– Думать! Думать-таки головой, а не пятой точкой! Погрузиться в изучение материалов, анализировать, кто и что хотел сделать для процветания России. Троцкого она, видишь ли, не любит! А ты с ним хоть словом перемолвилась? А? Нет! Вот потому и считаешь, что его надо со счетов сбрасывать. А может быть, с человеком стоит поговорить по душам, рассказать, что тут у нас происходит, глядишь, он и присоветует, как быть…
Я точно помню, что именно в этот момент меня и посетила та идея, из-за которой следующие месяцы я провела в адреналиновом бреду.
– Натаныч! – Я крепко сжала его конопатые пальцы. – Нам нужен Сталин! Только он способен разобраться во всем этом сгустке экскрементов!
– Он же жлоб.
Такой ответ поставил меня в тупик:
– Что значит "жлоб"? Что это вообще за слово такое – "жлоб"? Я его, к примеру, не употребляю, так как доподлинно не знаю, что оно означает. Поясни, будь любезен.
Натаныч сложил губы трубочкой и присвистнул:
– Жлоб – это… Ну, как тебе объяснить… Жлоб – это жлоб. И этим все сказано.
Я развела руками:
– Ну, тогда вычеркиваем Сталина из списка приглашенных. Раз ты его не любишь… Ой… – Я осеклась и прикусила язык, вспомнив нотацию о первой брачной ночи.
А Натаныч тем временем перешел в измененное состояние сознания. Вытащив из верхнего ящика тумбочки свой паспорт, он ткнул мне в нос второй разворот и заорал:
– Что здесь написано?!
– Выдан пятым отделом милиции третьего РУВД УВД… – с опаской прочитала я.
– К лешему все эти УВД и РУВД! Какой год рождения здесь стоит?!
– 1937-й, допустим.
Он зло швырнул паспорт обратно и с треском задвинул ящик:
– Да, вот именно! Я родился весной 1937 года. А летом 1938-го моих родителей арестовали по 58-й статье. Их собирались отправить в лагерь, но потом передумали и расстреляли неизвестно где и непонятно за что! И после этого я должен любить Сталина?!
Ну и что я могла ему возразить? В очередной раз рассказать о том, что мой прадед вместе со всей своей многочисленной семьей в это время жил припеваючи в пятикомнатной московской квартире и пользовался служебным автомобилем как видный энергетик и участник реализации плана ГОЭЛРО? Ответить мне было нечего, и я стала хлебать остывший чай с неизменно отвратительным чабрецом.
После пятиминутного молчания Натаныч успокоился и, махнув рукой, произнес:
– А на самом-то деле только твой Отец народов и смог бы разобраться в том кордебалете, который творится за окном. Положа руку на сердце, нельзя не признать, что он обладал-таки глобальным мышлением и смог бы понять, в какую именно сточную канаву катится этот мир. Но кто же отважится подойти к нему хоть на метр?
Обрадовавшись, что вопрос о репрессиях временно снят с повестки дня, я одернула футболку и звонко выпалила:
– Я готова рискнуть ради отечества!
– Дура, – лаконично заявил мой интеллигентный оппонент. – Как есть дура. И чтобы ты раз и навсегда уяснила, что лететь к Сталину равносильно самоубийству, я назову тебе всего четыре буквы. Да, да! Всего таки четыре маленькие буковки русского алфавита. Нэ. Кэ. Вэ. Дэ. Все. Этого, я считаю, достаточно.
– НКВД? – тихо прошептала я, зачем-то скосившись на дверь. – Ты так думаешь? А может быть… Хоть, впрочем… Но была же хоть какая-то возможность поговорить с ним тет-а-тет?
Натаныч откинулся на спинку кресла, осмотрел меня с головы до ног и предложил:
– А давай переоденем тебя в пионерку и отправим на первомайскую демонстрацию вручать ему цветы?
– Ты серьезно?
– А что? Росточка ты дюймовочного. Телосложения практически изможденного. Выглядишь молодо. Если заплести тебе косички, повязать красный галстук, то за букетом никто и не заметит, что ты – шпионка из удаленного будущего.
