Я стрелял по наступающим длинными очередями, не экономя патронов. К тому же, подпустив немецкую пехоту поближе, вступил в бой "Максим" на пригорке. Немцы, оставив в ложбине много убитых и раненых, отошли.
- Ну вот, - довольно улыбаясь, сказал лейтенант, - а ты говорил - менять позиции. Отбились же!
Однако радость наша была недолгой. Из-за леса вынырнули два "мессера" и сразу же сбросили по две бомбы на позиции пулеметчиков, потом из пушек и пулеметов стали поливать наши окопы. Они делали заход за заходом и ушли, опустошив боекомплект.
Когда стих гул моторов и исчезли ненавистные силуэты немецких истребителей, я выглянул из окопа. На наших позициях - никакого движения.
- Эй, славяне! Есть кто живой?
Никакого отклика. Тишина.
Я прополз вдоль окопов. Одни убитые, в том числе и лейтенант. Эх, говорил же я тебе - менять позицию надо!
Пригнувшись, я метнулся на холм, к пулеметному гнезду. Бомба угодила точно в окоп. Все три пулеметчика были убиты, сам пулемет изрешечен осколками, с кожуха ствола текла вода. По спине пробежали мурашки - опять остался один!
Бегом я спустился с холма к погибшему лейтенанту, схватил его командирскую сумку. В ней карта, я сам видел - хоть сориентироваться можно. Рассовал по карманам магазины с патронами и - бегом в лес. Медлить нельзя. Немцы долго ждать не будут, после налета атаку наверняка повторят.
В лесу уселся на поваленном дереве и стал изучать карту. Вот наши позиции, слегка отмеченные карандашом, а тут, похоже, позиции батальона. Я сориентировался по сторонам света. Мне - на север.
Шел осторожничая, периодически останавливаясь и прислушиваясь. Немцы - они ведь сейчас в основном вдоль дорог прут, все на технике - танках, грузовиках, бронемашинах, мотоциклах, потому их сначала слышно, а потом - видно.
Горько было за страну. Стремились стать самой сильной, самой развитой державой мира, поднять промышленность, заводы строили, деревни голодом морили, продавая зерно за рубеж в обмен на станки. И где сейчас вся эта техника? Почему наш солдат пешком и с винтовкой, а не с автоматом и на мотоцикле, как немец?
В училище, да и позже - на учениях в полку - нам вбивали догму: танки - главная сила сухопутных войск. Ими, как бронированным кулаком, проламывают оборону противника. Меня так готовили воевать - группой танков обрушиться на врага. А что я вижу? Наступают немцы, проламывая нашу оборону танками. Все с точностью "до наоборот". Когда я читал историю, смотрел документальные фильмы, война представлялась несколько иной. Тяжелой - да, кровавой - да, но не такой горькой.
Я упорно шел вперед - к месту, где располагался наш батальон, периодически заглядывая в карту. С остановками путь мой был нескор, да и уставал я быстро. Попытался вспомнить: когда я последний раз ел? Выходило - еще позавчера ночью.
Часа через три-четыре пути я вышел на позиции батальона, отмеченные на карте. То, что это именно те позиции были, я не ошибся, только батальона не было. Вокруг - трупы, разбитые ящики, сгоревшие машины. И все подавлено, изрыто танковыми гусеницами. Говорил же мне тогда капитан-комбат, что из тяжелого вооружения в батальоне - только пулеметы и минометы. А ими от танков не оборонишься.
Я пытался представить себе последний бой батальона. Да, тяжкая доля досталась парням. И запах вокруг тяжелый стоит - трупный. Видимо, батальон принял бой еще вчера.
Стараясь быть как можно более незаметным, я прошел через позиции. Увидел писаря Твердохлебова, что оформлял в палатке наши бумаги. Поперек его груди - рваная отметина от автоматной очереди. Недалеко от него лежал смуглый узкоглазый боец - не то казах, не то якут, сжимавший в мертвых руках снайперскую винтовку СВТ. Я уж было мимо прошел, да остановился - не смог бросить такое богатство. Вернулся, вынул из окоченевших рук винтовку, снял патронташ с патронами. Конечно, по-человечески - похоронить бы бойцов надо. Но их не одна сотня, я же - один. А задача воина - в первую очередь нещадно убивать врагов. И потом, немцы обычно сгоняли жителей окрестных сел для братских захоронений на поле боя. Так что простите, ребята, но мне надо дальше идти.
