- Бардак! Да ну его всё нафиг, надоели. Вскрывай мыльницу, работать будем.
- За что я тебя, Тим, уважаю, так это за то, что табак ты всё же куришь настоящий. Где ты его достаешь такой?
- Ха! Места знать надо. Считай, бабушка из Гондураса.
- А я-то до сего дня полагал, что гаванские сигары потрошишь.
- Ты не томи, вскрывай ящик. Душа работы требует.
Данила открывал сейф с некоторым нехорошим интересом. Органокомпьютер тем не менее был на месте. Согласно предсказанному в записке. Данила сделал приглашающий жест и отошел к силовому щиту.
- Мерзавец! - раздался негодующий вопль Горкина. - Я ведь русским языком просил, чтоб никто без меня не ковырялся. Вот, царапина на корпусе, совсем свежая!
- Да? - отвлекся Данила от тумблеров.
А тумблера между тем не контачили: силовое электричество отключили. Тогда он спокойно достал вчерашнюю "Записку" и протянул Тимофею - читай. Тот рассеянно принял ее (как раз разворачивал на столе свою полевую лабораторию, священнодействовал) и прочитал. Не понял. Еще раз прочитал. Опять не понял. Посмотрел на компьютер и даже постукал по крышке. Отложил записку и продолжил подстыковывать разъемы.
- Ты что, не въехал? - поинтересовался Данила.
- Во что?
- Вчера в этом сейфе его не было.
- Да? А где он был?
- Надо полагать - у Гипоталамуса. Или вообще нигде.
- Подожди. Ты это серьезно?
- Вот именно, - подтвердил Данила и отправился на поиски фазы, потерянного силового электричества.
Вернулся он не скоро. Скоро было никак невозможно. Во-первых: эти разгоряченные ребята с авоськами полными фанты, пепси-колы, лимонада, тархуна, байкала, оранжада, с картонными пакетами разнообразных экзотических соков; промелькнула одинокая бутылка минералки. Народ экспериментировал. Оказалось: молекулярные замки охотно растворяются исключительно в безалкогольных напитках, но каждый замок алчет получить свое, так что не сразу и подберешь. Только три вчерашние лаборатории были обречены: произошло "стеклование замка". Эти замки уже не капали, не воняли, не зеленели, а были как изо льда, блестящие. От полива лишь дубели.
Во-вторых: наконец заработал термоядерный реактор. Это уже не было слухом. Были очевидцы, и не было силовой фазы - всё силовое электричество пожирал холодный термояд. "Он же выделять энергию обязан, а не поглощать", - предположил Данила. Собравшаяся в щитовой толпа электриков хором была с ним согласна. Согласна была исключительно матом, поскольку неоднократные, сопряженные с риском несовместимого с жизнью увечья, попытки обесточить проклятый реактор увенчались полным фиаско. Вероятно, проклятый реактор жрал энергию напрямую, высоковольтными разрядами, игнорируя жилы отключенных проводов. В реакторный зал можно войти только в гермокостюме наивысшей защиты… Словом, электрики травили байки, никто ничего толком не знал, а в подвал, где находился реакторный зал, никого не пускали секретники.
В-третьих: Данила повстречал Фрузиллу. Состоялся, естественно, краткий содержательный обмен мнениями. Решено было продолжить его вечером, у Фрузиллы. "Да, и этих своих гавриков приводи, чего там".
У себя Данила застал такую картину: Тимофей уже основательно наполнил дымом помещение, но останавливаться в этом деле, похоже, не собирался. Он сидел в недвусмысленной прострации, курил и пил ледяной чай. На столе громоздился хаос, из которого выпирали вольтметры, колбы, пара осциллографов с замершими на экранчиках зелеными змейками, генератор низкочастотных импульсов, генератор случайных чисел, компаратор напряжений и еще много чего. Органокомпьютер стоял рядом - верхняя крышка безжалостно откинута, потроха вывернуты наизнанку, а органопроцессор опутан паутиной разноцветных проводов. Компьютер Данилы тоже стоял рядом, для тестирования методом замыкания "компьютер на компьютер". Под столом валялись обрывки лакмусовой бумаги: по-видимому, Тимофей проверял кислотность среды своего органопроцессора.
