Я отработала на совесть, и это было самым противным, потому что я снова почувствовала себя проституткой, не получающей удовольствия. Забрав в конторе положенное вознаграждение, я поспешила удалиться, чтобы не встретиться с шефом и больше никому не испортить сегодня настроение. Мне необходимо было снова перерыть комод прошлой жизни, разложить там всё по полочкам и выбросить, наконец, ненужное, что уже не пригодиться, и найти что–то ценное, о чём я забыла, заставила себя забыть. И вот оно мне может понадобиться, а я даже не помню, что это.
"Чижик Пыжик" ждёт и готовит коктейли.
Столик был, конечно, свободен. Ещё бы. Это только доказывало принадлежность данного мира. Я представила себе Творца всемогущего, отпускающего в новорожденное тело, то есть в материальный мир, душу. Приподняв брови и стараясь говорить медленно и доходчиво, он изрекает:
– Вот тебе некий шаблон, дочь моя, все получают одинаковый, можешь не проверять. Что сделаешь, то и будет твоё.
А мы не верим. Мы проверяем. Вторгаемся в чужие миры, ломаем их, убеждаемся в правоте Господней, жалеем тех, кто не выдержал наших агрессий и завидуем тем, кто приумножил и приукрасил. А потом возвращаемся к себе, а там погром.
Я решилась на мгновение поверить в то, что отец Григорий и потом датчане появились в моём утихающем омуте не просто так, как агонистическая галлюцинация. Я возомнила, что смогла чуть-чуть преодолеть раскисшую грязь обыденности, и что у меня появился шанс добраться до моря. Но я возможно, ошиблась. Распутина я ждала. Я, действительно всю жизнь ждала этой встречи, потому что она была мне обещана человеком, не успевшим меня обмануть. А к принцам я не была готова. Я сама отпугнула их. Ну и чей это, спрашивается мир? И опять было горько стыдно. Ведь я обещала, что справлюсь.
Бокал с "Карибским рассветом" темнел в моей ладони и слегка дрожал. Не хотелось разбавлять это прохладное слабоалкогольное чудо тепловатой солью, и я отвернулась. И удалось сдержаться. "Пора оставить это. Не забыть, просто оставить. Смириться. Ты всю жизнь пытаешься хранить верность там, где это не нужно" – говорила во мне моя единственная подруга.
У кого не было первой школьной любви? У меня не было. Одноклассники мне казались детьми, более старшие ребята не замечали. И я влюблялась в литературных героев: начиная капитаном Бладом и заканчивая реальными персонажами Ирвинга Стоуна. По мере взросления в моей голове сформировался образ моего возможного… друга, и поэтому я была хорошо подготовлена к незапланированной, разумеется, встрече на выставке. Он "чуть вошёл, я вмиг узнала". Полгода я бегала к нему в мастерскую. Он был терпелив и снисходителен. Я часами могла рассматривать альбомы, которые ему привозили из-за границы, и его удивляла моя тяга к современному искусству. Постепенно стало понятно, что нам было о чём говорить и о чём молчать. И у нас появилась игра на следующие полгода, а мы решили на всю жизнь: я тихо рассказывала какую-нибудь историю, которую сочиняла на ходу, и, если она заинтересовывала его, он начинал рисовать. Так появились две мои любимые картины: "Сон латимерии" – океан, рождающий мысль. И другая – она называлась "Глаза старца". Это совершенно сумасшедшее полотно размером метр на два, на котором были изображены треснувшие песочные часы, внутри которых обрушиваются дома, церкви, люди. Всё превращается в песок, изменяющий свой цвет от черного к голубому. Он хотел подарить их мне. Но сначала они должны были оказаться на выставке.
Мы готовились всей компанией. Это казалось праздником, каким–то прорывом, событием века. Выставка современного искусства в СССР. Работы художников абстракционистов, мирные, лишённые политической подоплёки, кому они могли навредить? И кому они были нужны? Никто и не поверил, когда сказали, что выставку запретили. Никто и не прекратил работу.