Идти стало тяжелее - винтовка и патроны отнимали силы, а их у меня и без того было немного. И бросить оружие было жалко, и нести нелегко. Автомат немецкий для ближнего боя - на 100–200 метров - хорош, а винтовка - для точного выстрела на 300-500-800 метров. Как дилемма для буриданова осла… Решил нести, пока есть силы и насколько хватит терпения.
К вечеру добрел до деревни. Она была изб в десять-двенадцать, а люди были только в одной избе - глубокий старик со старухой.
Попросил я у них покушать. Посмотрел дед на меня из-под кустистых бровей:
- А где ж твой полк? Почему тебя Сталин не кормит?
Спорить с ним или объясняться не было ни сил, ни желания. Я повернулся, чтобы уйти, но бабка остановила меня:
- Подожди, сынок. Не со зла он. Понять не может, что происходит, сумлевается, что наши бить немчуров начнут - все бегут да бегут. Я тебе сейчас соберу чего-нито.
Бабка пошла в избу. Дед скрутил самокрутку, затянулся, зашелся в кашле.
- Где же танки наши, где соколы сталинские? Вот объясни мне, почему который день мимо деревни красноармейцы драпают, а в небе самолеты только немецкие? Чего молчишь? Не знаешь или сказать не хочешь? Коли это хитрость такая военная, так вы бы людям заранее сказали, чтобы мы, значит, ушли. Чего нам под немцами мучиться? И-э-эх! - махнул рукой дед, насупившись.
Я стоял молча, и мне было горько и стыдно. Не имея возможности что-то изменить в цепи происходящих событий, я бежал на восток вместе со всеми. Что я мог сказать деду? Но с другой стороны - сейчас он был для меня олицетворением всего русского народа, испытывал настоящее горе, и видеть эту трагедию было страшнее, чем испытывать мучающий меня не первый день голод.
Не в силах держаться на ногах, я присел на траву рядом со стариком:
- Как зовут тебя, батя?
- Трофимычем на селе кличут, - дед звучно сплюнул в траву. - Ну и что? Сказать что-то хочешь? Скажи уж, будь так ласков - утешь старика!
- Ты прости нас, отец, что не смогли защитить - не суди очень уж строго. Много причин сейчас есть у Красной Армии для бегства. И еще будем бежать, много городов отдадим. У Москвы остановимся. В декабре сорок первого дадим Гитлеру под Москвой настоящий бой. И назад погоним!
Старик первый раз за весь наш разговор поднял на меня бледно-голубые, словно выцветшие на солнце за долгую жизнь глаза:
- Неуж? А дальше?
- А дальше Сталинград будет, триста тысяч немцев в плен возьмем - вместе с самим фельдмаршалом по фамилии Паулюс.
У старика, выдавая душевное волнение, чуть заметно начали дрожать руки:
- Ты говори, сынок, говори… Дальше! Что дальше-то будет?
- А дальше погоним мы их, отец! Крепко погоним! И будем гнать взашей до самой Германии, чтобы они и внукам своим заказали к нам с мечом приходить… С двух сторон зверя окружим - с запада американцы с англичанами помогать начнут.
Старик, не мигая, недоверчиво смотрел на меня:
- Неуж и взаправду и американы пойдут войной на Гитлера?
- Пойдут, отец. А потом в Берлин придем и знамя красное поднимем над их главным логовом - они его рейхстагом называют. Сдадутся немцы, капитуляцию подпишут. Вот тогда война и закончится!
- Победим мы их, значит? - В голосе Трофимыча проступила надежда, в глазах стояли слезы.
- Победим, отец.
- Да когда же это будет-то?
- Не скоро, отец. В мае сорок пятого года это будет - девятого мая. Запомни эту дату, батя. Желаю тебе, чтобы ты встретил ее и вместе со всеми порадовался нашей Победе. Дорогой ценой она нам достанется, очень дорогой… Ты ведь и сам воевал, Трофимыч?
