Содержание:
ЗАЛ ПРИБЫТИЯ 1
ВНУТРЕННЕЕ МОРЕ. 6
ВОЗДУШНЫЙ ОКЕАН. 31
Мишталю Анатолию,
имеющему храбрость
быть моим мужем.
"Всё есть всё".
Миша Мишталь.
ЗАЛ ПРИБЫТИЯ
Тяжёлая взвесь белой ночи цвета и запаха несвежих простыней, влажная и душная, как опостылевшие объятия, обволакивала, проникала всюду, парализовывала, отражала меня и оттого была неприятна. Никаких возвышенных мыслей не рождалось внутри, и невозможно было найти достойных слов описать это возлюбленное всеми явление природы, характерное для Петербурга в середине июня, никаких желаний, никаких чувств, кроме головной боли и жажды. Взгляд рылся в сумерках углов неприбранной равнодушной комнаты, натыкаясь на мебельные тела, грязную посуду, разбросанные повсюду, исписанные какой–то чушью листы примятой бумаги. Наконец это вызвало тошнотворное головокружение и усилило великую сушь истерзанного накануне нутра. Две на четверть недопитые бутылки сухого красного пыльно и отрешённо поблескивали из–за ножки стола, как будто имели разум и могли понять свою несостоятельность – я никогда не допивала последних глотков – в них нет ничего, кроме паскудной взвеси горьковато–терпкого осадка в подкисающем наполнителе. Неопрятная надменность бутылочного стекла раздражала, но в тоже время побуждала к действию, и за это я была ей благодарна. Требовалось некоторое время и усилие для сборки разбросанного по дивану тела, части которого сопротивлялись согласованности движений. Это злило, но сил придавало.
В аквариумном сумраке коридора неуверенно пошатывался силуэт соседа – вечнонетрезвого Димона.
– Это…. У тебя там…. Это…. Осталось? – органично вписался в блеклое пространство сипловатый голос.
– Да…. Как всегда…. Забирай – я ли сказала, или Димон сам себе ответил, зная, что услышит именно это, по звуку было трудно отличить, а челюсти мои были несколько анестезированы, как перед удалением зуба.
– Ты это…. Куда, это… – по моей просьбе словом "это" сосед мой заменял традиционное бульканье, которое я не выносила ни в каком состоянии. Разница впрочем, не очень велика, но требовать большего смысла не было – Я это…?
– Да. Конечно – челюсти оживали – я же сказала. Забирай. Но пить будешь не у меня. Понял, Димон? Не у меня. Я скоро вернусь.
На самом деле я не имела представления, когда смогу вернуться в тёмно–серое подобие жилища, так и не сумевшего стать домом. Но добавлять к убогому интерьеру храпящую тушу Димона было уже свыше моего равнодушия.
– Димон! У себя.
– Да это… Я, это…, возьму и, это…, к себе.
Героически борясь с притяжением всего находящегося поблизости, Димон с третьей попытки аккуратно вписался в проём непомерно узкой и неустойчивой по его ощущениям двери. Минуты три погремел в моей комнате и вновь возник в коридоре, трепетно прижимая к груди две на четверть недопитые бутылки сухого красного и, на всякий случай, не задавая больше лишних вопросов, стремительно, как мог, проскользнул мимо меня и исчез в провале своих покоев. Я могла быть спокойна за своё обиталище.
Ночь впустила меня как незваного гостя, натужно ощеряясь старческим ртом подворотни. Глотнула и выплюнула в белесое варево улицы.
Изломанный, покрытый шрамами, как шкура доисторического животного, асфальт тротуара, казалось, вздрагивал от прикосновения каблуков, как будто мои шаги приносили ему страдания. Я остановилась, чтобы лучше рассмотреть простёртое подо мной серое чудовище. Мне стало жаль его, лежащего на спине, покрытого с боков разросшейся коростой домов. Я посмотрела вдоль простирания облупившегося брюха, и взгляд мой упёрся в туман, окутавший площадь неподалёку, наткнулся на дрожащий силуэт обелиска, или это был рог на морде спящего третий век дракона. Ощутив всю зыбкость незыблемого, и весьма встревожившись, я поспешила свернуть в боковой проезд к Московскому вокзалу, по какой-то причине открытый этой ночью.