– Ну а дальше-то что? – все еще принимая его издевательства за стратегический план, спросила я.
Более не в силах сдерживаться, Натаныч расхохотался:
– А дальше скажешь ему: "Спасибо вам, товарищ Сталин, за наше счастливое детство! Помогите нам обеспечить не менее счастливую старость!" Отвесь поясной поклон и вручи пачку деловой прессы за последние два дня.
– Ты меня достал! – Я встала из-за стола и стала ходить взад-вперед.
Через некоторое время, когда мы уже сидели в комнате, мне в голову пришла мысль:
– А давай подделаем пропуск в Кремль, и я схожу к нему на прием! Знаешь, у Паши, ну, у друга моего сына, отец работает на киностудии каким-то главным по реквизиту. Он однажды ребятам на маскарад давал костюмы петлюровцев. Вот он-то наверняка сможет мне состряпать нужную бумажку или корочку. Не знаю, как там это выглядело. А? Что ты скажешь?
Натаныч оторвался от монитора, куда глазел уже добрых десять минут, и, кусая измочаленный хвостик карандаша, спросил:
– Нет, что скажешь ты, когда наберешься наглости заявиться с этой липовой ксивой к нему в кабинет?
– По ситуации разберусь! – с запалом ответила я. – Ты, главное, меня туда забрось, ну а уж там мое красноречие поразит его до глубины души. Да и потом, я думаю, что если он узнает, откуда я прилетела, то выслушает меня с большим интересом.
По глазам Натаныча я догадалась, что вся эта история начала его серьезно увлекать. Правда, зная его, я понимала, что о благосостоянии родины он вряд ли печется – на это ему, скорее всего, было наплевать, так как его вполне устраивало существующее положение дел. Но зато он загорелся моей идеей как исследователь временного пространства. И именно на это я сделала ставку. У нас начинал складываться прекрасный творческий союз: он – чокнутый ученый, умеющий перемещать людей в прошлое, я – безбашенная патриотка, желающая превратить Россию в страну-утопию. Я все решила, и теперь от цели меня отделяло только одно: я не знала, какой именно момент истории оптимален для серьезного разговора.
– Как ты думаешь, в каком году мне имеет смысл с ним встретиться?
– В 1879-м! Удавишь его в младенчестве – и дело с концом! – Натаныч снова проявил себя некрофилом.
– Ну хватит уже! – рассвирепела я. – Пора разрабатывать стратегический план. У тебя есть какая-нибудь старинная одежда?
Он пошлепал в прихожую и с грохотом вытащил откуда-то огромный чемодан.
– Тут валяются какие-то шмотки моей дорогой кузины. Кажется, там было что-то и от ее матери. Вот. Думаю, это вполне подойдет.
Он бросил мне пропахшее нафталином ситцевое платьишко и пару стоптанных туфель. В таком виде идти в Кремль было просто неприлично. Поняв, что только на киностудии мне удастся найти полное снаряжение для импровизированной экспедиции, я распрощалась со своим теперь уже деловым партнером и отправилась домой, звонить отцу Павлика.
* * *
Пережив сорокаминутное плутание в коридорах "Мосфильма", я наконец нашла нужный павильон и устремилась к слоноподобному человеку в джинсовом комбинезоне:
– Здравствуйте, Александр! Я так вам благодарна за помощь. Вы даже не представляете, насколько важны для меня все эти вещи, о которых я говорила по телефону!
Он смущенно гоготнул и поставил передо мной серый ящик из-под какого-то оборудования:
– Вы садитесь, а я покажу, что смог нарыть.
Оказалось, что, пока я стояла в заторе на Бережковской набережной, ему удалось проделать колоссальную работу. Кроме шикарного платья, в котором какая-то сериальная дива изображала Еву Браун, и пары туфель, оставшихся от старого кинофильма про разведчиков, Александр исхитрился отыскать свеженькое удостоверение личности, выписанное на имя Ворошилова.
