Во сне Лидочка не услышала, как вернулся Сабанеев и стал говорить, что ему надо было бы выстрелить. Все большевики продались немцам, и сейчас они в Брест-Литовске окончательно продают родину за тридцать сребреников. Вот скоро в Киев войдут тевтонцы…
Лидочка проснулась, когда заговорил Андрей. Он стал спорить с замерзшим Сабанеевым, который налил себе полный стакан самогона и забыл уже, в чем винил большевиков и евреев. Главное, утверждал он, ссылаясь на неизвестного остальным Петра Николаевича, впустить на Украину германцев. Как это ни неприятно - нашествие тараканов можно остановить временным потопом. Придут немцы и уничтожат большевистскую заразу, а потом немцы уйдут, потому что мы их выгоним, но уже не будет и большевиков. Андрюша обвинил Сабанеева в том, что он сам рассуждает как большевик, и Сабанеев обиделся. Он стал нести что-то о ликвидации украинского национализма с помощью немецкой военной машины - ведь надо быть хитрым, как змеи, и использовать одних врагов против других. Этим всегда была сильна Русь. Лидочка старалась вспомнить, каких врагов Русь натравливала на других врагов, но спящая голова отказывалась искать виноватых.
Когда Лидочка открыла глаза, в купе было почти совсем темно - значит она проспала долго, - может, они приближаются к Северному полюсу? А на северном полюсе царит вечная ночь… Она замерзла, и Андрюша уже не согревал - видно, и сам растерял тепло.
- Россия любит крепкую руку! - услышала она монотонный, но визгливый голос Сабанеева. - Тевтонец придет, выпорет кого надо, повесит смутьянов, вы меня понимаете?
В полутьме Давид Леонтьевич, который сидел на диване рядом с Сабанеевым, казался заснувшей птицей с картинки Бёклина.
Он зашевелился, просыпаясь, и вдруг вполне спокойно и трезво, будто и не спал вовсе, произнес:
- Вы глубоко ошибаетесь, господин сотник. Или большевики - немецкие шпионы и потому отдают им Россию, либо вы со своим Петром Николаевичем - немецкие шпионы, потому что зовете их на Украину.
- А вы бы помолчали! - обиделся Сабанеев. - Вам, евреям, все равно - у вас нет родины, ваша родина - где платят побольше.
- Не надо меня оскорблять, господин сотник, - сказал Давид Леонтьевич. - Мы уже сто лет как пашем землю в этих краях.
- Ах, я не о вас! В каждом племени есть исключения.
- Нет о нас! Еще как о нас. Потому что я тоже имею политические воззрения. Я стою за мир без аннексий и контрибуций, как говорит господин Ленин. Мы, евреи, очень утомились от аннексий и контрибуций.
- Это позорный мир!
- Мир, - ответил старик, и в темноте его борода как будто чуть светилась серебром, - не бывает позорным. Мир - это когда люди живут сколько им положено и делают хлеб.
- Лучше смерть, чем мир с гуннами! - спорил Сабанеев. Он курил, и когда затягивался, из темноты выплывали его глаза, нос и усы.
Зачем же тогда ваш Петр Николаевич так хочет с ними замириться?
- Не замириться, голова седая, а использовать их в своих интересах. Ради освобождения России от большевиков.
- А если Ленин хочет их использовать для своего дела, то кто же предатель?
- Вот именно! - почему-то обрадовался Сабанеев, будто отыскал неотразимый аргумент. - У Петра Николаевича цель благородная. Понимаете - благородная!
Возвышенная! Ау этих жидовских сволочей - подлая! Они же хотят Россию продать вот какая цель. Да я бы всех перевешал собственными руками!
Сабанеев зафыркал носом. Лидочка скорее угадала, чем увидела, как он растирает носком сапога окурок.
- Не дай бог, господин сотник, - оставил за собой последнее слово Давид Леонтьевич. - Не дай бог вам заняться таким нехорошим делом!
Сабанеев не ответил.
И сразу стало слышно, как стучат колеса, вноси трезвость и успокоение в промозглый и страшный мир, таящийся за окнами, за дверью и даже проникший внутрь купе.