Проведя большую часть жизни в центре города, в бесконечной толпе проспектов, улиц, магазинов, подворотен, коммуналок, я никак не хотела становиться частью этого многокомпонентного студня и всегда искала уединения. Возможно, это кажется странным, но многолюдные суетливые вокзалы мне весьма подходили в качестве убежищ. Всеобщая отрешённость, прощание с прошлым, как с действительностью, общительная замкнутость, ощущение новизны перемен, дороги и ухода от всего в себя.
Мне нравилось, дождавшись отправления какого-нибудь поезда дальнего следования, остаться на перроне. Как встречный холодный ветер, меня огибал поток проводивших, частично печальный, частично удовлетворённый, не очень шумный, не слишком стремительный – он впадал в город. А я оставалась здесь, в причастии к отъезду, но и не с теми, кто уносился в своё будущее, трясясь в утробе вагона, отсчитывающего точки двух параллельных прямых мерным постукиванием. Здесь на крапчато-серой асфальтовой полосе жёсткой платформы между мирами, глядя вслед уносящемуся змеящемуся телу поезда, превращающемуся из физического объекта в геометрический, я могла позволить себе не думать, не осознавать, а только ощущать реальность и нереальность. И не видеть между ними границ и не находить различия, а главное, и не искать его. Что бы ни происходило во внешнем мире, в мире вне вокзала, как бы ни затрагивали меня любые события, какое бы ни оказывали влияние на моё бытие, здесь это не имело никакого значения, превращалось в ноль, что приносило обновление.
Сегодня, в это время суток, я никак не могла ожидать, что какие–то незначительные неполадки на железной дороге приведут к сбою в расписании, и последний уходящий поезд опоздает в своём отправлении на два часа. Дождавшись моего прихода. Он уже вздрагивал, как возбуждённое беговое животное перед стартом. Я видела его вибрирующую пупырчатую спину, ощущала запах готовности. Захотелось коснуться рукой его пыльного живого бока – он оказался тёплым. Поезд осторожно подался вперёд, я отдёрнула руку, и резко, как будто получив разрешение, мимо моих глаз заскользило грациозное членистотелое зеленовато-бурое чудище. Я смотрела в сторону его извивающегося, согласно маршруту, хвоста, слушала добродушный затухающий рокот и оттого не заметила медленно и тихо подкравшейся, опять же неурочной, электрички из какой-то таинственной Будогощи. Я там никогда не была, и это название приводило меня в восторг своей готовностью и приятием могущественного будущего.
Электричка устало грохотнула створками сонно разъехавшихся дверей и вывалила на перрон, прямо передо мной, единственного привезённого ею в этот час пассажира. Высокий, худощавый старик в хорошо послуживших кирзовых сапогах, в неизменной, не зависящей от времени года и погоды помеси кафтана и полушубка, обросший седыми лохмами и всклокоченной бородой, в которой ухмылялся неожиданно чувственный рот, уставился на меня своими опасно глубокими глазами. Грубовато-развязно хмыкнув, он порылся в бездонном кармане и извлёк яблоко, всё в табачной крошке, смачно плюнул на него, обтёр о рукав и протянул мне. Я взяла.
– Спасибо.
– Меня встречаешь, дочка?
– Вас?
– А кого ж ещё? Я один приехал.
"Почему бы и нет" – подумала я – "А что? Пусть так. Колоритного деда прислала мне далёкая Будогощь"
– Хочешь выпить, отец?
– А-то нет.
– Пойдём? Здесь в зале ожидания "Чижик–Пыжик" работает круглосуточно.
– "Чижик-Пыжик"? – хохотнул дед – подходящее название разгуляться до утра, не забыть бы до какого.