- Понимаешь, я его включаю, а у него "снег" на дисплее. Как на телевизоре, понимаешь, - стал рассказывать Тимофей. - Беру твой дисплей - тоже "снег". Проверяю на твоем компьютере - нормальный дисплей. Я этого Андриевского с говном смешаю. Я еще вчера подумал - чего это он такой? В глаза не смотрит, Гипоталамус хренов. Убью. Да, так и подумал, - надвое рассеку, мечом, от плеча до жопы, - на ходу сочинял вчерашние впечатления Тимофей.
Данила помрачнел. "Вот тебе и в целости-сохранности. Кто такой этот Д. Н.?" Он, наконец, глянул на дисплей и…
- Это по-твоему "снег"? - удивился Данила. - Иди сюда, друг любезный.
- А, нравится?
- Нет, это не тот снег, иди, говорю.
- Ну? "Снег" да "снег". Белый шум, шут его дери.
- Привет, - донеслось от дверей. Это пришел Никита.
- А, Ник, иди не мешкая сюда, освидетельствуй - снег это или не снег.
Никита убедительно вгляделся:
- "Снег".
- Видишь, Тим, какова картинка? Вроде видеоигры.
- Да иди ты!
Тимофей и Никита не замечали того, что видел на дисплее Данила. Так что же такое увидел Данила?
Это был снег. Зима. Снежный мир, мир снега. Посреди прямая как стрела трасса, слева темный, скованный безнадежным холодом неземной лес, справа уходящая за горизонт снежная равнина. По дороге шел человек. В несуразно коротком драповом пальто с выцветшим цигейковым воротником, широких байковых штанах, нелепых зеленых ботинках. Шел медленно, как заведенный. Справа по снежному полю тянулась изогнутая цепочка следов, она как бы подтягивалась за человеком, отчего казалось, что дорога как конвейер скользит под его ногами, а настоящего движения нет.
- Интересно, сколько так может продолжаться? - спросил сам себя Данила. И подумал (или услышал?): "Десять дней".
Никита двинулся к холодильнику:
- Видеоигры сейчас ни к чему. Слышали, вечером заседание Закрытого Ученого Совета?
- А ну вас всех… - Тимофей снова перешел в режим возбуждения. Снова погрузился в густое плетение проводов и отключился от внешнего мира.
Данила всё смотрел на экран.
Трудно представить, тяжело вообразить, но такое случиться тоже может: большая, безбрежная вселенная, единственная, она же весь сущий мир, вдруг оказывается маленьким таким шариком в чем-то надмирном, где много таких вселенных плавает. Бессчетно. Но ты ведь этого видеть не можешь - а видишь! Вот тебе и раз. Тебе страшно. Ты бы убежал, к маменьке, со слезами. Но ведь не убежишь - из вселенной никуда не деться - ты ей принадлежишь, а вне ее - не твое, чуждое, сущее в не-сущем, вечнорождающееся несуществующее в вечносущем нерожденном. Или наоборот. Всё равно страшно.
Как такое можно увидеть? Да никак. А вот лезет же в голову.
Или вот она, Ариадна. Любила. Ты ее, вроде бы, любил. Хорошо вам было. Прогулки под звездами, песни у костра там, в горах. Плеск южного моря. Усеянный галькою пляж. Экзамены, сессии - вместе. Она тебя понимала, ты ее. Но оборвалась пресловутая мифологическая нить. И замуж вышла за другого кренделя. Сказала, мол, он понимает жизнь. Мол, с ним спокойней. Где теперь этот крендель, подающий надежды на безмятежное будущее? Открывает двери в шератоне. Золотые лампасы, лысина под фуражкой. Швейцарит парень помаленьку. Человек на своем месте. Ушла ты, дорогая моя, не потому, что он надежды подавал, а потому что был прям как линейка, в смысле, надежен как компас, предсказуем как древесина. Но ты ведь, душа моя, ты-то умнее его, да и меня в чем-то умней. Сбежала ты, потому что знала, чуяла, что я тебя насквозь проницаю. А я за собой не следил, дурак. Молодость, были молоды и свежи душой. Надо было за собой следить, зачем народ зря распугивать: ты, Данила, всех так насквозь проницаешь. Кто поумней, кто чуткий - рано или поздно испугается. А с дураками тебе самому тошно.