И Лидочка задремала вновь.
* * *
Несколько раз за ночь поезд останавливался, один раз он стоял долго Андрей просыпался и видел за окном все тот же тусклый желтый фонарь. Потом поезд начинал дергаться, никак не мог оторвать колеса, примерзшие к рельсам, все же отрывал их и начинал с трудом проворачивать и все быстрее разгоняться, пока стук колес не становился ровным, мирным и убаюкивающим.
И тут Андрей проснулся от страха.
Он знал, что страшно, хотя еще ничего не понимал.
То ли чувство страха родилось оттого, что поезд затормозил резче, чем обычно, - словно натолкнулся на стену и безуспешно старался продавить ее грудью. То ли крики снаружи - из холода начинавшегося рассвета были более враждебными и резкими, чем раньше.
Но Андрей не пошевелился. Он чувствовал грудью и животом, как дышит, как спит, пригревшись, Лидочка.
Поезд дернулся словно из последних сил. Прополз еще с аршин и замер.
Паровоз выпустил дух.
Сразу стало очень тихо, И Андрей, все еще не осознавая причины страха, подумал, что, может быть, поезд остановился в поле, где никого нет, чтобы починить что-то или загрузить уголь… Такие мысли рождаются только во сне.
И чтобы разрушить иллюзии - тут же обвалом, нахально обрушились звуки рассветной замороженной станции.
Голоса перекатывались, стучали словами, пели фразами, слышен был звон, треск, стук - будто неподалеку работала мастерская.
Послышался близкий скрежет, и Андрей догадался, что открылась примерзшая дверь в вагон.
А голоса скопились возле нее, они еще были невнятны и неразличимы, но Андрей уже понял, отчего ему страшно: от понимания того, что вагон с этой секунды перестал быть убежищем. И их купе, запертое, - на самом деле лишь частичка холодного мира, выделенная из него тонкими фанерными перегородками - ударь посильнее прикладом, и эти перегородки разлетятся. Убежища не существовало. Это был обман, мышеловка.
Надо скорее бежать и скрыться с Лидочкой в лесу, в кустах, в каком-нибудь настоящем доме… Андрей не шевелился, застыв и колдуя: вот сейчас Некто пройдет мимо их купе и подумает: чего я тут не видел? Пойду дальше.
И в то же время он бормотал под нос:
- Это, наверное, пограничники, потому что должны же быть пограничники, когда мы приехали до России, как вы думаете, это пограничники и они проверяют документы, да?
Сабанеев протянул Андрею конверт - светлый, узкий - и сказал повелительно:
- Здесь ничего нет, кроме личного письма. Если со мной что-то случится, отнесите.
Это моя мама. Вы поняли? Это моя мама!
- Почему вы тогда отдаете? - спросила Лидочка, оправляя пальто.
- Я не отдаю. Это лежит здесь, - сказал зло Сабанеев. Он кинул конверт на багажную полку, к стенке, с глаз долой. - Если эти сволочи что-нибудь со мной сделают, вы отнесете, ясно?
Он хотел было продолжить, но ему было неудобно - старик притиснул его к столику.
И тут дверь дернулась - кто-то сильно ударил по ней.
- А ну! - закричали оттуда весело и громко. - Чего заперлись? Открывай, мировая буржуазия!
- Я же говорил, - сказал старик, спеша открыть дверь. - Я же говорил.
Дверь открылась, и солдат в серой папахе, с наганом, ввалился в купе и втолкнул глубже Давида Леонтьевича.
А тот, как бы произнося заготовленную фразу, протягивал солдату свой бумажник и громко говорил:
- У меня есть все документы, господин пограничник, - можете убедиться. Все документы в порядке.
В дверях появился фонарь летучая мышь". Он покачивался наверху, на вытянутой руке. Андрею хотелось выглянуть наружу и понять, что же происходит в коридоре и как этим людям удалось столь быстро пробиться к их купе, преодолев завалы из мешков и чемоданов.
Из коридора доносились нестройные звуки, скорее не крики, а вой, прерывающийся трелями и хлюпаньем совсем звериным.