– Ну, ты крут, старик. Гулять до потери памяти в твоём…. Как зовут тебя?
– Григорием – имя прозвучало гордо со значением.
– Распутин что ли?
– Он самый.
– Ага. Здорово.
– Хочешь, паспорт покажу? – Не дожидаясь моего ответа, дед запустил ручищу в тот же карман, в котором почивало моё яблоко, и вытащил новенький почти не помятый и чистый паспорт. Надо же, даже обменять сподобился вовремя. – Держи! Любуйся! Не верит.
Я машинально открыла впихнутый мне в руки документ. Справа от фотографии деда было напечатано: Распутин Григорий Ефимович. Пол Муж. Дата рождения: 21. 12. 1916.
– Не фига себе! – вырвалось у меня – Простите.
– Да ладно. Насладилась? Возвращай бумагу.
– Нет, правда… – я была в замешательстве, не знала что говорить, все слова казались либо бестактными, либо пошлыми. А дед был невероятно похож на своего знаменитого тёску, убитого в год… Чёрт, в день рождения… И я выпалила:
– Надо же! Всю жизнь мечтала напиться с Распутиным! Думала неосуществимо. На этом свете.
– А я три часа тряс задницу в электричке и мечтал о такой молодухе под рюмочку. Дед потянулся, молодецки притопнул и притянул меня к себе, обхватив за талию. Причмокнул и запел на весь перрон:
– Окрасился месяц багрянцем…
Я подхватила, и, постепенно снижая децибелы, мы направились в обнимку к зданию вокзала. Уже в дверях "Чижика-Пыжика" наш на удивление слаженный дуэт был допет страстным шёпотом.
В кофейне, как ни странно, было довольно людно, но справа от входа, в углу, у окна пустовал, явно ожидая нас, уютный столик, моё любимое местечко, преданный друг и свидетель различных моих состояний и частых визитов. Я усадила старика озираться и привыкать к довольно милому интерьеру заведения, надо отметить, мало характерному привокзальной забегаловке, и отправилась в очередь, к стойке. Странная вещь, когда приводишь кого-то первый раз в хорошо знакомое тебе место, вдруг начинаешь видеть всё немного по-другому. Как будто к твоему взгляду и опыту добавляются чужие ощущения. Пространство преобразуется, и ты заостряешь своё внимание на деталях, которые раньше не замечал, твоё отношение к ним уже не совсем твоё, а совместное с кем-то и невозможно отделаться от будоражащей смеси чувств потери и приобретения. Мне всегда нравился вмонтированный в стену огромный аквариум с живыми рыбами и керамическим Чижиком Пыжиком с удочкой в крыле. И я не замечала, что над всей этой, с позволения сказать, городской пасторалью простирается некое подобие радуги грязновато–пастельного оттенка, более похожее на пролёт тяжёлого бездарного моста, нежели на оптическое атмосферное явление.
Я посмотрела через зал в угол. Ну, естественно, глаза деда светились радостным острым ехидством. Что ещё? Светильники могли бы быть поинтересней? Ну и чем тебе не нравятся, старый чёрт, летящие по небу над рекой то ли чайки, то ли листы бумаги, от которых исходит сияние? Знаешь, что на этой бумаге? Дед было кивнул, словно соглашался, но тут же затрясся от беззвучного смеха – вот именно, мало ли что там может быть. Ну, погоди, сейчас закажу двойную "Гавайскую ночь", и минут через двадцать всё станет вполне гармонично.
Из коктейлей наличествовал только глинтвейн. Очень уместно при плюс двадцати трёх на улице. Хотя, пикантно и может оказаться вполне эффективно. Однако, если старик и впрямь молотит под известную личность, можно услышать много новых эпитетов. Любопытно.
Григорий Ефимович втянул в рот изрядную долю напитка, покатал там, внутри, громко глотнул
– Не остыла, упаренная.
– Что?
Он не обратил никакого внимания на мой вопрос, сплюнул и вдруг изрёк:
– Знаешь, если тебе не нравится эта штукатурка разноцветная на стене, сядь к ней спиной и смотри на меня по-другому.