Что попишешь, когда дано тебе это - понимать людей, даже из иных миров. Марк - вот он, как на ладони. Хорохорится, ну и ладно, ничем ведь не поможешь. Глебуардус - тот, конечно, монстр, но слишком из того, из девятнадцатого слишком. Благороден. Чует как зверь, да только чутье это за пределы его мира не распространяется. Он и Марка-то понять не может. Пим-Григорий необычайно приятен. Или приятны? Стихийные философы. Все философы делятся на две неравные доли - мудаки и врожденные. А Пим вот - стихийный, выделился. Что ни плюнет - всё в точку, и сам и не поймет, почему. Не умеет соображать по-настоящему, интуит запойный.
Ладно. Вот оно как. Десять дней всего лишь, и два из них, считай, прошло. Кануло. А потом - смерть. Отделение пространства от времени. И не будет больше ни мыслей, ни проблем.
- Да отойди ты в сторону, говорю, - несколько несдержанно и не оборачиваясь сказал Тимофей.
Или вот сюжетец - любовь в параллельных мирах. Он из одного мира, она, соответственно, из другого. Он натурально влюбляется в нее. Но она, увы, холодна с ним. Оно и ясно - на кой он ей, параллельный. Женщины практичны. Она любит юношу из своего мира, из приличной семьи. Натурально - ревность, чувство естественное в сложившихся обстоятельствах. Он умоляет своего двойника поспособствовать, ликвидировать гнусного соперника или как минимум прельстить далекой заморской страной изобильной, с кисельными берегами и винными погребами. Соперник, конечно, моментально прельщается: как-никак из приличной семьи. Она остается и всю свою жизнь хранит ему верность (это уже на совести автора). Нашему же герою того и надобно: он всю свою жизнь любит ее, любуется ею, пишет портреты, и никто ему в этом не препятствует, никакой ревности и недобрых мыслей. Ничего себе любовь. М-да. Но миг прозренья неизбежен! И он, мужчина уже весьма средних лет, но со следами былой молодости, пускает себе пулю в висок. Она до глубины своей непростой души поражена этим отчаянным жестом и роковым исходом, и поэтому тоже кончает с собой посредством яда…
Данила помотал головой, но это помогло не очень. Поток сознания увлекал всё дальше по бурному каменистому руслу. На перекатах болтало и било головой о камни. Был слышен приближающийся гул водопада.
- Всё, баста. Отойди, я его буду прятать. С вашей мистикой… - Тимофей отсоединял провода.
Данила провел пятерней по лицу и осмотрелся. Как будто всё было на месте. Странный поток сознания завершился.
- Мужики, предлагаю как следует пожрать. Вечером будем пьянствовать, у Фрузиллы. Он пригласил. Так что желудок должен быть в тонусе. Кто пойдет в буфет? Ага. Нет желающих. Значит, ты, Ник. На, вот тебе червонец. И не скупись там, сам знаешь.
И был вечером сбор у Фрузиллы. Но перед этим, во время похода в буфет, Никита заначил рубль для семьи.
Итак, сбор. Подвал. Всё та же стандартная разводка теплотрассы. Но пенаты не Эдика-сантехника, а просторная бытовка Фрузиллы, где тот вкушал отдохновение от небывалых механических трудов, свершаемых в мастерской под гул электромоторов, посреди въедливого запаха горячей стружки.
Сизый туман. Хрип магнитолы. Длинный, но узкий стол в две доски. На столе - консервные банки, колбасные нарезки, островерхие алкогольные рифы. Длинный кожаный диван еще тех времен, вынесенный из кабинета самого Бояна Бонифатьевича Веткина, зачинателя и основателя.