Еще одно лицо выдвинулось в пределы света фонаря. Это было тяжелое скуластое лицо с пятнистой розовой, обожженной кожей. Человек был в кожаной тужурке самокатчика и в кожаной же фуражке без кокарды.
Обожженный был деловит и напорист - он вырвал у солдата бумажник Давида Леонтьевича, короткие пальцы другой руки шевелились в воздухе, призывая остальных отдать документы.
Андрей вытащил документы - ненадежные, мятые - удостоверение сотрудника археологической экспедиции в Трапезунде студенческий билет, просроченный черт знает когда, бумажку - свидетельство о браке с гражданкой Иваницкой - и Лидочкин паспорт…
Обожженный схватил тонкую стопку бумаг, переложил в другую руку, и требовательные пальцы угрожающе потянулись вперед.
И тут Сабанеев не выдержал.
Оказывается, он не выбросил свой револьвер. Впрочем, и наивно было бы полагать, что он расстанется с оружием.
А сейчас - от страха ли, от смелости, от отчаяния или трезвого расчета - он вытащил сзади - из-за себя - револьвер и закричал:
- Назад, суки! Стреляю!
Андрей отпрянул, хоть и стоял сбоку, - спиной начал теснить Лидочку в угол купе.
Что делал старик - Андрей не увидел, но обожженный ничуть не растерялся - словно ждал именно таких действий Сабанеева. В купе расстояния ничтожны, а людей там скопилось как сельдей в бочке. Сабанеев не мог даже толком повернуться.
Обожженный быстро и ловко ударил по руке Сабанеева снизу, револьвер негромко, но зловеще выстрелил, пуля пошла вверх, разбила верхний край зеркала. И вот уже солдат навалился на Сабанеева - мощной тушей старался задушить уничтожить сотника, и тот хрипло и визгливо взмолился оттуда, из-под ног:
- Пусти, помру!
- Веди его, - приказал солдату обожженный и, пока тот выволакивал из купе обессилевшего Сабанеева, деловито спросил: - Еще оружие имеется?
- Нет, вы же знаете, что нет, - сказал Андрей. И старик поддержал его.
- Мы люди-обыватели, - сказал он. - Этого бандюгу только-только разглядели.
- Пошел, пошел, - приказал обожженный старику, - там и разберемся.
- Как так пошел? У меня есть билет, господин начальник. И все документы в совершенном порядке.
- Пошел, говорю! - Обожженный сердито растирал правой рукой левую кисть - видно, повредил, ударив Сабанеева. - Где вещи?
- Но вы войдите в мое положение, - принялся ворковать Давид Леонтьевич - и Андрей к ужасу своему понял что все слова и уговоры - и даже подарки - обожженного человека ни к чему не приведут, потому что главной радостью для того было уничтожать людей, делать их ничтожными, вытаптывать из них сапогами человеческую сущность, потому что он - человек будущего, человек идущей к власти породы. Но ни объяснить, ни даже сформулировать для себя эти мысли Андрей не смог - да и некогда было: ему пришлось помогать старику стаскивать с полки чемодан - как же он таскал такой по всей Украине? А Лидочка принялась успокаивать старика, который почуял, что ему больше не вернуться в купе, и потому стал плакать и причитать что-то по-еврейски.
Обожженный приказал вернувшемуся солдату:
- Ты смотри, у него там, думаю, пулемет, не меньше! Чтобы ждать меня до полного осмотра!
- Так можно я здесь этим деточкам сальца оставлю? - обреченно спросил Давид Леонтьевич, показывая на Лиду и стараясь таким образом спасти хоть малую толику своего добра. Обожженный облил его таким потоком грязных слов, что старик скис и даже не смог попрощаться с Андреем и Лидочкой. Андрей попытался что-то по-петушиному прокричать обожженному - чтобы он не смел употреблять такие слова при женщине, а Лидочка тянула его за рукав и умоляла:
- Андрюша, помолчи, Андрюша, не надо!
- А вот с тобой разговор особый. - Радостно щерясь, обожженный словно уличил Андрея при допросе и теперь волен его казнить.
Свет фонаря в полную силу уперся в лицо Андрея.
