его оставлять. Надо в последний раз позаботиться о нем. Как полагается. Как заслужил того великий Черный бей.
Утерла глаза. Встала.
- Ференца перенести в большую залу. Готовить обмывание. Гонцов звать сюда, письма им раздам. Да подать черную одежду.
Черное платье, черные башмаки, черный убор, гладкая прическа, никаких драгоценностей. Теперь траур будет ее постоянным нарядом. Ничего Эржебете не нужно без Ференца.
Не думать. Не вспоминать. Не плакать.
Верховые понеслись во все концы империи. Тяжкую весть несли, нерадостное приглашение.
Десять дней и ночей в большой зале горели сотни свечей, наполняя воздух чадом и запахом воска. Но страшнее был запах, что шел от покойника. Ни окуривания травами, которые все время делала Дарволия, ни расставленные вокруг плошки с духами не отбивали трупной вони. Даже видавшие виды гайдуки, заходя в залу, незаметно прикрывали носы.
Графиня как будто ничего не чувствовала. Она знала одно: нельзя хоронить Ференца, пока не приедут все, кто должен с ним попрощаться. А в Карпатах сейчас и заносы снежные, и дороги засыпанные - долго будут пробираться гости.
Они постепенно съезжались. Входили в залу, задыхались от запаха разложения и поражались виду Эржебеты. Она была так молода и прекрасна, словно и не было у нее никакого горя, словно свадьба ждала ее впереди, а не похороны любимого мужа.
Приехал и Дьёрдь, остановился в дверях. Не на покойного друга глядел, на его вдову любовался. Черное платье лишь подчеркивало белизну лица и стройность стана, горе сделало черты лица еще тоньше. Алые губы безостановочно шевелились, что-то наговаривая.
- Заклинания небось бормочет, ведьма, - шептала Агнешка. - Мужа хочет оживить.
- Да как его оживишь, Агнеша? - удивлялась Пирошка. - Он уж воняет, что та скотобойня.
- А ты не слыхала? - удивилась товарка. - Люди, кто по ночам прислуживает, говорят: от курений Дарволии встает граф из гроба и любит графиню. А потом шляется по замку - страшный, распухший. Душа его покоя не находит, вот что я тебе скажу. И все графиня виновата, ведьма проклятая.
Эржебета не спала уже много ночей, но усталости не было. И есть не хотелось тоже. Лишь иногда Дарволия подсовывала кубок с питьем, графиня, не задумываясь, проглатывала, ощущая знакомый терпкий соленый вкус.
Горе так переполняло ее, что она как будто сама перестала жить. Исчезли движения души, потребности тела. Хотелось лишь умереть, уйти вслед за Ференцем.
Съехались почти все, кому был дорог граф Надашди. Осталось дождаться только дочерей. Пока они не попрощаются с отцом, похорон не будет.
Наконец, на десятый день, приехали Анна с Катериной. Лица дочерей опухли от слез, и теперь красавица Анна казалась едва ли не старше своей матери, которая даже в горе оставалась прекрасна. Зятья сдержанно выражали соболезнования, но по их лицам было понятно: Георгу и Николаусу ближе собственные беды, а смерть Ференца только добавляет несчастьям остроты.
К облегчению всех обитателей замка, наконец состоялись пышные похороны. Тело Ференца с великими почестями перенесли в фамильный склеп.
Когда над мужем задвинулась тяжелая плита, Эржебета почувствовала, что тоже умерла. Нет больше Ференца. Нет любви, ради которой стоит терпеть боль, называемую жизнью - усмирять ненависть, бороться со страхами. Нет единственного в мире мужчины, который мог одним словом развеять всякий морок, отогнать Черного человека. Нет того, чьи ласки заставляли ее чувствовать себя живой. Ничего больше нет.
Она легла на холодный камень усыпальницы, как ложатся на кровать, обняла ледяную плиту и застыла. Пусть все уйдут. Пусть оставят ее одну с любимым. Скоро Эржебета отправится к нему…
- Госпожа. - Дарволия подошла, мягко коснулась плеча. - Надо идти, госпожа, вы простынете…
Смешные люди. Ференц умер, а она - простынете… Эржебета даже засмеялась, только почему-то все отшатнулись от этого смеха.
- Идемте, госпожа. - Йо Илона с Фицко пытались взять под руки, поднять с плиты. Отмахнулась. Пошли прочь.