– Вы не волнуйтесь, это недоразумение мы сейчас исправим, нужную фамилию впишем, и все будет в ажуре, – поспешил заверить меня мой благодетель. – Вы кого играть будете в своей самодеятельности?
– Э… Как это объяснить… – Я пробуксовала и никак не могла сочинить хоть что-то правдоподобное.
– Ну на чье имя корочку-то выписывать? – обеспокоено спросил он.
– На мое, – не подумав, выпалила я. А потом пояснила: – Такая вот фантазия у нашего режиссера. Ему кажется, что у меня очень звучное имя, и он решил дать его главной героине.
Ничуть не удивившись, Александр удовлетворенно угукнул, потер руки и принялся что-то химичить в непонятно откуда взявшемся ноутбуке. А еще через некоторое время после продолжительной возни с цветным принтером и кучей подручных материалов мастер поддельных документов выдал мне серпастую и молоткастую книжечку.
– И что, вы думаете, что с этим меня пропустят к Сталину? Эти удостоверения действительно так выглядели? – с опаской пробормотала я, рассматривая уж слишком очевидную подделку.
Он рассмеялся:
– Ну какая вам разница, как они выглядели на самом деле? Главное – чтобы зритель был доволен. И, кстати, если уж вы так интересуетесь Сталиным… У меня тут есть еще разовый пропуск к нему на прием. Я вам бланк распечатаю, а вы сами впишите свои данные и дату посещения. Вы уж извините, но мне пора бежать.
Он сунул мне пропуск, быстро распрощался и исчез за полотном черного сатина. Что было делать? Я воззрилась на документы и пришла к выводу, что мне опять необходима помощь сестры.
– Галя, Галя… – заныла я в сотовый, когда она наконец соизволила снять трубку. – Мне до зарезу нужна консультация. Это по твоей любимой теме. Ты будешь просто счастлива найти ответ на поставленный вопрос! Согласна? Тогда срочно выезжаю в архив.
Перехитрив автомобильные пробки, я быстро приехала по указанному сестрой адресу и, бегом преодолев несколько огромных лестничных пролетов, оказалась в комнате-норе, полной пропыленных папок и книг.
– У тебя тут мило, – еле сдерживаясь, чтобы не чихнуть, прошептала я. – Чем занимаешься?
Галина тяжело вздохнула и туго затянула поясок на халате цвета индиго.
– Понимаешь, – всхлипнула она, – я начала писать новую книгу о кардинальном изменении в межличностных отношениях коммунистической молодежи в период с 1919 по 1926 год. А начальник сказал, что эта тема компрометирует меня как ответственного работника нашего учреждения. Теперь ставит палки в колеса и грозит увольнением. А я столько бессонных ночей потратила на поиск фактов!
– Ему не нравится, что ты в сторону сексуальной тематики ушла? – сочувственно спросила я.
В ответ она махнула какой-то обгоревшей картой:
– Что ты! Нет! Он просто очень зашоренный человек и считает, что все основные изменения произошли с 1920 по 1924 год. А это неправильно, понимаешь… Совершенно неправильно… – Она расплакалась и уткнулась в неизменный батистовый платочек.
Не зная, что сказать ей в утешение, я сморозила глупость:
– Да наплюй ты на это. Подумаешь, годом раньше, годом позже…
– Ну как ты можешь такое говорить? – прорыдала сестра. – Монография должна перевернуть все представления о половом вопросе в среде коммунистической молодежи! Это же так важно…
– Да, да, понимаю… – Я погладила ее по голове и перевела разговор в более интересное для меня русло. – Ты мне скажи вот что. Есть у тебя данные о том, в каком году Сталин был, так сказать, в наилучшей форме? Ну, то есть когда он был способен решать самые сложные задачи и разрабатывать всевозможные немыслимые управленческие схемы?