- А то как же! В первую империалистическую с немцами воевал, да еще в гражданскую. Спасибо тебе, сынок, - утешил старика, а то под немцем помирать страсть как не хотелось. В своей, русской земле лежать хочу и чтобы чужой сапог ее не топтал. Только откуда ты все это знаешь?
- Да уж знаю, отец. И поверь мне - все именно так и будет.
Вышла бабка, вынесла узелок, сунула в руки.
- В избе бы покормила тебя, сынок, да немцы давеча были на мотоциклах. Как бы снова не появились да врасплох не застали. Стрельнут ведь, окаянные, как есть с дедом стрельнут - с них станется.
Я принял из ее рук узелок с едой.
- Храни тебя Господь! - Бабка перекрестила меня.
- И на том спасибо!
- Вот боец говорит: погонят они еще немцев, с силой сберутся и погонят обратно! - с гордостью сказал старик бабке.
- А про нас как же, помнит Иосиф Виссарионыч? - Бабка уголком платка вытерла слезящиеся уголки глаз. - Ты же посмотри, что они наделали, ироды окаянные! - сокрушалась старушка.
- Помнит, мать, помнит! - Я погладил ее по плечу. - Всем сейчас трудно, и ему тоже. Заводы на Урал вывезти надо, оружие создавать там будем - танки собирать, снаряды точить. Страна наша большая, все сразу охватить нельзя.
Старик нахмурил седые брови:
- Бабьего ли это ума дело? Не видишь, что ли, Лукерья, воины говорят, момент политический обсуждают! Иди, бабка, иди, своими делами занимайся!
Я повернулся к старику:
- Прощай, Трофимыч! И прости нас всех еще раз!
- И ты прощевай! Воюй, сынок, бей ворога без жалости! - напутствовал меня старик.
Уходя, я оглянулся. Трофимыч стоял, опираясь на клюку и задумчиво глядя мне вслед - худой, длинный. Что он в те минуты думал обо мне - простой русский старик, коих у нас на Руси тысячи, для меня навсегда останется тайной.
Отойдя в лес, в самую чащу, я устроился на пеньке и развернул узелок. При виде краюхи хлеба, вареной картошки и лука аж скулы свело и руки затряслись. А еще в узелке была пол-литровая бутылка из-под водки, заткнутая кукурузной кочерыжкой, - с молоком. Клянусь, ничего вкуснее я отродясь не ел.
Аккуратно, не уронив ни крошки, я съел все. Эх, про соль только бабка забыла, но и на том спасибо. Запил все молочком, и жизнь сразу показалась не такой мрачной.
Ну, теперь пора и винтовку посмотреть - все-таки чужое оружие, да и не держал я никогда СВТ в руках. Из винтовки СВД - снайперской, Драгунова - стрелял в училище и позже - в армии. Но на этой оптический прицел попроще - ПСО, четырехкратный.
Я разобрал винтовку, осмотрел. Она нуждалась в чистке. Шомпол-то на винтовке есть, да вот еще маслица бы. В прикладе нашелся и ершик, и пенал с маслом. Надо же, удобно. На АКСу, что у нас в танках были, приклад откидной, и там ЗИПов не было.
Я вычистил винтовку, заодно и с устройством ознакомился. Не бог весть что - пушка посложнее будет. Смазал все части, погонял затвор вхолостую. Мягенько работает! Присоединил магазин. Тяжело столько железа таскать - винтовка с автоматом и запасом патронов килограммов на десять потянет. Однако взялся за гуж - не говори, что не дюж. Бросить не могу - оружие все-таки, но и нести его выше моих сил.
Я отдохнул с часик, взгромоздил на себя оба ствола - и снова вперед, через лес. Тут только медведям и ходить, немцы сюда точно не сунутся. Блиц-криг по России - это не по европейским лесам ходить. Их леса прибранные - лучше, чем наши парки. Каждое дерево пронумеровано, и все по линеечке стоят. Зато и спрятаться в них невозможно.
Лес быстро закончился, дальше пошел кустарник низкорослый. Я остановился: нельзя неосмотрительно переть вперед, как лосю. Так я прошел еще метров триста и остановился, насторожившись. Впереди, метрах в пятистах, - редкая стрельба. Как-то лениво постреливают.