– А глинтвейн?
– А что глинтвейн? Хорош, коли в рот вхож, ежели хошь. А коли не хошь то и джин не хорош.
– Джин? И часто вы джином балуетесь?
– Я им никогда не баловался. А пил бывало. Там есть что-нибудь из спиртного? – дед кивнул в сторону стойки.
Я принесла ему пол–литра водки "Санкт–Петербург"
– Ну вот – добродушно усмехнулся он – разбираешься.
– Разве что в этом.
– А в чём тебе ещё надо? Знать, что есть-пить, чтобы жить-быть, а остальное суета.
– Да хотелось бы побольше интересов и понятий.
– Ну, это другое дело
– И разбираться в этом.
– Зачем?
– Ну, может быть чтобы, наконец, в себе разобраться.
Старик выпил, крякнул в рукав, положил локти на стол, вперился мне в самое нутро своими абсолютно трезвыми глазищами:
– Ты правда хочешь, чтобы я сказал?
– Да.
– Я тоже не сразу понял. Но это бывает, когда цели нет, стало быть и цельности, разваливаешься на части и роешься потом в собственных кусках, как скупой рыцарь в сундуках. Приятно, а без толку. Ты чем занимаешься? Пашешь? Сеешь?
– Нет. Не пашу и не сею. Я – гид переводчик.
– Старые сплетни новым гостям рассказываешь? Да ещё и с иллюстрациями. Творческое занятие.
– Иногда я пишу.
– Вот в этом всё и дело.
– В чем?
– В иногда.
– Слушай, я понимаю, ты много пожил, ты опытный и, вероятно, мудрый, но откуда ты знаешь, что нужно мне?
– Ты спросила, я предположил и ответил.
– Может, у меня и таланта никакого нет.
– Знаешь, чего у тебя нет?
– Чего же?
– Веры!
– Ты чего, дед! Ты о чём? И ты туда же? Хочешь меня увлечь новомодной российской идеей! Чтобы я бегала по очередям за божьей благодатью, как за дефицитом? Сам побойся Бога.
Дед смеялся:
– Остынь ты! Завелась! Наступил на больное? А я о Боге вообще не говорил.
– Прости. Давай замнём. Я сама начала ерунду всю эту. Забудем?
– Ты не забудешь. Вот послушай:
В лохмотьях собственной души
век отшагаем, отболеем,
Безверья каменной аллеей
К чертям на праздник поспешим.
– Это ещё откуда?
– Со дна бутылки. Видишь? Кончилось.
Я принесла ему ещё пол-литра.
– А ты, дед Григорий, пашешь-сеешь? Чем ты занимаешься? – Я забыла о его возрасте и не подумала, что он в принципе уже давно может только на печи лежать или на диване, или где там заслуженные пенсионеры валяются в этой их Будогощи.
– Да я пахал и сеял. Теперь вот жну – ответил старик с лёгкой усмешкой, вовсе не обидевшись на мою очередную бестактность.
– Может быть, ты – поэт?
– Я? Господь с тобой, дочка! Правда словами поиграть люблю, да и они со мной вроде развлечься не отказываются.
– Кто?
– Что.
– Кто что?
– Слова всё-таки "что" по договору. Вот и у меня с ними договор заключён: я их не мучаю, не терзаю стихами или доморощенной прозой, а они приходят ко мне на помощь в любой момент, когда и какие потребуются. В карманах не роюсь.
– То есть? – я покрутила в руках подаренное мне яблоко. Машинально надкусила его.
– А то и есть. Если мне нужно человеку что-то сказать, действительно нужно – трезвым голосом проговорил старик, прикончив вторые пол-литра, – Бог, которого ты так боишься, посылает мне нужный текст.
– Ага, посылает. SMSочкой. А ты берёшь и пользуешься, и контракт у тебя, то есть договор, не просто со словами, а с самим создателем.
– Знаешь, где самые подходящие слова?