Андрей зажмурился. Он ожидал удара, но удара не последовало. Солдат был занят выдворением из купе Давида Леонтьевича - он тянул чемодан, Давид Леонтьевич цеплялся за чемодан, будто понимал, что расстается с ним навсегда - стоит отпустить его ручку. В таком странном неловком тесном танце они медленно выползали из купе, освобождая пустое пространство, на котором слишком свободно расположились Андрей, Лидочка и обожженный - чем-то знакомый Андрею, как будто он знал его раньше, когда у обожженного были ресницы и кожа на лице.
- А вы чего ждете? - спросил он, когда после шумной паузы солдат и Давид Леонтьевич исчезли из тихой темноты купе, чтобы раствориться в шумной темноте коридора. - Давай выматывайся, сволочь буржуйская!
- Вы не имеете права! - звонко воскликнула Лидочка, не зная даже, что была изобретательницей этого возгласа, повторенного в тот же год миллионами людей, которым не положено было обладать правами.
- Вещи брать с собой! - приказал обожженный.
- Но почему вы нас сгоняете с поезда? спросила Лидочка. - Хоть объяснитесь!
- Вы все тут - Одна банда, - лениво сказал обожженный. - Одна банда. И револьвер у вас изъяли.
- У нас не было револьвера!
- А это что?
Обожженный навел блеснувший под неверным лучом фонаря револьвер на Лидочку, потом на Андрея, снова на Лидочку…
Андрей понимал - в купе им не вернуться. Спрятанный здесь пакет с бумагами Сергея Серафимовича и всеми их деньгами останется под диваном… Впрочем, о чем он думает? Ведь речь идет о жизни Лидочки! Если они найдут этот пакет у него или у нее в вещах - они никого не пощадят. Исписанная бумага - главный враг этих людей. Более всего они боятся исписанной бумаги!
- Живее! - произнес обожженный, негромко, словно не хотел, чтобы его слова доносились до тех, кто прислушивался из коридора. - Живее, а то до утра вас в расход пустить не успеем.
Андрей взял чемодан - он даже не мог оглянуться… Пропустил Лидочку вперед. Она отшатнулась от глаз обожженного - от красных голых век. Обожженный между тем поднял револьвер и направил на висок Андрея. То ли шутил, то ли пугал, то ли на самом деле хотел его убить - Андрей отшатнулся.
- Что вы делаете? - закричала Лидочка - она почувствовала опасность и обернулась.
- А ты иди, не оборачивайся…
Но тут же в коридоре возник новый источник голосов и шума - снова кто-то ругался, матерился, стонал, отбрехивался, - к купе приближались люди. И их появление заставило обожженного замереть с поднятым пистолетом - словно его удивил голос женщины, которая, покрикивая на тех, кто мешал ей, продвигалась по коридору.
Женщина эта возникла в проеме двери. Она была в длинной кавалерийской, но хорошо подогнанной по росту шинели, в заломленной папахе, из-под которой выбивались черные кудри. Она была яркой и смачной - это было понятно даже в сумраке купе.
Ее появление обожженному не понравилось - он принялся размахивать револьвером и велел женщине, которая стояла в дверях, мотать к черту, но та элегантно и весело отвела его руку с револьвером, словно обожженный предлагал ей ненужные цветы.
- Уходите отсюда! - сказала она ему - не крикнула, а сказала. И в этом шуме, криках, топоте ее голос прогремел по замершему вагону. - Вы меня слышите?
Обожженный в запале ничего не понял - он, как соловей, слышал только себя. Он попытался направить револьвер на женщину, и та сказала:
- Мне это надоело, товарищ.
И легонько ударила его по щеке тыльной стороной кисти, затянутой в черную кожаную перчатку.
Разумеется, зрители в деталях этой сцены не видели, Лидочке, стоявшей на шаг сзади Андрея, многое осталось непонятным в первую очередь - куда же делся обожженный. А было просто: женщина наклонилась, скользнула в купе, и на ее месте оказался матрос с золотыми буквами "Воля" по бескозырке.
- Я так беспокоилась, - воскликнула женщина, бросаясь к Лидочке, - я тебя увидела у окна и перепугалась: в Конотопе такие монстры окопались - ты не можешь представить!