Я опустился на землю и по-пластунски пополз вперед.
Метров через двести кустарник закончился, а выходить на открытое место я не стал. Стянул с плеча винтовку и через оптику стал наблюдать.
Вот немцы - у минометов бегают. А куда стреляют - разрывов не видно. И так у меня руки зачесались! Я передернул затвор, выбрал командира расчета, что рукой отмашку давал, прицелился… Уже было на спусковой крючок нажать хотел, да решил дождаться, когда миномет выстрелит. Тогда звука моего выстрела никто не услышит.
По своему армейскому опыту знаю, каково приходится расчету орудия при выстреле. Был я на учениях рядом с минометчиками. Когда звучит команда "выстрел", расчет рты открывает, чтобы барабанные перепонки не полопались. И все равно после выстрела секунду-две все глухие, только звон в ушах.
Дождался. Командир рукой махнул, заряжающий опустил в ствол миномета мину. Я перенес прицел на командира и стал медленно давить на спуск. Звук минометного выстрела совпал с моим. Винтовка дернулась в руке, а немец нелепо взмахнул руками и повалился.
Солдаты расчета не поняли сначала, что произошло, и кинулись к командиру. Потом, обнаружив у него пулевую рану, они залегли у миномета, заняв круговую оборону.
Однако соревноваться с минометом мне не под силу. Если выстрелю еще раз, меня обнаружат. Тогда закидают минами, миномет на позиции развернуть - минутное дело. Задом отполз потихоньку, по кустарнику - в лес. И - бегом в сторону. Я теперь один и даже отделению автоматчиков отпор дать не смогу.
Я пробежал минут пятнадцать и остановился, чтобы перевести дыхание. И вдруг:
- Брось оружие! - раздалось за спиной.
Вот что значит - бежать, когда нет возможности осмотреться, прислушаться.
Я медленно снял с плеча винтовку, наклонился и бережно положил ее на землю. Жаль швырять - оптику на прицеле запросто повредить можно. Ремень автомата стянул через голову, автомат бросил на землю.
- Повернись - только медленно.
Я повернулся. Метрах в трех от меня, сзади, лежал на земле обросший щетиной и перебинтованный командир. Рядом с ним сидел красноармеец, целившийся в меня из винтовки.
- Я свой, русский.
- Документы покажи, - прохрипел раненый.
Я достал из кармана красноармейскую книжку и отдал бойцу, который передал ее раненому. Тот прочитал, вернул бойцу, он - мне.
- Где твоя часть?
Я выматерился:
- Там же, где и твоя, наверное. Разбита. От батальона я один живой остался, вот к своим пробираюсь.
Похоже, мой мат успокоил их больше, чем документы.
- Покушать есть чего-нибудь?
Я развел руками.
- У тебя карта в планшете?
Я кивнул, подсел к командиру, открыл планшет и достал карту.
- Как думаешь, мы где?
Я попытался сориентироваться, потом ткнул пальцем:
- По-моему, здесь.
Командир, на петлицах которого было три шпалы, закатил глаза и захрипел.
- Жалко полковника, сил нет, - тихо сказал красноармеец. - Второй день я здесь с ним сижу. Как ранили его - тащил на себе, сколько мог, да уже невмочь, тяжел он больно.
Я дотронулся до груди командира. Что-то уж под гимнастеркой больно мягко, ребер не прощупать. Красноармеец насупился:
- Убери руку!
- Да ты чего? Я же только посмотреть хотел - он не умер, часом?
- Дышит еще, это не первый раз.
Минут через пятнадцать полковник пришел в себя.
- Нести сможете? - обвел он нас измученным взглядом.
- Попробуем. Только надо что-то вроде волокуши смастерить.
У бойца на поясе висела в чехле финка. Мы срезали две толстые жерди, очистили от сучков и просунули жерди в рукава шинели бойца, до того висевшую скаткой через плечо. Осторожно перенесли полковника.
- Ладно, я первый тащу, - предложил я.
Подобрал свое оружие, перекинул ремни через плечо.