Никто и не поверил… И я не поверила… Даже когда появились милиционеры, а потом солдаты… Даже когда "сон латимерии" хрустнул под колёсами бульдозера, как высохшие рыбьи кости, а "Глаза старца" долго волочились по земле, зацепившись рамой за какой–то крюк, глядя с отрешенной надеждой в небо…
Я поверила только последним словам: "Ты ещё встретишь его. Ты обязательно встретишь его. И обещай мне, что ты справишься".
От меня требовалось, чтобы я забыла вой разбушевавшихся бульдозеров, вопли милицейских сирен и скорой помощи, окрики солдат, шёпот, умирающего на моих руках, моего любимого, случайно сбитого какой–то тёмной машиной и собственный крик "Не уходи! Я всё равно буду искать тебя!", когда он замолчал. Я долго после этого слышала только его шёпот в тишине и свой крик.
Ещё через полгода меня выписали из клиники и отпустили во взрослую жизнь, где были университет, иностранные языки, работа, командировки, друзья, случайное неудачное замужество на пару лет с последующим разменом жилплощади, сосед Димон, а любви больше не было. Была подруга – художница, от которой требовалось тоже всё забыть. Мы ничего не помним. Уже двадцать семь лет.
Бокал постепенно перестал дрожать. "Я встретила его, кажется?" "Что мне делать дальше? Что, если я не справлюсь?" "Прости, я не имею права. Я помню: "Глаза старца" и "Сон латимерии"… и "Соло для рыбы", которую мы не успели…. Я справлюсь".
Мне стали понятны слова старика о моих попытках писать. И я вспомнила, я поняла, на кого он был так похож. Только много старше. Ему должно быть около пятидесяти девяти. А принцы здесь, наверное, и не причём. Просто, чтобы испортить мне настроение и заставить немного соображать. И, слава Богу.
– Добрый вечер. Мы очень надеялись найти вас здесь. – Лицо мистера Кейси сияло счастьем. Даже суровый Олаф сверкал безупречными зубами.
Я обрадовалась. Честно, не скрывая этого.
– Добрый вечер. Простите, я не успела вас предупредить. Срочная работа.
– О, нет. Что вы это мы виноваты, что не оставили вам возможности связаться с нами. Нужно немедленно исправить эту оплошность. – Сеймон был просто на высоте проявлений радости
– К чему спешить?
– Ну, мы опять заслушаемся и забудем обо всём на свете. – Олаф уже доставал визитку и строчил на ней свой местный гостиничный номер телефона – Вот, пожалуйста. Возможно, что-то нужно уточнить…
– Или напьёмся
– Простите, что? Напьёмся? Нам по душе это идея. Три "Маргариты", пожалуйста.
Потом было ещё три "Маргариты"…. Потом было решено, что пора бы отужинать где-нибудь. И мои скороспелые сотоварищи стали выбирать подходящий праздничному настроению ресторан. А я вспомнила, что рестораны и кафе это – будни, и, будучи уже вполне свободной от предрассудков, предложила им свои апартаменты. Я знаю – у них совсем не принято тащить к себе в дом-крепость кого попало, тем более трёхдневной знакомости, но это ведь мой мир и мой выбор, и они, помолчав минутку, наконец, сообразили, о чём речь, и радостно закивали своими европейскими башками. Тут я, конечно, несколько заволновалась, ведь яства, наготовленные давеча, были изрядно мною уменьшены в количестве и имели, в общем-то, уже предельный срок реализации. Но, слава "Маргарите", внушающей смелость! Мои гости, разумеется, были просто счастливы, посетить Кузнечный рынок с перспективой русского национального домашнего обеда, о котором много наслышаны. Да ещё и в таком исполнении. В каком таком, они объясняли, путано смущаясь, так что мне стало отчаянно весело, как жителям известного осаждённого города, которым больше нечего было терять.