– Да уж конечно. В молитве или в священных писаниях…
– Оказывается, знаешь.
– Нет. Просто предполагаю, что могу услышать. Извини, позволяю себе считать, что всё это человеческое творчество.
– Так я его Богу и не приписываю. Всем известно, что Библии апостолы писали, – в общем–то обычные мужики, просто делали они это с верой. А ты почитай – не все они были высокообразованные талантливые писатели, но даже Пушкин признавал огромную ценность Евангелия, в том числе и литературную.
– Возможно. Но есть ещё всякие наложения, связанные с переводами. Иногда несколько раз переведённый талантливыми авторами текст становится шедевром в отличие от посредственного первоисточника.
– Ну да. Тебе – гиду, виднее. Но, знаешь что я тебе скажу. Пиши ты на любом языке, переводи по десять раз, если тебе есть что сказать и есть тот или те, кто должны тебя услышать, и ты убеждена в том, что говоришь, то есть – веришь, уж прости, то это будут нужные слова в лучших своих проявлениях. А язык вообще один, открой рот и посмотри в зеркало. Я однажды вот так вот с датчанином одним сидел. После пары литров мы друг друга прекрасно понимали: он мне душу свою изливал на своём наречии, а я советы давал по-русски, через год встретились – он так благодарил.
Я не могла сдержать душившего меня смеха с примесью хмельной истерики.
– Ещё пол-литра, отец?
– Хватит пока. Пошли, прогуляемся. Уж день небось…
Минуя огромный суетливый зал прибытия с нелепой стелой Петру, торчащей перед переходом в роскошно–величественное главное здание и аккуратно проманеврировав между створками огромных дубовых дверей, мы вышли на площадь, носившую когда-то гордое звание Знаменской. Солнце уже строго и покровительственно взирало на город, как на ребёнка, требуя показать чисто вымытые утренней росой руки проспектов, личики и ладошки площадей.
У меня появилась забавная идея совместной прогулки со стариком Распутиным по строго конкретному маршруту.
– Отец Григорий, ты куда-нибудь торопишься?
Он остановился, задумался, порылся в бороде. Я ждала, чувствуя, что мне очень хочется, чтобы он был сейчас свободен, чтобы ещё немного побродить, чтобы был повод не возвращаться к себе, оставаясь с ним.
– Пака нет.
– То есть, мы можем…
– Хотелось бы город посмотреть. Давно его не видел. Представляешь, я последний раз ещё в Ленинграде был. Так что давай, гид-переводчик, переводи…
– А, долго ходить сможешь, дедушка?
– Смотри сама не зажалуйся.
Я взглянула снизу вверх в лицо высокого статного мужика и вдруг очень ясно ощутила нелепое отсутствие связи между его внешним обликом и датой рождения. Выпив весьма изрядно, значительно больше меня, он был заметно трезвее, глаза сияли явно ярче моих. Если бы не глубокая морщина на переносице над крупным горбатым носом и седые лохмы, он вообще выглядел бы моим ровесником. В довершение ко всему между небрежно взлохмаченными усами и бородой ухмылялись такие губы, что рождалось порочное желание поцелуя. Я смутилась и отвела взгляд, дед коротко хохотнул, и мы довольно бодро двинулись в сторону Лиговского.
Как я любила эти названия, ставшие для меня именами: Гончарная, Лиговский, Пушкинская, Кузнечный, Загородный. Это был мой ареал обитания, – территория доверия – здесь ничего не может случиться плохого. Это маршрут длительных вечерних прогулок с отцом в моём детстве, путь философских бесед и поэтических игр. Сейчас, держа крепко под руку знакомого мне несколько часов человека, так близко, что я слышала его мерное, в унисон с моим, дыхание, я ощущала смешанное чувство умиротворения и тоски… по давно покинувшим меня.
– Эх, отец Григорий, и отчего ты мне не отец?
– Как знать? Я многим отец. А твои родители?..
– Их уже нет.
– Так что спрашивать некого…