Взялся за жерди, приподнял и потащил. Тяжел полковник, а с виду - вроде щуплый.
Жерди наезжали на кочки, корни деревьев. Полковник лишь зубами скрипел, когда сильно трясло.
- Крепись… командир… - обливаясь потом, хрипел я. - Вот дотащим тебя до… своих… в госпиталь определим.
Я замолк. Тащить и говорить одновременно было совсем невмочь.
Через километр я совсем выдохся. Опустил волокушу и повернулся к красноармейцу, шагавшему рядом:
- Теперь ты.
Боец взялся за жерди и потащил. Я шагал рядом. Потом обогнал:
- Иди за мной. На немцев, ежели нарвемся, я задержу - у меня автомат.
Боец лишь кивнул. На висках и шее его вздулись жилы.
Я оторвался метров на пятьдесят, передвинул МР-40 на живот.
Прошли мы совсем немного - метров пятьсот, когда красноармеец опустил волокушу.
- Все, не могу больше! - В изнеможении он рухнул на землю.
- Ну хорошо, давай передохнем. Потом я потащу.
Мы полежали на земле. Когда боец отдышался, я взялся за жерди:
- Иди впереди.
Я шел и шел, упираясь, как бык. И только когда почувствовал, что все - сейчас упаду, опустил жерди волокуши на землю. Боец без сил свалился рядом.
- Тебя как звать?
- Санькой.
- А меня - Петром.
С языка чуть не сорвалось - Сергеем. Но документы-то были на деда, на Петра.
Полежали, отдышались. Теперь тащить раненого наступила очередь бойца. Он подошел к волокуше и всмотрелся в лицо полковника.
- Слышь, Петр, по-моему, он не дышит.
Я подошел к раненому. Глаза его были закрыты, грудь не вздымалась.
- Зеркальце есть?
Санька покачал головой:
- Откуда? Что я - баба, что ли?
Я расстегнул гимнастерку полковника - хотел послушать сердце. В глаза полыхнуло ярким кумачом.
- У него что, знамя, что ли?
- Оно! Знамя полка. Из окружения выходили, он вокруг себя его и обмотал. Он что, вправду умер?
- Да погоди ты!
Я завернул на полковнике гимнастерку, приподнял тело и размотал знамя.
- Держи.
Санька принял бесценный груз.
Я приник к груди раненого, вслушался. Нет, не бьется сердце - тишина.
- Сань, похоже, умер твой полковник.
- Не может быть! - вскрикнул боец.
- Сам посмотри.
- Я мертвых боюсь.
Я полез в нагрудные карманы гимнастерки полковника, достал документы и положил себе в карман.
- Ты чего? - опешил боец.
- Дурак, знамя и документы погибшего своим передать надо. А полковника схоронить.
- Так бы и сказал, а дураком чего обзываешь?
По очереди, финкой, мы вырыли в мягкой земле неглубокую яму. Завернули тело полковника в Санькину шинель и опустили в могилу. В ногах я установил крест из жердей волокуши.
Протянул Саньке свернутое знамя:
- Возьми, на себя намотай.
- Почему я?
- У тебя гимнастерка, у меня - комбинезон, тесно мне будет. К тому же я сержант, а ты рядовой, значит, слушаться должен.
- Ты мне не командир. Мой командир полка - вон он. - Санька мотнул головой в сторону могилы.
- Ну и хрен с тобой, тогда сам и выбирайся.
Боец нахмурился, затем скинул гимнастерку, обнажив тощеватое тело, и, обмотавшись сложенным вчетверо полотнищем, натянул гимнастерку снова. На мой взгляд, заметно толще он не стал.
- Сам, в одиночку, идти не хочу. Ты теперь меня охранять должен, - заявил он.
Я фыркнул:
- Скажите пожалуйста, какая персона важная!
- Знамя у меня, - твердо сказал боец, - и теперь я вроде как на посту номер один.
Да, знамя части - святыня. Пока цело знамя - цел полк. Наберут новых командиров и солдат, и будет полк продолжать жить. Погибнет знамя - сгорит, скажем, или немцы захватят - все, конец полку. Расформируют бесславно, а имя полка покроется позором. Тут я Саньку понимал.