Сизый туман. Невоздержанный женский смех. И женские же монологи о смысле жизни: "я права, а они мерзавцы"; гитарный перебор струн.
Мужчины постепенно шли на взлет. Топлива было с избытком. Дозы росли. Серьезный разговор о воцарившемся везде бардаке откладывался до полного выхода в стратосферу.
Тимофей в который раз образовал вокруг себя круг слушателей, особенно слушательниц, и в который раз рассказывал невеселую, но забавную историю своей кандидатской, после которой традиционно следовала история гобийских раскопок.
История с кандидатской была такой. Дело в том, что Тимофей Горкин страдал графоманией с детства. А потому написание заурядной диссертации обернулось крупным лингвистическим и научным трудом. Небольшое исследование свойств аминокислотных диглицеринфторфосфатов превратилось в захватывающую драму идей с хитро закрученным сюжетом и роковой развязкой - всё это на добрых четырехстах страницах. И вот, вообразите, доклад на Совете. Решается - допускать сей труд к защите или нет. В воздухе пахнет озоном. Выступает оппонент. Жаждет похоронить надежду. У него уйма претензий, и все они разят насмерть. Тимофей с подъятым забралом встает на защиту своего научно-литературного детища. Критику же воспринимает чисто литературно, в смысле синтаксических форм, всевозможных флексий и изящества сюжетных решений. Оппонент ополчается еще более. Звучит роковое:
- А как вы объясните неувязку со ссылкой на работу Флеммингоушенхеда Окса и Ланкастершира Б. Ленормана?
- Что? Вам что же, не нравятся их графики и таблицы?
Оппонент звереет. Оппонент разражается речью. Тимофей воспламеняется:
- В таком случае я подам на вас в суд за искажение истины. Хотите - устроим товарищеский суд. Хотите - народный. Если пожелаете, будет вам дуэль на мечах или на шпагах, или стреляться через платок. А еще лучше - прыжки с Эйфелевой башни. Кто первым долетит - тот и победил.
После этого Тимофей графоманствовал только на литературном поприще. Эксперимент не удался, синтеза большой науки и высокой литературы не произошло.
Данила тогда пояснил это так - в науке своя культура речи, несовместимая с беллетристической. И нечего со свиным рылом в калашный ряд. Или, если угодно, наоборот.
- Тим, а я наконец прочитал твоего "Тупого отца". Оказывается, это детектив, - не преминул поддержать литературное направление разговора Данила.
- Наконец! Ну и как? Хорош роман? - Тимофей был необычайно воодушевлен.
- Оказывается, твой тупой отец и в самом деле тупой. На него выходит суперагент - гроза всемирной мафии. И что же? Оказывается, суперагент - сын родной этого тупого отца. Ты пооригинальнее изобразить ничего не мог? И что вы думаете? Тупой отец стреляет в своего неузнанного сына. Стреляет первым. И убивает насмерть. У Тима это уж так заведено - что ни выстрел, то наповал. На этот раз пуля попадает прямо в сердце. Нет, я лучше дословно: "Пуля попала ему прямо в сердце. И в тот же миг вся прожитая жизнь прошла у него перед глазами. Далекое безмятежное детство в деревне…" Сюжетное построение свежо - роман начинается этой вот роковой пулей, из нее логично проистекают предсмертные воспоминания героя, кои венчает сей роковой выстрел. А дальше смотри сначала. Сплошное вопиющее новаторство.
- Да заткнись ты, - не стерпел надругательств Тимофей, - а то вторая пуля будет твоя.
- И потом, Тим, чем это так неизлечимо больны все твои моряки? Пример: "боцман Штраусс шел сильно раскачивающейся походкой".
- Так ведь моряк же!
- С тобой всё ясно, графоманище, - подвел итог Данила и переключился на тему садово-кооперативного товарищества.