Спасибо тебе, отец Григорий, я прекрасно помнила всё, что требовалось закупить и как это выбрать на рынке. То есть я провела соответствующий случаю мастер-класс. Эти два гидроидных полипа просто сочились, переполненные впечатлениями, за которыми, собственно, они и притащились в нашу взбаламученную лагуну. Они покорно волокли мешки с овощами, мясом и прочей снедью, за которые сами же и расплачивались. Опять же относясь к этому как к процессу познания российского менталитета. Неплохая экстрим-экскурсия получалась. Может, предложить шефу, как вариант дополнительных услуг за особую плату? Сейчас ещё коммуналочка на Гончарной отыграет свою партию, возможно, на бис …. Я даже пожалела, что Димонушки, скорее всего не будет.
Мы поднялись на верх, я открыла дверь, и в первый момент лица окутал душноватый мрак подземелья. Он заставил Олафа отпрянуть и чуть не свалиться с лестничной площадки. Я инстинктивно схватила его за руку и дёрнула на себя, спасая от возможного падения, и оказалась в объятьях. Это произошло случайно, очень быстро, но мы оба почувствовали… мы физически почувствовали наличие друг друга… Вторжение…. Или приглашение?
– Извините, пожалуйста. Я испугалась.
– Это я виноват. Просто сразу так темно. Простите.
А Сеймон хохотал, и огромное ему за это спасибо. Этот смех, так, кстати, звучащий в полумраке нашей неловкости, позволил улыбнуться и сделать вид, что невольное соприкосновение наших тел не имеет никакого значения и будет навсегда обоюдно забыто.
Они осмотрели мои палаты. Они очень старались быть максимально тактичными и это им неплохо удавалось. Разве что посещение санузла с двумя различными стульчаками и двумя рулонами туалетной бумаги, висящими на неровно оштукатуренных и выкрашенных ещё советской зелёной масляной краской стенах, их сломало.
– Вы здесь всегда живёте? Или это некое особое место?
– Я всегда живу в этом особом месте.
– Но, у вас есть…?
– Нет. Это моё жильё. Моё и моего соседа, который занимает комнату за стеной.
– А сколько ещё комнат?
– Нисколько. Это двухкомнатная квартирка, рассчитанная на маленькую семью, как и во многих городах Европы, насколько мне известно. Просто… Просто у нас иногда так складываются обстоятельства…. Ну снимают же у вас студенты квартиры целой компанией?
– Но, это студенты…. Простите.
– Да ладно. Я не часто здесь бываю. Сплю только. Но, насколько я помню, у нас была цель, и, уверяю вас, размеры и качество моего жилья нисколько не помешают нам её достичь.
Они обрадовались возможности отвлечься каким-то делом, и я начала руководить:
– Будем варить борщ.
– О, мы слышали про борщ. Нам даже называли ресторан, где его готовят неплохо.
– Мы его приготовим сами. Вслушайтесь в это слово: борщ.
Они проговорили его несколько раз со своим датско-английским акцентом. Звук "Щ." им удавался с трудом, получалось "жч" на конце.
– Нет, это будет не домашний, а столовский жесткий и не наваристый супчик – боржч. Мягче, с лёгким языком, как будто вы бы хотели свистнуть, но вспомнили, что это неприлично.
Сеймон понял, и у него почти получилось. Олаф предпочёл оставить попытки овладевания звуком "Щ".
– Это знакомый вам лук. Нет, я сама нарежу. Тут важна особая тонкость.
Они обступили меня, как старательные ученики, утирая глаза, но, не отводя взгляда от лука, взъяренного от нарезания. Слёзы текли по их щекам, и это было так трогательно, что я сама промыла им лица холодной водой, что довело Олафа до полного экстаза, и мне перестал нравиться взгляд его серых глаз, прячущихся в густых длинных ресницах, как омуты в камышах. Я сунула ему мешок со свёклой:
– Это уже промыто. Нужно тонко почистить от кожуры.
– Это?
– Да. Это по-русски "свёкла". Английский "красный корень", возможно, звучит даже романтично с дополнительной подкраской. Но вслушайтесь: "Свёкла в борще".
И я поведала им теорию джазовой обработки кулинарных изысков. Праздник начался. Даже чувство голода приобрело некую иную форму, когда хочется подождать ещё чуть–чуть, чтобы насладиться затем в полной мере.