Она обняла Лидочку и прижалась щекой к ее щеке.
Из коридора слышались возня, стон, крик боли.
- Ну, как ты, куда? Ой, Андрюша! Я тебя не узнала! Ты так повзрослел!
Маргошку Потапову нельзя было не узнать - все в ней было неповторимо: черные глаза, черные кудри, выбившиеся из-под папахи, негритянские алые губы и розовые, будто нарумяненные щеки и даже усики над верхней губой… Когда-то Коля Беккер называл ее Шемахинской царицей.
Отпустив Лидочку, Маргошка начала влажно и горячо целовать Андрея. Она искренне обрадовалась, увидев старых приятелей. От нее пахло дымом, одеколоном и перегаром.
- Я страшно интуитивная, - тараторила Марго. - Я Лидушу в окно увидела, у меня просто сердце оборвалось - это буквально волшебная сказка. Поезда несутся, я смотрю в окно… вдруг Евгения Богдановна мне говорит: черт знает что, даже здесь покушения! Отсюда ведь стреляли?
- Нет, Маргошка! - сказала Лидочка.
- Ты всегда была либералкой, - рассмеялась Маргошка. - А я всю ночь не спала - у нас совещание было, положение на фронтах тяжелое; дальше некуда, впрочем, вам это неинтересно. Встали в Конотопе. И тут я вижу - знакомый поезд! Я тут же накинула шинель, позвала Георгия - и в поход! И успела! Он бы вас всех в расход пустил. Христом-богом клянусь - хуже нет одичавших наполеончиков.
Маргарита заливисто расхохоталась.
На путях загудел паровоз.
- Ну вот, это за мной, - сказала Маргошка. - Нас отправляют зеленой улицей!
Правительственный.
- Ты в Киеве была? - спросила Лида.
Маргошка как будто не услышала ее.
- Вы будете в Москве? спросила она. - Или в Питере?
- В Москве, - сказал Андрей.
- Где в Москве?
Снова загудел паровоз.
- В университете!
- Я найду вас! - крикнула Маргошка и рванулась в коридор.
- Погоди. - Лидочка кинулась следом. - Там старик, Давид Леонтьевич. Он совершенно ни в чем ни виноват.
- Я отыщу вас! - крикнула Маргошка из коридора.
Андрей выглянул в окно - Маргошка спрыгнула из вагона и побежала по путям к другому поезду. За ней матрос с карабином в руке.
Еще не совсем рассвело, кисейная серая мгла скрывала очертания далеких предметов.
Состав, к которому бежали Маргошка и матрос, постепенно набирал скорость, и бегущие люди растворялись во мгле, и казалось уже, что поезд удаляется быстрее, чем они бегут. Андрей и Лидочка как завороженные приклеились к окну, словно смотрели на соревнования по бегу на коньках, переживая, успеет ли их подруга первой к финишу.
Маргошка поравнялась с группой людей - снятых с поезда; наверное, в ней было человек двадцать, все с вещами - но на этом расстоянии уже не разглядишь, кто там Давид Леонтьевич, а кто - Сабанеев.
Вдруг правительственный поезд дернулся, останавливаясь.
Маргошка и матрос добежали до последнего вагона и на секунду остановились, видно, совещаясь, забираться ли на концевую площадку, продуваемую морозным воздухом, или побежать дальше. Им навстречу бежали другие матросы и солдаты - и Андрей понял, что поезд остановился именно из-за них. Наверное, так приказала Евгения Богдановна, о которой говорила Маргошка.
Поезд снова двинулся, уполз, все ускоряя ход, и за ним обнаружилось невысокое каменное здание вокзала с надписью Конотоп" по фронтону.
На перроне перед вокзалом стояли различного рода темные фигуры, отсюда не разберешь - кто.
Андрею показалось, что он различает в толпе старика, перекошенного тяжестью чемодана и чуть отставшего от толпы. Солдат, остановившись, не зло подтолкнул его в спину прикладом, чтобы не задерживал остальных.
- Нам повезло, - сказала Лидочка. - Я так рада была увидеть Маргошку!