Константин еще раз прижал прут к рукаву длинного овчинного полушубка и вновь не поверил своим глазам. Все оставалось таким же, но мужик был обращен к Исусу [65] затылком. И снова, после того как князь отнял рябиновую веточку, старик увиделся ему сосредоточенно молящимся, как и все прочие.
– Угомонись, - буркнул ему еле слышно в ухо Маньяк, которому уже наскучила княжеская забава.
– А когда я его касаюсь, почему никто не удивляется? - также шепотом спросил Константин ведьмака.
– Да потому, что морок исчезает токмо у того, кто прут держит, - ответил Маньяк. - К тому же слова заветные знать надобно, так что ты без меня и не пытайся даже - все равно ничего не выйдет.
– Так ты ничего и не заметил, - удивился Константин.
– А на меня морок вовсе силы не имеет, - ухмыльнулся ведьмак.
Они выстояли еще минут десять в душном помещении и вышли, с наслаждением вдыхая утренний воздух, еще не утративший до конца ночной свежести и несущий в себе влажность полноводной реки Прони, так же как и лес, огибающей деревню, только с противоположной стороны.
– Ежели ты мыслишь, что про этого колдуна одни мы с тобой ведаем, то зазря, - буднично проинформировал князя ведьмак. - Его все в деревне знают.
– И терпят? - удивился Константин. - Он же им гадости творит каждый день, а они все сносят?
– Не токмо гадости, - пожал плечами Маньяк. - И не каждый день. А ежели и творит, то лишь тому, кто этого и впрямь заслуживает.
Выдержав паузу, ведьмак предложил:
– Ежели гривны не жаль - можем на свадьбу зайти. Пора ноне неурочная [66], но здешнему тиуну наплевать. Рад радешенек, что нашел дурака и дочку-перестарку с рук сбывает.
– А перестарке этой сколько годков-то? - поинтересовался Константин.
– Да без двух лет три десятка, - усмехнулся ведьмак. - Ну что, пойдем?
– А нас ведь не приглашали? - усомнился князь.
– Тю на тебя. Я же сам тиун в Приозерье. Мы со здешним добре знаемся. Он и за меня ее сосватать пытался, да токмо мне лучше сразу камень на шею да в омут головой.
– Что так?
А выгоднее, - простодушно пояснил Маньяк. - В воде я ведь недолго промучаюсь. Нахлебался, да и дело с концами. А тут всю жизнь тебя пилить будут. Ну так что, идем? Я ему, правда, не обещался, но коль такое дело…
– Идем, - согласился Константин.
– Ну и ладно. Там и заночуем. Да гляди, ныне ночью снова спать не придется.
– Потерплю, - коротко отозвался князь.
– Тогда допреж тиуна нам еще кое-куда заскочить надобно, - засуетился ведьмак.
– Тоже к знакомым?
– Ну да, к ним, окаянным, - кивнул головой Маньяк, не став пояснять, что это за знакомые.
Они прошли полдеревни, пока не дошли до места. Знакомые ведьмака жили в относительно приличном домике, радующем глаз свежим частоколом забора и задиристым коньком на гребне соломенной крыши.
Стучаться Маньяк не стал - просто толкнул входную дверь, и она сразу открылась, пропуская путников в узкие сенцы и обдавая удушливым ароматом подсыхающих трав, увязанных в ладные пучочки и заботливо развешанных на конопляной веревке на уровне верхнего венца. Потолка сени не имели, как, впрочем, и само жилое помещение, в которое они зашли чуть погодя.
Едва Константин, шедший вторым, перешагнул через низенький порог, как услышал беспрерывные жалобные стоны, раздавшиеся из-под кучи тряпья, хаотично наваленного на лавку в дальнем углу.
Свет, еле пробившийся сквозь мутные слюдяные оконца, позволял только разглядеть, что под этой кучей кто-то шевелился, но кто именно…
Маньяк, встав рядом с лавкой, недовольно морщился, глядя на это копошение.
– И давно ты так валяешься, Васса? - грубоватым тоном осведомился он.
Константин подошел поближе и увидел лежащую под кучей тряпья молодую темноволосую женщину, болезненно охавшую и держащуюся правой рукой за свой бок.
– Дай-ка подивлюсь, что там такое. - Ведьмак убрал ее руку и, осторожно заголив юбку, аж присвистнул, увидев страшный ожог, сплошной широкой полосой идущий почти от колена и заканчивающийся у самой талии.
– И кто ж так тебя?
– Не ведаю я. Подперли баню поленом да подожгли, - плачущим голосом отозвалась женщина.
– А за что? - не унимался Маньяк.
– Тоже не ведаю.
– И молока не выдаивала у коров?
– Чай я еще в своем уме-то.
– А порчу наводила? Напуск [67], относ [68] делала? -продолжал свой суровый допрос ведьмак.
– Ей помочь надо, а ты тут разговоры ведешь, - не выдержав, вмешался Константин.
– Погоди, княже, - буркнул недовольно Маньяк. - Ты со стороны груди не видал, - и поинтересовался у женщины: - На вилы-то ты где ухитрилась напороться?