Я оказалась неплохой ученицей. Борщ, котлеты, овощное пюре, салатики: словом всё то, что по легендам русская баба регулярно готовит своему мужику, получились не хуже, чем у моего давешнего учителя. Не хватало только его самого. Очень не хватало. "Я всё равно найду тебя, слышишь!"
– Что-то не так? Вы в порядке? – Сеймон встревожено смотрел мне в глаза – Наверное, вы устали. А мы так эксплуатируем…. Но всё невероятно вкусно. Это правда, если у тебя не было русской…
– Заткнись! – Олаф рявкнул, как цепной пёс, у которого попытались отобрать кость.
А у меня получился, наконец, финт бровями
– Может, договорите?
– Нет. Простите его. Он объелся. Он пьян. И, наверное, нам пора. Вообще скоро утро. Вам, возможно, опять на службу?
– Нет. Мне обещан выходной.
– Тогда мы придём и всё доедим. Можно?
Непосредственность последней фразы развеселила нас на столько, что полностью разрядила возникшее напряжение и позволила Сеймону снова говорить:
– И у нас осталось три дня. Нужно поработать со сценарием.
– С чем?
– Я подумал, возможно, у нас получится сделать фильм – притчу: "Взгляд" или… "Глаза Старца". Что-то вроде.
– Фильм?
– Лучше – фильм.
– А что могло быть хуже?
– Хуже? Наверное, ничего.
– Я так и думала.
Через минуту напряжённого молчания до них дошла эта непреднамеренная игра слов, и нам удалось распрощаться весело и непринуждённо и достаточно галантно со стороны Сеймона.
В мытье посуды, если психологически правильно подготовить себя к этому процессу, много медитативного и даже сакрального. Вовсе не грязь, остатки того, что приносило наслаждение, безжалостно выбрасываемые, смываемые навсегда горячей водой, чтобы даже запаха не осталось, подготавливают мысли к освобождению: всё отработанное должно быть уничтожено. Жаль, не всегда получается, а происходит постоянное перемывание одних и тех же деталей. "Мувитворцы. Надо же. А могло бы быть забавно". Я пыталась убедить себя в том, что мне это всё безразлично, пока не поняла, что просто не верю. Не верю этим парням, своим силам, не верю в возможный успех, и вообще во всё происходящее последние три дня. Может быть, дьявол появился, когда творец усомнился в своём творении, а мы уже по образу и подобию продолжаем этот пагубный путь? Да, с самооценкой явно что-то происходило не совсем адекватное. Мужики постарались. Ладно, всё просто: через желудок лежит путь не только к их сердцу. Это, судя по всему, у них вообще центральная стратегическая транспортная развязка. А, говорят, они любят глазами. А вот мы ушами, это точно – чем больше лапши, тем, соответственно, сильнее чувство. И мозг вполне удовлетворён процессом. Больше ничего и не требуется, слава Богу. Мне не очень понравился дальнейший ход моих мыслей. Я вознесла благодарность небесам за непреодолимую тягу ко сну прямо в данную секунду, и наскоро приняв душ, рухнула на диван, не расстилая постели.
Дождь. Он за меня прочтёт вечернюю молитву.