- Мама, мама, пожалуйста!
Голоса детей. Катерина, Анна, Урсула. Пал, малыш… плачет.
Дети. Ради них надо жить дальше. Как бы ни было больно, как бы ни было страшно. Кто их защитит теперь? Только она, Эржебета. Если хватит сил…
Она поднялась, позволила увести себя. Даже сидела с гостями за поминальным столом, делала вид, что слушает речи, исполненные сочувствия и горя.
После похорон совсем плохо стало. Эржебета не находила сил бороться с болью. Она начала забывать - события, людей, себя… Иной раз не могла понять, где находится, что должна сделать или сказать. Иногда смотрела на человека и мучительно вспоминала, кто он. Только детей еще помнила.
Анна и Катерина с мужьями остались возле матери, ждали, когда она хоть немного оправится. Дьёрдь тоже не торопился уезжать.
Эржебета их не замечала. Все внимание, на которое она была способна, сосредоточилось на Пале - единственном сыне, который был так похож на Ференца. Она стала проводить с ребенком целые дни, любуясь резкими чертами его лица, находя все новое и новое сходство с отцом…
А по ночам не могла спать. Сознание погружалось в туман безразличия. Теперь даже Черный человек был нестрашен. Приходил, стоял у дверей, не трогал - словно тоже сочувствовал ее горю…
На восьмой вечер ее мучений в комнату постучал Дьёрдь. Проверил, нет ли кого за дверью, повернул ключ в замке, склонился над Эржебетой, неподвижно сидевшей в кресле, мягко произнес:
- Графиня, нам нужно поговорить.
Она не услыхала. Что ей этот, с грустными глазами? Что ей хоть кто-то, когда Ференца больше нет?
Он повторил:
- У меня есть к вам разговор. - Взял под руку - настойчиво, почти до боли сжал локоть. - Эржебета, прошу… это важно.
Она не противилась - все, что не касалось смерти Ференца, не стоило размышлений. Дьёрдь хочет что-то сказать - пусть скажет. Чем скорее закончится беседа, тем скорее оставит в покое.
- Простите мне мою дерзость. - Он вздохнул, собираясь с мыслями. - Простите мне мою дерзость. Простите, что говорю это сейчас, когда вы в горе. Но вы понимаете, графиня, что теперь ваша семья в опасности?
Краем сознания Эржебета уловила слово. Семья. Это важно. Надо слушать.
- Вы знаете, что происходит в империи. Теперь, когда Ференц мертв, Рудольфу больше нет надобности щадить вас, графиня. И я сейчас далеко от Вены, не имею прежнего влияния при дворе, так что не смогу защитить вас.
Что говорит? Эржебета не могла долго сохранять внимание. Сознание снова медленно заволакивалось пеленою. Но Дьёрдь не сдавался:
- Все знают, что вы помогаете Иштвану Бочкаи, который воюет с короной. Это благородно, и это правильно. Но не добавляет вам привлекательности в глазах короля. Берегитесь, Эржебета!
Она не понимала, о чем говорит этот невысокий коренастый человек с грустно-властным взглядом. Как можно не помогать своему - венгру, аристократу, евангелисту?
- Король не станет карать вас за это. Евангелисты пока преследуются негласно, слишком много их в Венгрии. Судить, казнить кого-то из дворянства - значит сделать его мучеником, героем, дать в руки остальным знамя. Рудольф, при всей своей недальновидности, это понимает. Поэтому… - Дьёрдь оборвал себя, убедился, что графиня слушает, и продолжил: - Поэтому он ищет удобный повод. И вы его даете, Эржебета.
Она молчала. Не знала, что ответить. Какой повод? Что не так она делает?
- Не понимаете? - Лицо Дьёрдя стало суровым, взгляд - жестким. - Сколько девушек похоронено вокруг Чахтице, графиня? Сколько невинных душ загублено? Сколько людей повторяют страшные слухи о чахтицкой госпоже?
Вскинула пустые, тусклые глаза:
- Что вы хотите этим сказать?
- Церковь заинтересовалась вашей персоной, Эржебета! Отец Иштван Мадьяри, что из храма в вашем приходе, написал епископу. Он обвиняет вас ни много ни мало - в пытках и убийствах. Но самое страшное - он обвиняет вас в колдовстве. Начато тайное расследование. Сейчас такое время, Эржебета, нужно быть осторожнее. Скажите мне, это вы убиваете их?