Услышав знакомые слова, Галина утерла слезы, заботливо спрятала карту в картонную папку, завязала бантик и начала бубнить себе под нос. После пятиминутных и совершенно безрезультатных попыток понять, о чем она толкует, я взмолилась:
– Ты можешь говорить хоть на пару децибел громче? В конце-то концов, мне нужен только год, когда у Сталина была, как это сейчас говорят, активная жизненная позиция, а также я должна знать точные день и час, в которые он стопроцентно сидел у себя в кремлевском кабинете и в одиночестве занимался делами.
Продолжая бубнить, сестра юркнула под стол, шумно повозилась там, как голодная мышь в амбаре, и вернулась на место, сияя улыбкой и рассматривая через лупу какой-то пергаментный листочек:
– Думаю, это было в 1937 году. Не буду приводить тебе доказательства корректности принятого мной решения, так как, узнав мои доводы, любой косно мыслящий историк бросит в меня камень… Но я на сто процентов уверена в своей правоте!
– А дату? Ты можешь назвать мне дату?
Вместо ответа Галина открыла крохотный сиреневый блокнотик с белыми бабочками и что-то старательно в нем написала.
– Вот! – Она положила передо мной выдранную страницу. – Мне доподлинно известно, что в этот день он был у себя и не проводил никаких совещаний. Но я не могу не поинтересоваться, зачем тебе все это нужно.
Мне было приятно, что после заминки с Александром к проявлению сестринского любопытства я успела подготовиться основательно.
– Понимаешь… – Я скромно потупила взор. – У меня есть один друг, специалист по эпохе сталинизма. Он сейчас пишет книгу про репрессии. Это такой художественно-публицистический труд, в котором среди документов и сухих фактов встречаются вкрапления мини-рассказов. Ну и ему для создания одного из таких фрагментов не хватало информации. Вот я решила помочь и обратилась к тебе.
– Понятно, – с легкой грустью произнесла Галя. – А что же он сам ко мне не пришел за консультацией? Постеснялся? Мне было бы так интересно узнать, что он думает о половом вопросе в начальный период сталинского правления.
– Ну, он, знаешь, живет в другом городе. Если приедет в Москву, то я вас обязательно познакомлю, – заверила я сестру и, поговорив еще минут пятнадцать о разных семейных делах, распрощалась и ушла.
По дороге я всячески укоряла себя за то, что не показала ей поддельные документы. Она бы сразу определила, можно с ними соваться в Кремль или лучше выкинуть их прямо здесь – подальше от ежовых рукавиц сталинского наркома. Впрочем, будь что будет! В крайнем случае меня просто не пропустят и я буду вынуждена искать более надежные способы организации исторической встречи.
Немного успокоившись, я совершила бросок на блошиный рынок, где приобрела вполне достойную сумочку предвоенной эпохи. Потом вернулась домой, состряпала ужин, оставила сыну записку, что ушла в гости, и, дрожа от предвкушения великих свершений, стала собираться.
В темпе напялив свое кинематографическое платье, я уложила волосы во вполне приемлемую для 1937 года прическу, выписала пропуск на указанную сестрой дату, впрыгнула в немного великоватые туфли и, взяв в руки сумку с липовыми документами, пошла наверх к Натанычу.
* * *
Увидев меня в проеме своей двери, гений научной мысли присел на корточки, хлопнул ладонью по коленке и закричал:
– Ба! Да это кого ж я вижу у себя в гостях?! Скажите, вы к нам прямиком из театра Мейерхольда? И какую таки пьесу вы собираетесь играть в моем клоповнике?
Я оттолкнула его и чинно прошествовала вглубь квартиры.
– Хватит дурить. Пора делать первый шаг к светлому будущему! Запрягай своих компьютерных коней и отправляй меня вот сюда! – Я ткнула ему в нос листок из Галиного блокнота и два поддельных документа.
Натаныч манерно схватился за сердце, застучал пузырьком корвалола по краю ликерной рюмки и, упав на продавленный диван, выдохнул:
– Ну почему, почему в 1937 год? Почему все-таки к Сталину? Почему по таким сомнительным пропускам? И зачем тебе, в конце-то концов, этот проклятый социализм со всеми его извращениями? Неужели ты хочешь превратить наше справедливое демократическое общество в северокорейский кошмар?