В следующей фазе застолья Тимофей ударился в воспоминания о своей неудавшейся личной жизни:
- Она покинула меня! Меня! Она предала меня! Я ее не могу простить! Хочу, но не могу! И это меня мучит! Она думает, от меня ушла. Нет! Она от стихов моих ушла, от полотен моих! Да что там…
После чего послал всех очень далеко и отключился. Данила воззрился на спящего и выразил:
- Кто бы смог с тобой ужиться, монстрик ты наш, с твоими психиатрическими комплексами?
До стратосферы так и не добрались. Стратосфера оказалась недостижима. Как всегда не выстачило топлива. Что поделаешь - неэкономичая конструкция дюз. Итогом было возникновение в бытовке трех центров притяжения. Первый образовал сам хозяин, Фрузилла, устроив шахматный блиц - турнир. Фрузилла играл "навылет" со всеми желающими. Вокруг сгрудились болельщики: проигравшие и сочувствующие. Второй центр притяжения возник в дамском кругу. Никита Зонов, позабыв о семейном этикете и обязанностях отца и мужа, флиртовал напропалую со всякой, одарившей его понимающим взглядом. А поскольку за вечер взгляды, в силу замкнутости пространства, изобильно пересекались, то Никита был на подъеме. Третий центр выкристаллизовался вокруг Голубцова. Он вел умную беседу о прогрессе:
- Зря вы, мужики, что весь прогресс из-за женщины. Как раз наоборот. Вот ты, Петрович, сформулируй мне - когда закончился матриархат?
- Ну-у, - нукнул Петрович, - точно не установлено. Тысячелетия…
- Да не то. Не по времени, а по идее?
- Эх-ма… Будешь?
- Не буду. Итак?
- Ну-у… Будем.
- Матриархат завершился, когда вымер последний мамонт. Понятно?
Мужики начали проявлять интерес.
- Что надо женщине? Правильно, чтобы в пещере чисто подметено, чтоб дети здоровы и ухожены, чтоб костер в очаге. Ну, и чтоб хобот копченый, само собой. А если ты страдаешь хреновней, например, изобретаешь металлургию - разогреваешь камни, чтоб они стали жидкими, в то время как все нормальные люди копают яму под пресловутого мамонта, то ты в лучшем случае - непрактичный чудак. И заинтересоваться тобой может только последняя замухрышка в племени, - Данила перевел дух, хлебнул пивка. - Идем дальше. Ба - бах! Ледник пошел. Мамонтам кранты. Надо бы на юг, а на юге уже всё занято. Значит, война. А тут уж нужен вождь Твердая Рука, мужик. Вот тебе и конец многотысячелетнему застою. Мораль: женщина живет в горизонтали. Мужик - в вертикали. Женщине давай то, что сейчас, но уж в полном изобилии, равновесие и стабильность; мужику же подавай пусть немного, но новое. Вот сейчас у нас налицо переход к равновесию. Конец эпохам потрясений. Автомобиль - мамонт двадцатого века. И на тебе - тут как тут феминистки, равноправие, "женщину - в президенты, как минимум в министры обороны". Переход к гомеостазу и женской власти. "Дорогой, купи сейчас же крайслер да не забудь пропылесосить пещеру! И никаких полетов к далеким звездам". Понятно - пока ты там лет десять блуждаешь, галактический скиталец, семья бедствует: вон, соседи уже виллу мрамором обкладывают. И что ты домой принесешь со своих звезд, кроме космического сифилиса?
Тема крайслера не оставила равнодушным никого.
- А и то, всеобщее потепление идет, коллеги, когда еще тот ледник будет. Мы-то туда-сюда, как-нибудь, но детей уже жалко…
Ближе к полуночи стали расходиться. Теперь уже нетранспортабелен оказался Зонов. Выспавшийся Тимофей вызвался отвезти его на своем горбу. Зонов рвался провожать облюбованную даму, но ноги не слушались. Оказавшись на свежем воздухе, вспомнил о семье и ужаснулся:
- Ируся, как ты там? Олю, Олюшку-то уложи скорей. И Анечку искупай, не забудь уж, лапочка. А я тебе завтра шоколадку куплю - я уже и рублик заработал…