– Подставили мне их, когда я земляным ходом из бани уходила. Прямо на выходе. Да так ловко, что непременно угодишь. Вот я и…
– До дыхалки дошли, - мрачно заметил ведьмак князю. - Вона как у нее руда на губах пузырями идет. - И мрачно констатировал: - Ничем уже не пособить.
– Хоть бы водицы дал испить в мой смертельный час, - пожаловалась женщина, не переставая все время стонать и охать.
– Водицы можно, - кивнул ведьмак и степенно пошел в сени.
Едва он ушел, как женщина зашептала жалобно, обращаясь к Константину:
– А прими-ка у меня, добрый человек, куны да снеси их на помин моей грешной души в церкву.
Она вяло пошарила рукой под своим тряпьем и протянула князю сжатые в кулаке деньги. Константин подставил ладонь, но в это же самое мгновение невесть откуда взявшийся Маньяк с силой ударил по протянутой руке, и три медные монетки, сиротливо звякнув, раскатились по земляному полу жилища.
– Ты что? - возмутился Константин. - Она просила их церкви отдать на помин своей души.
– Ну и змея же ты, Васса, - укоризненно заметил ведьмак, никак не отреагировав на княжеское негодование. - Одной ногой уже в могиле стоишь, а все туда же.
– Да ведь я уж второй день тут мучаюсь, - повысила голос женщина. - Первое время криком кричала - хоть бы какая живая душа явилась. Ты - первый. Сам ведаешь, сколь мне еще в муках тут валяться.
– Долго, - подтвердил ведьмак, по-прежнему не обращая на Константина ни малейшего внимания, и неожиданно предложил: - А хошь, подсоблю?
– Неужто и впрямь подсобишь - не побрезгуешь? - Васса с надеждой протянула руку к ведьмаку и вновь тяжело застонала, причинив себе боль этим резким движением.
– Ты меня знаешь. Мое слово крепкое. Но и ты должна мне роту дать.
– Что хошь сделаю, - тут же торопливо заверила женщина.
– Делать-то как раз и ничего не надо, - криво усмехнулся Маньяк. - Тут как раз иное требуется - чтобы ты ничего не делала. Лежи себе тихонько и о мести не помышляй.
– Да как же, - возмутилась Васса, и ее глаза с темными, почти черными зрачками налились слезами. - Они меня в могилу свели, а я, стало быть, как распятый [69], простить им должна.
– Как хошь, - пожал плечами ведьмак. - Тогда мы уходим. - И шагнул в сторону выхода.
– Погоди, погоди, - запричитала женщина. - Ну что ж так сразу-то? Подумать надо. Боюсь я, не удержаться мне от искуса.
– Клятву дашь, так удержишься, - заверил ее Маньяк и поторопил: - Думай скорее. Меня там на свадьбе ждут.
– У Хрипатого? - зло блеснула глазами Васса.
– У него, - подтвердил ведьмак и снова спросил: - Надумала?
– Надумала, - решительно кивнула она головой. - Болит - терпежу нет! А как подумаю, что еще цельную седмицу мучиться, то и вовсе страх берет. Надумала. - Она возвысила голос. - Коли судьба моя такая, стало быть… помучаюсь напоследок. Зато после отыграюсь сполна. А ты иди, иди отсель. Не мешай тут подыхать, как собаке, коя тебе сроду поперек дороги не вставала.
– А ты меня не жалоби, - хмуро усмехнулся ведьмак. - Ишь овечка божья выискалась. Кто над Куброй прошлым летом шутку пошутил, когда из парня оборотня сотворил?! А я тогда еще рек - угомонись, Васса. Он же так и поныне по лесу бродит, бедолага. И дорожку назад в селище отыскать не может. Да и отыскал бы ежели, так мужики бы дрекольем забили.
– А за что? - поинтересовался Константин.
Повернувшись к нему, ведьмак кратко пояснил:
– Сказано оборотня она его превратила. Волкодлак он теперь. Не зверь, не человек. От одного обличья она его оттолкнула, а ко второму тот сам не пришел. Зимой я его встречал разок, хлебца кинул. А он ест, а сам плачет, - голос ведьмака дрогнул. - Первый раз я видел, как у волка человечьи слезы из глаз льются.
– Кубра она кубра [70] и есть. Охальник. А ведомо ли тебе, Маньяк, как он меня ссильничать хотел?! А как бил, когда я не далась?! Насилу жива осталась. Почто он так со мной?
Гм, - кашлянул ведьмак раздумчиво. - Ну, проучила молодца, а к зиме-то уж можно было и снять заклятье. Ныне-то хоть не балуй. Уйдешь в могилу, и он навечно в лесу останется. Ему ентого урока до конца жизни хватит. Отпусти душу бедолаги.
– А стреху разберешь, коль отпущу? - хрипло выдохнула Васса и закашлялась.
На губах ее вновь зарозовела пузырчатая пена.
– Разберу, - согласился Маньяк.
– Ну, тогда ладно, - выдохнула ведьма. - Без стрехи-то я более трех дней не должна промучиться.