Пришлось читать ему политинформацию о моих амбициозных планах. Нет, понятное дело, ни о какой Северной Корее речь не идет – это все мы уже проходили, когда маршировали с идиотскими транспарантами и с презрением пялились на портреты выживших из ума членов Политбюро. Я мечтаю о справедливом государстве, в котором все, абсолютно все будет гармонично и прекрасно. И, к слову сказать, мечтаю об этом далеко не я одна: по данным свежего соцопроса, больше половины населения нашей страны хотят послать ко всем чертям всю эту здоровую конкуренцию, которая двигает мир в направлении бездонной пропасти.
– Но при Сталине же не было никакой, абсолютно никакой гармонии! – взвыл Натаныч, воздев руки к облупившемуся потолку.
– Вот именно! – парировала я, протянув ему еще одну порцию корвалола. – Не было! А не было потому, что он не знал, какие именно ошибки допустил во время своего правления. И если я в 1937 году объясню ему, что именно будет происходить в стране спустя почти шестьдесят лет после его смерти, то он раскинет мозгами, сообразит, как именно надо управлять государством, и там, в прошлом, создаст нормальную базу, на которой в последующие годы вырастет это пресловутое идеальное общество. Вот так… – Я выдохлась и села на лохматый пуфик.
После минутного молчания Натаныч горько вздохнул:
– Парня по имени Томас Мор помнишь? Он на эти грабли в 1516 году наступил. Только в отличие от тебя он лишь накатал фантастическую книжечку про счастливую страну Утопию, а ты собираешься вселенский переворот произвести в реальности. Это кошмар! Понимаешь, кошмар! И самое кошмарное в этом кошмаре то, что весь этот процесс должен запустить я вот этими вот руками.
Он помахал передо мной растопыренными пальцами.
Я грустно сидела на пуфике и понимала, что моя идея на грани провала. Человек просто не хотел смотреть правде в глаза и признавать, что его машина – ключ к нормальному человеческому существованию. Миллионы людей, разбросанных по просторам нашей обкусанной перестройкой родины, вот уже сколько лет мечтали только об одном – о мирном настоящем и будущем для себя и своих детей, в котором все смогут нормально жить, реализовывать свои способности и, так сказать, получать за это достойное материальное благополучие.
Однако настроение моего друга-оригинала менялось, как погода на Рижском взморье. И, к моей несказанной радости, он произнес:
– Знаешь, а мне вдруг стало ясно, что сказал бы по этому поводу сам Сталин!
– И что же?
Он перешел на сильный грузинский акцент и продекламировал:
– Попытка – не пытка! Правда, товарищ Берия?
Мы расхохотались, вспомнив этот старый дурацкий анекдот, и я поняла, что в ближайшее время мы все-таки приступим к генеральному плану реконструкции СССР.
– Кстати, – заявил Натаныч, перезагружая компьютер, – я догадался, почему ты выбрала для визита именно 1937 год.
– Ну и почему?
– Из-за Берии. Ты боишься нарваться в темном кремлевском коридоре на дорогого Лаврентия Павловича, а потому лезешь туда задолго до его перевода в Москву! – Он захихикал и, присоединив к USB-порту раздваивающийся на конце провод, скомандовал: – Иди сюда! Бери в руки электроды и садись на ковер.
– И где я окажусь, когда телепортируюсь? – с опаской поинтересовалась я, устраиваясь в центре облысевшего орнамента.
– Аккурат во дворе моего родного дома в Зачатьевском переулке. Там есть уголок, в который никогда не заглядывала ни одна живая душа. Прямо за мусорными бачками. Когда откроешь глаза, сразу вставай, а то тебе вредно на земле сидеть.
– А что мне надо будет сделать, чтобы вернуться? – Я крепко сжала в кулаках два медных штекера.
Натаныч сел возле меня в позу лотоса и стал давать наставления перед полетом: