- В психологии, вижу, ты не силен. Возьмем нашего Маленького Мастера. Ведь рыцарь его не с пластиковым мечом по лесу бродит, с настоящим. Каково будет нашему толкьенисту, если его рыцарь кого-нибудь взаправду зарубит? Он же эту кровь как пить дать на свой счет запишет. К гадалке не ходи. Да-а… Ну а как он там своей Алле с кем-нибудь изменит? То-то же. А говоришь тут…
- Ты вот что мне скажи, экспериментатор сиятельный, что следует из того факта, если Веров все-таки сновидец?
- Ну, надо подумать.
- Значит, у него в каком-то из миров есть двойник.
- Так. И дальше?
- Почему не в девятнадцатом веке?
- Молодец, уважил. А почему бы ему не быть жителем Атлантиды или Гондваны?
- А тогда были люди?
- Когда?
- Когда Гондвана.
- Это принципиально?
- Для нас - нет. Но если бы твой дюк поинтересовался обстановкой в литературном мире?.. Понимаю, Символиста искать - дело сложное. Но литература - дело вполне приемлемое. Нас интересует фантаст. Имя может быть каким угодно, но произведения должны как-то соотноситься с произведениями тутошнего Верова. Так? Кроме того, скорее всего, и псевдоним не случаен, возможно, точно такой обнаружится и там. И если он, в самом деле, не случаен, тогда точно не Гондвана, а Россия иного мира, очень возможно, того, где обитает дюк. Жаль, если твой дюк окажется таким толстокожим. Мое впечатление о нем, напротив, самое положительное. Хотя, конечно, государственные дела у человека… Но ведь и на попойки у него времени хватает?
- Ему время от времени необходимо расслабляться, по-русски.
- Ну, это я хорошо понимаю. Мой Пимский, кажется, дорасслаблялся. И все-таки через дюка многое можно было бы узнать. - Цареград неожиданно подался вперед и положил руку на плечо Марка: - Не подкачай, ваше сиятельство. Очень тебя прошу: не подкачай…
Глава восьмая
Cценарист Серню и Писатель Фомич шли по Малой Мясницкой. Осень. Шорох листьев, каблучки спешащих дам, цокот копыт и скрип проезжающих пролеток.
- Что ж это выходит, Фомич, сколько я не читал из твоего, э-э, наследия, нигде нет даже намека на присутствие женщин. Разве так можно писать? - спросил Серню.
Он любил старину Фомича, такого же, как и он, студента, изучавшего цикл естественных наук на втором курсе университета. Такого, да не совсем: в Морскую войну Фомич воевал в составе русского Добровольческого корпуса. Поэтому Серню еще и побаивался своего друга.
- А как иначе, старик? Женщины, они все как-то мимо, ни с боку ни с припеку, - благодушно возразил Фомич. Собственно, их и нет вовсе. Где ты их видел, старина? Их нет, это всё пар, иллюзия!
- А вот эти что, не женщины? - показал Серню на проходящих мимо дам.
- Ну и что? Ты докажи, что они есть…
Сценарист закашлялся. Он знал, что если Фомич хотел спорить, то готов был спорить с самой очевидностью.
- Ладно, я твоих софизмов касаться не буду. Но ведь во всяком литературном произведении всегда обнаруживаешь даму, и не одну…
- А зачем?
- Как это? - не понял Серню. - Если желаешь, изволь я тебе поясню…
Он имел кое-какой литературный опыт, писал сценарии и потому полагал себя компетентным в литературных материях.
Но посмотрел на довольного Фомича и осекся. Потом спросил:
- Что, небось, ловушку заготовил?
- Не без этого, старик. Ну, так зачем они нужны в этой самой литературе?
- Как же, ничто в нашей жизни не обходится без них, - повел речь вовсе не о литературе Серню. - Всякое событие, движение души несут в себе знак их присутствия. Из-за них рушились империи и опять же созидались; Генрих Восьмой отказался от католичества и сделал Англиканию англиканской. Потом…
- Так ведь это всё литературщина, мой друг, дань романтической традиции, уже порядком изжившей себя.
- Но Генрих Восьмой?
- Он вполне мог пылать страстью и к небесным светилам. Результат был бы тот же. Если бы судьбы империй зависели от женщин, то никаких империй не существовало б, а жили б мы натурально в шалашах и грызли кости мамонтов…
- Позволь, но мамонты давно вымерли…
- Это фигура речи, при том - не бессмысленная.
- Но исторические примеры?
- Ты еще скажи, что курок является причиной выстрела из ружья, а не охотник вкупе с пробегающим мимо зайцем. Или скажи, что какой-нибудь Раскольников порешил старушку потому, что где-то спёр топор.
- Я этого не говорил!
- А тогда при чем здесь женщина?
- Но, дорогой мой, Бальзак, Тургенев, классический роман…
- Ты сценарист. Если в сценарии не будет дамы - его возьмут для съемок?
- Нет. Разве что это какой-нибудь "Аттила" или "Царь Пирр".
- Ну а если в романе дамы не будет, то хватит фантазии у писателя?
- А это здесь при чем?
- При том при самом. Писание романов - тяжкий труд. Ты думаешь, чтó вдохновляет писателя?
- Что же?
- Вот этого ты и не знаешь. Душа таланта - потемки. А у не-таланта - так полный мрак. А я тебе расскажу, я их, писателишек, насквозь вижу. У всех у них наблюдаю я не вдохновение, несомненное и настоящее, а комплекс солдата.
- Какого солдата?
- Обыкновенного. О чем двадцать четыре часа в сутки думает солдат?
- О чем?
- Ясно, ты в войске не бывал. А мне вот пороху понюхать довелось… О бабе солдат думает. Об ином просто не интересно, не выходит у него об ином. Уяснил?
- А-а…
Оба замолчали и, свернув на Несуглинную, направились к ближайшему трактиру.
- Послушай, - вдруг сообразил Серню.
- Слушаю.
- А не приходило тебе в голову, что у тебя комплекс сражающегося солдата? Скажем, во время рукопашной солдат вспоминает о дамах?
- Как можно, бой ведь идет!
- Вот у тебя это самое и есть.
- Да ну! Разве я в рукопашной?
- Хуже, старик. Всякая рукопашная имеет завершение, а у тебя… - Серню картинно махнул рукой.
- Что же выходит? Ты решил приравнять меня к этим писателишкам? Но только с обратным знаком?
- Так и выходит, брат.
Фомич сделал вид, что обиделся. Надулся и замолчал.
- Вот именно, с обратным, - всё более воодушевлялся Серню. - В каждом твоем сочинении не "шерше ля женщину", а наоборот, "не шерше ля женщину", или так - "лучше и не ищи", - эдакий императив. Не потому, мол, написано сие сочинение, что "она есть", а потому, что "ее нету и быть не должно"! И всё в таком роде.
- Ах ты, прохвост! - перебил его Фомич. - Ах ты, шельма! Как это ты так ловко умудрился воткнуть даму в мои произведения?
Тут Фомич сделал страшные глаза и ухватил Сценариста за лацкан сюртука.
Что поделаешь, любил он такие грубоватые шутки. И особенно - то, что знакомые, обычно, вот как, скажем, Серню, принимали его гнев за чистую монету и нешуточно пугались.
- Ну, стоит ли из-за этого ссориться, ведь мы с тобою старые друзья, и, право, эдакий пустяк… - залепетал Серню.
- Ха! Пустяк. Да за такое оскорбление порядочные люди стреляются на дуэли.
- Послушай, старина, давай лучше заглянем вот в эту книжную лавку, а? Поглядим, как твои труды распродаются. Должно быть, бойко распродаются…
Фомич сразу сменил гнев на милость, отпустил Сценариста и даже помахал тростью, словно бы в предвкушении пиршества славы.
После визита Символиста Василия с Пимом Пимским приключилась скверная перемена. Он потерял вкус к жизни. Ничто не трогало душу, ничто её не одушевляло. Не хотелось даже пить. Каждое утро он, как автомат, безо всякого интереса волочился в университет, так же вяло читал лекции, после чего отправлялся бесцельно бродить по городу. И бродил дотемна. Домой возвращаться тоже не хотелось.
Не то чтобы приват-доцент не боролся с этой внезапной и необъяснимой хандрой - один раз он честно попробовал напиться. Стало еще хуже. Пимский забросил светские визиты и некогда регулярные кутежи с дюком Глебуардусом Авторитетнейшим, своим покровителем и бессменным кредитором. Удивительно, что с ночным гостем он всё это никак не соотносил. Более того, наутро он начисто позабыл про ночного визитера. Помнил только, что ему непременно нужно что-то важное вспомнить, да вот что именно?
Вездесущий случай привел его сегодня к книжной лавке господина Требесова. Войдя туда, Пим отправился к самому дальнему стеллажу и принялся бесцельно листать книги.
Господин Требесов приходился Сценаристу Серню дядей, поэтому книги Фомича - а писал он всё больше батальные повести про Морскую войну - красовались на видном месте, но не на центральном прилавке, где вальяжно покоились тома в твердых переплетах, а на стойке справа, где были разложены книжицы в мягких пестрых обложках, выпускающиеся главным образом для народа. В том, что труды Фомича не разделили общей радости солидных трудов, барственно взирающих на них, сирых, с главного прилавка, был повинен сам Фомич. Именно он, соблазненный предложением издателя, сулившего минимальные затраты при быстром и несомненном барыше, согласился на мягкие обложки и разрозненные книжицы, - по одной на каждый опус.
По правде сказать, Фомичу это было, в общем-то, безразлично, книги про Морскую войну пользовались в народе не меньшим спросом, чем, скажем, получастушечные стишки модного "крестьянского" поэта Небраскова. Но сегодня он поймал кураж и потому решил продолжить представление.
Начал он негромко:
- Что ж, дружище, выходит, я никому и не нужен?
- Отчего ж, - отвечал Серню. - Видишь ли, твои книги покупает народ всё больше малообразованный…
- А где же высокообразованный народ? Отвечай, милейший, - возвысил голос Фомич.
- Да известно где - вон у того прилавка.
- А почему же тогда, я тебя спрашиваю, мои книги здесь, а не там? Отчего, спрашиваю я, проистекла такая нелепость?!
- Да ведь ты сам пожелал, чтобы их печатали в мягкой обложке да на серой бумаге, ты сам…
- Я?! Да как ты смеешь обвинять меня! Я писатель, и мое дело - писать, а не издавать и по прилавкам раскладывать! Ясно?
- Но ведь ты сам…
- Опять я?!
Пим Пимский был большой любитель подобных сценок, но теперь, глядя из своего угла, лишь равнодушно скользил взглядом по лицам двух спорщиков, один из которых показался ему смутно знакомым. А видел он его в павильоне Ивана Разбоя, на съемках, но сейчас не узнал.
- Думаешь, я не заходил в эту лавку? - всё распалялся Фомич. - Вчерашнего дня, между прочим, заходил. И что же? Вон там, - он указал на центральный прилавок, - лежал двухтомник какого-то Верова. Что за Веров такой, никто не знает. А сегодня его уже нет! Изволь видеть - нет!
Ситуацию на главном прилавке Фомич успел оценить, ещё когда только вошел в магазин.
Он снова схватил Сценариста за лацкан сюртука и чуть ли не ткнул носом в прилавок. После чего развернулся и размашистым шагом пошёл из лавки прочь. Серню грустно потеребил свою фуражку и поплелся следом.
Между тем при словах "какого-то Верова" стоявший у прилавка человек поднял голову и приват-доцент узнал дюка Глебуардуса Авторитетнейшего. Тут уж, несмотря на свое плачевное состояние, Пимский удивился.
Дюк Глебуардус, разумеется, любил показать себя либералом, не чуждым простой жизни, да он и в самом деле не чуждался её. Потому носил он серый недорогой костюм, обычно с черным узким галстуком. Из рубашек же предпочитал хлопковые. Но книги всегда просматривал дома, у себя в кабинете, куда ему на выбор доставляли их приказчики от издательств. И встретить его в книжной лавке было делом совершенно внезапным.
- Признаться, удивлен. Какими судьбами, дюк? - произнес Пимский, подойдя к прилавку.
- По твоей милости, - усмехнулся дюк и, внимательно поглядев на Пима, добавил: - Разве не припоминаешь?
Пимский не помнил своих переходов во сне в другой мир, поэтому забеспокоился, решив, что когда-то по пьяному делу просил дюка о какой-то услуге, а теперь позабыл.
- А что, разве я тебя просил? Может, это было в гостях у Боунов, где, признаться, я несколько перебрал? Но ведь это так давно было, в прошлом месяце. Не пойму, о чем ты спрашиваешь.
- Нет, это коннектировано с теорией сна, дорогуша.
Пимский удивленно глянул на дюка, - такие странные слова в его устах! - но ничего не ответил.
- Сейчас поймешь. - Глебуардус повернулся к приказчику и осведомился: - Скажи, любезный, а нет ли Верова?
- Никак нет, ваше сиятельство, - бодро ответил тот, но дюк уловил заминку в ответе.
- Откуда знаешь, кто я таков?
- Да кто ж вас не знает, ваше сиятельство!
- Тогда почему врешь? - Дюк грозно уставился на юношу.
Тот смутился и часто заморгал.
- Видите ли… В самом деле, таких книг нет. Извольте видеть, не далее как сегодня утром зашел к нам некий господин и выкупил по немалой цене все книги. Это двухтомник… Не извольте гневаться…
- Что? Что ты мелешь, болван? Сочинил мне черного человека… Говоришь, скупил все книги? А цену кто надоумил поднять? Отвечай.
- Видно хорошо было, как они ему нужны. Отчего же не поднять, когда такая надобность? Дело коммерческое. Господин Требесов и назначил твердую цену.
- Вот тебе, Пимский, роковое стечение обстоятельств. Я до этого дня ни о каком Верове слыхом не слыхивал, - дюк снова обратился к приказчику: - Кликни-ка сюда своего хозяина.
- Сию минуту!
Приказчик опрометью бросился на второй этаж и вскоре спустился в сопровождении хозяина, господина Требесова. Тот держал под мышкой два синих тома с золотыми буквами на корешках.
- Не извольте волноваться, ваше сиятельство, - поклонившись, заговорил он. - Вы удостоили нас честью посетить наше скромное заведение, и такая незадача. Не извольте гневаться, ваше сиятельство, всё можно уладить самым наилучшим образом. Есть, есть ваши книги. Вот!
- Что ж, благодарю. Как же понимать слова приказчика?
- Всё правда. Сами были крайне удивлены. Неделю тому назад от издательства прислали, и ведь всего пять экземпляров, по два тома. Автор, сказать по чести, неизвестный, спросом у публики не пользовался, так что до вчерашнего дня лежал мёртво…
- Неизвестный, говоришь? Что ж, Пим, вот и запахло жареным. Теперь держись, - и вновь вернулся к разговору с господином Требесовым: - Так что же произошло сегодня?
- Хотя спросом книги не пользовались, но я отложил один экземплярчик для себя, быть может, выйдет когда библиографическая редкость. А уж когда господин этот захотел купить все экземпляры, какие ни есть в моей лавке, тут уж я и подавно решил, ваше сиятельство, - нипочем ему свой не продам. А он уж допытывался, как учуял что, и даже вдвое против цены платил.
- Скажи, милейший, а каков из себя тот господин?
- Внешности самой непримечательной, господин дюк. Затрудняюсь, право… Я ведь решил, что это автор и есть. Стыдно ему стало или навроде того, - такие казусы в истории, знаете ли, известны. Тем более, думаю: нипочем не отдам экземплярчик. Никому не отдал бы - вам отдаю ваше сиятельство.
- Что ж, сколько я должен? - спросил дюк.
- Ни единой копейки! - Хозяин торжественно вручил дюку книги, только что завернутые приказчиком в белую мелованную бумагу.
Дюк Глебуардус, однако, потребовал назначить цену и именно ту, что уплатил незнакомец. Затем они с Пимом вышли на улицу.
- Гм! Что всё это значит, объяснись наконец, - Пимский был в крайнем смущении, как обычно бывает с человеком в подобных обстоятельствах, когда надо вспомнить, что ты делал вчера на собственных именинах, а вспоминаются только, как на грех, чьи-то похороны.
- Книги эти заинтриговали меня благодаря тебе, - дюк Глебуардус был доволен произведенным эффектом. - Не ты ли изволил назвать меня толстокожим?
- Но… я не помню… Зачем мне было тебя обижать? Я знаю, многие принимают меня за чудака, но это исключительно из-за моей болезни. Да, излишняя любовь к вину - это болезнь. И разве я могу отвечать за слова, сказанные в момент приступа этого недуга?
- Не обижайся, друг. Говорил те слова ты во сне. Вспомни хорошенько свои сны - и всё станет на свои места. Я подозреваю, что мы находились с тобой в одной твиннинговой реальности, в одно время и в одном месте. Забавно, не так ли?
- Да уж, - только и выдавил из себя Пимский. - Чего забавней. Я своих снов никогда не помнил. Не знаю даже - вижу ли я сны?
- И заметь, - невозмутимо продолжал Глебуардус, - мы оба помним, что жили когда-то в двадцатом столетии. Я ранее полагал это за наш с тобою возвышенный бред. Это сближало нас, выделяло из общего сэрраунда. Итак, в одном из снов я вновь попадаю в тот самый двадцатый век, о котором ты, на самом деле, очень хорошо помнишь, обнаруживаю там тебя, себя, Ваню Разбоя. И Разбой рассказывает мне содержание романа Константина Верова, никогда не читав его и не слышав об этом литераторе. Ты же убеждаешь меня искать этого Верова наяву, здесь. И вот я, в совершенной уверенности, что мне привиделась ночная иллюзия, фата моргана, и что никакого такого Константина Верова нет, совершаю поход по книжным лавкам, чтобы только очистить совесть. О Верове даже Катрин не слыхала…
- О-о! - встрепенулся Пим Пимский при упоминании сестры дюка.
- Ну да, так она и сказала - фантазии.
- Ты ей рассказывал про свои сны?
- Нет, разумеется, только спросил об этом энигматическом писателе. И вот я здесь. Дальнейшее ты видел сам: их принесли на продажу с неделю тому, и некто неведомый скупает тираж. Так как ты догадался, что книги Верова должны быть наяву? Отвечай!
- Я не понимаю, чего ты постоянно от меня требуешь, - поморщился Пим.
- Ну, хорошо. А что за гость к тебе приходил ночью?
- Не помню. Кто-то приходил. Я только сегодня вспомнил, что недавно у меня с кем-то был ночной разговор. О чём был разговор, с кем? Оно и то странно, что я это припомнил, ведь если спьяну забываешь, то навсегда. А я даже помню, что неприятный был разговор. С того дня я и захандрил. А ты откуда о нём знаешь?
- Из сна… Пора бы тебе уже всё вспомнить, Пим.
- Увы, твои слова для меня загадка. При чем здесь сны?
- Из них наша память о грядущем веке. Ты ведь часто двадцатый поминаешь.
- Ну, находит временами, когда выпью. Врачи говорят - такое у меня от некоего потрясения, пережитого в раннем детстве.
- Нет, не увернешься. Придется тебе всё вспомнить, милый, выложить всё как есть. Иначе…
Воцарилась пауза. Затем Глебуардус предложил:
- Предлагаю прямо ко мне. Думаю, нам есть о чем побеседовать. Не торопясь.
- Ну что ж…
- Да, и смотри у меня, чтобы с сестрой не было никаких эксцессов. Она и так уж косо смотрит на твои чудачества, так изволь держать себя мудрецом, то бишь помалкивай. А на вопросы старайся отвечать кратко и без заднего смысла.
- Ну что ж… - повторил Пим.
- Пожалуй, пошлю и за Иваном. Он, быть может, тоже свидетель твиннинга.
Они сели в кабриолет, и он покатил. Погода стояла отменная. Солнечные осенние дни - что может быть лучше? Прозрачная прохлада осени. Ясное небо, и деревья, и листва, и ее прелый аромат. И ожидание перемен, и вера в их благоприятность.
"М-да. Вот ещё один день пропал", - думал Иван Разбой, покидая съёмочный павильон. Но в этот миг в павильон вошел посыльный от дюка Глебуардуса. Дюк звал отобедать у него дома.