- Да что ж вам все девки те покоя не дают, - устало проговорила графиня. - Померли, туда и дорога.
Дьёрдь положил руки ей на плечи, заглянул в глаза:
- Я поверю, только одно слово! Скажите "нет", и я поверю! Но если это так… Эржебета, умоляю, остановитесь! Я не хочу вас потерять. Но боюсь, что потеряю, если вы не будете благоразумны.
Теплота, искренняя забота, прозвучавшие в его голосе, что-то сломали, растопили в душе. По щекам графини потекли слезы.
- Нет-нет, милая, прошу, не плачь… - Голос Дьёрдя сделался еще ласковее. - Ты должна быть сильной, для детей. - Он взял ее руки в свои, поднял графиню из кресла, усадил на край кровати, сам сел рядом. - Сейчас зима, дорогая. Ветер свистит, снегом все засыпано. Холодные Карпаты, неуютные. И кажется, что жизнь окончена. Но скоро наступит лето, и потеплеет, и птицы запоют, и запахнет ягодой, и цветы будут радовать глаз. Ведь ты не сомневаешься, что оно настанет, лето?
Эржебета не вслушивалась в слова, ей хватало того, как успокаивающе звучал голос Дьёрдя. Эта ласковость утешала, а она так нуждалась в утешении, в сочувствии!
Графиня закрыла глаза, отдаваясь теплу, которым обволакивал голос Турзо. И даже не заметила, как Дьёрдь обнял ее, слегка покачивая, словно баюкая.
- Так и на душе, моя хорошая. Холод обязательно сменится теплом, ты верь. Не может человеческая душа жить пустой, без любви. Ты только не сопротивляйся, впусти новую любовь, и все будет хорошо. Ты так прекрасна, Эржебета, ты еще можешь дарить счастье и принимать его…
Дьёрдь говорил, не замолкая, укачивал Эржебету. Ловкие пальцы опытного любовника расстегнули пояс, расшнуровали корсаж…
- Не волнуйся, родная. Все будет хорошо. Я обо всем позабочусь. Тебе ничего не придется делать самой, тебе не надо будет никого бояться. Я ради тебя горы сверну…
Теплая волна уносила Эржебету все дальше. Дьёрдь покрывал ее шею поцелуями. Она не сопротивлялась. Забота, нежность… их так не хватало, так долго не было… Пусть…
Руки Дьёрдя ласкали ее грудь:
- Эржебета, я так тебя люблю…
То ли дело было в словах, произнесенных неверным голосом, то ли в том, что дыхание Турзо сделалось тяжелым, то ли что-то еще случилось. Но Эржебета очнулась. Открыла глаза, увидела перед собою чужое лицо. Услышала тихое хихиканье. Обернулась. Черный человек стоял у двери, насмехался над нею.
"Посмотрим, как сладок господский кусок…" - хохотал уродливый грязный крестьянин.
"Ты смотрела… ты тоже хочешь!" - кривлялся, размахивая плетью, брат Иштван.
- Пошел вон!
Откуда только силы взялись, отшвырнула тяжелого Дьёрдя, как кутенка.
- Да как ты смел? Теперь… теперь… когда тело Ференца еще не успело остыть…
Дьёрдь, раздосадованный тем, что добыча, над которой он уже торжествовал победу, ускользнула из рук, грубо возразил:
- Смею напомнить, графиня: ваш муж не только остыл, но уже и успел изрядно разложиться. Вонь в замке до сих пор стоит.
Черный человек зашелся в призрачном хохоте.
- Да ты на усыпальнице его готов был блудить! И меня взять хотел, когда я была почти мертвой. На другое ты и не способен!
Эржебета, даже не пытаясь привести в порядок платье, сползла с кровати. Дьёрдь засмотрелся на тяжело покачивающуюся пышную грудь, долго не мог отвести он нее глаз. А когда взглянул наконец в лицо графини, увидел лишь ярость и ненависть.
- Ты предал его! - прорычала Эржебета. - Подлец, Иуда!
- Я хочу взять на себя заботу о его вдове и детях! Разве это предательство? - Турзо выставил перед собою руки, словно защищаясь от несправедливых обвинений. - Эржебета, я ведь не блуд предлагаю! Выходи за меня. Я богат, знатен, влиятелен, я сумею защитить тебя. Ну прояви хоть раз в жизни благоразумие!