Я снова бреду по берегу моря, и струи дождя прошивают мне плечи. Я ложусь на спину, на ещё не совсем остывший песок, и песчинки впиваются в кожу, оставляя рисунок-татуировку в виде кельтского растительного орнамента. Немного больно, и я поднимаюсь. Вода смывает узор, но не касается маленького кусочка где-то между лопаток. Я чувствую его, как будто он навсегда остался на мне родимым пятном. Это место начинает жечь, и я бегу в море, окунаюсь, но боль не стихает. Я ныряю глубже. Плыву под водой и забываю…
Здесь, наверху очень лёгкая вода, она вкусна во рту. Она пенится мелкими нежными пузырьками в жабрах, распрямляя их. Потом она вырывается и струится по телу, по бокам, попадая сквозь кисти плавников, лаская их – это наслаждение. Если увеличить скорость, можно услышать песню океана, даже, когда он спокоен, и, кажется, что молчит. Сюда часто приплывает он и другие. Мы собираемся вместе, сначала просто мчимся друг за другом, что есть сил, потом резко тормозим, расправляя плавники, и слегка сгибая тело, а дальше сам океан подхватывает наш танец и кружит нас. Мы отдаёмся его воле, расслабляемся, и он заворачивает нас в вихрь, в воронку, и тогда тот, кто оказывается в самом низу, с силой устремляется вверх и выпрыгивает из воды над поверхностью моря, чтобы увидеть горизонт. Это очень важно: подняться и увидеть. А потом можно упасть вниз, уступая дорогу другому. Танец может длиться очень долго, особенно, если над океаном идёт дождь. Тогда создаётся особый ритм. И однажды, подхваченная большой волной, к небу устремляется вся стая. Потом в изнеможении, отбив плавники и животы о твёрдую воду, мы опускаемся на дно, чтобы замереть на несколько часов в своих воспоминаниях и грёзах. Тогда он всегда остаётся рядом, и поток, очищенный его широкими мощными жабрами, нежно ласкает моё тело.
Многоногий дождь шлёпал мокрыми пятками по земле, камням, корням, трепал ветви деревьев и травы своими влажными ладошками. Сдирал последние листья и смеялся в лицо разбушевавшемуся ручейку. Ветер носился за дождём, подвывая и покусывая его, разбрасывая повсюду промокший лесной мусор, волоча его за собой. Ветер рвался, в жилище, согреться, драл края шкуры, плотно прикрывающей вход, но ему не удавалось приподнять даже обвязанную льном кромку, и он бился всем телом о мокрую тяжёлую кожу, соскальзывал вниз и снова бежал за дождём. А здесь, внутри, было тепло и сухо. Она уже стала привыкать к тому, что жильё должно быть таким. За это время, с тех пор, как она живёт здесь, она ко многому привыкла и стала забывать свою прежнюю жизнь. Ей и хотелось забыть всё, кроме бабки и языка своего народа. Ей казалось, что память о двух вещах делала её сильнее. Бабку помнить было легко благодаря знаниям, подаренным ею. Знаниям, которые помогли ей первое время выжить в её новом мире. А язык, слова, которых она уже не слышала и не произносила сама, постепенно исчезали куда-то. И она стала пытаться вспоминать песни и заклинания, а иногда уходить в лес и там, тихо петь, чтобы никто не слышал. Чужую речь она уже понимала хорошо, только не говорила. Совсем ничего. Вначале она боялась, потом поняла, что быть молчаливой в этом мире безопасней и спокойней, хотя здесь и ценились способности сочинять. Она могла бы делать это. Она даже мысленно пробовала на уроках, у своего шамана, точнее она уже знала, что его называли друидом, и у него было имя – Риголл. Ей очень нравилось это звучное имя, но и его она не произносила вслух. И люди считали её немой. Ей было немного совестно обманывать своего учителя, которого она любила почти так же как когда-то мать и бабку или всё-таки по-другому. Она старалась пока не думать о таких вещах. А просто поклялась, что это единственная ложь, которую она позволит себе по отношению к нему. Клятва, любовь, благодарность и природные способности помогли ей стать одной из самых прилежных учениц. Конечно, в искусстве врачевания она была первой. Даже Олаф оказался далеко позади. По астрономии и математике она быстро догнала своих товарищей благодаря дополнительным занятиям. Риголл был очень терпеливым и хорошим учителем, а её старательности не было границ – она готова была слушать его без перерыва и сразу же выполняла все задания. Так что очень скоро звёзды и числа стали её друзьями. Их мир поразил её, и она окуналась в него, находя всё новые возможности, закономерности, сочетания. Только изучение истории и законов кельтов давались ей с трудом. Она не могла в своей голове отличить реальные факты от легенд, а задавать вопросы не получалось, она ведь молчала. И от неё ничего и не требовали.