Она закрыла глаза и тихо, еле слышно, начала творить заклятие.
Какие именно слова бормотала Васса, Константин так и не понял. Были они тягучие и нудные, как осенний дождь, веяло от них вечной ночью и нечеловеческим духом, звучали они глухо и влажно, как шаги в еловом омшанике. Не по себе от них стало не только князю. Константин заметил, как зябко передернул плечами Маньяк.
– Все, - закончила наконец говорить женщина и потребовала: - Теперь твоя очередь.
– Хорошо, - согласно кивнул головой ведьмак и предупредил ее: - Пока меня не будет, не вздумай ему хоть что-то дать, а то сызнова заколочу, да еще крепче, чем было, чтобы ты две седмицы здесь провалялась.
– Что ж я, не понимаю, что ли, - обиженно протянула женщина, но недоверчивый Маньяк, не обращая внимания на обещание Вассы, коротко предупредил князя:
– Давать будет хоть чего - не бери. Даже если пустую руку протянет.
– А если воды попросит? - уточнил Константин.
– То ты ей принесешь и подашь - это можно. Ей что хошь давай.
– А ты сам-то куда?…
– Сейчас вернусь. Она и впрямь долго мучиться будет, ежели крышу не разобрать хоть чуток. Топор-то у тебя где? - обратился он к Вассе.
– Тут был. У печки, - обрадованно залепетала-залебезила женщина.
Едва Ведьмак вышел, как Васса пожаловалась князю, сокрушенно охая и стеная громче прежнего:
– Оборотня ослобонил, а мне даже водицы вдугорядь не принес. Нутро все как огнем печет. Мил человек, принеси, а?
Константин нерешительно помялся, но, вспомнив, что Маньяк разрешил давать ей что угодно, встал и отправился за водой. Берестяной вместительный ковшик, в который даже на глазок влезало не менее литра, бедная Васса опростала чуть ли не в один глоток и уставилась благодарными глазами на Константина.
– Теперь и помирать можно, - она тяжело вздохнула, вновь закашлявшись, и спросила, отдышавшись: - А Маньяк-то в шутку тебя князем величал, али как?
– Нет, не в шутку, - кратко ответил Константин, поглядывая на бревенчатую крышу, которая тряслась под могучими ударами ведьмака.
– Многих я целовала в жизни, - слабо улыбнулась женщина. - И дружинники среди них бывали, один боярин даже. А вот князя не было. Дозволь, а?
Константин даже не сразу понял, что именно хочет от него умирающая.
– Что дозволить-то? - переспросил он.
– Поцелуй. Один-разъединый разок. Тогда уж мне помирать вовсе сладко будет. И на том свете в пекле вспоминать стану, как с князем целовалась.
Константин колебался. Женщина, конечно, умирает, возможно, это ее последнее желание, которое, как известно, закон, но уж больно неприятный запах источала ее уже гниющая кожа.
– Да ты не бойся, княже, - услышал он ее вкрадчивый шепот. - Ты только губы подставь, а я сама тебе поцелуй дам.
Решившись и стараясь не дышать, Константин встал с грубо сколоченной лавки, подошел к Вассе и склонился к ее лицу. После небольшой паузы женщина, потянувшаяся было к князю, вдруг с силой толкнула его рукой в грудь и, откинувшись на груду тряпья, застонала от боли.
– Вот тебе и поцелуйчик, - пробормотал Константин, отлетевший от увесистого толчка почти на середину тесной избы и с маху припечатавшийся об земляной пол. Приземление было не очень болезненным, поэтому он почти сразу же поднялся и недоуменно уставился на Вассу, которая через несколько секунд открыла помутневшие от боли глаза и зашептала:
– Что ж ты делаешь-то со мной? Я же тебе зубы заговаривала, княже. У меня и в мыслях не было, что ты поцеловать себя дозволишь. И чем ты только слушал, дурачок. - Она слабо улыбнулась и вытерла с губ розовую пену. - Я же ясно рекла - поцелуй тебе дам. Вместе с поцелуем ты все и забрал бы с меня.
– А что ж не дала?
– Дала бы, - взмахнула рукой женщина. - Непременно дала. Токмо после отказа твоего. Сказала бы, коль целовать не хошь, то дай еще водицы испить, и ковшик бы протянула. На, мол. И ты бы его взял у меня.
Константин представил себе, как бы это выглядело и как бы он поступил. Да, по всему выходило, что ковшик он у нее из рук обязательно бы взял.
– А ты на поцелуй согласился. А ведь я страшная стала. И вонь, поди, от мяса гниющего на всю избу стоит. Я-то притерпелась - не чую, а тебе, небось, муторно. А ты согласился. Выходит, ты своей добротой себя спас, - сделала краткий вывод Васса. - Прямо как распятый. Звать-то тебя как, княже?
– Константином, - вздохнул он.
– Погоди-ка. Это не тот ли уж ты князь, который, как нам тиун прошлым летом сказывал, убивцем братьев своих стал?
"Ну вот и сюда твоя слава долетела", - подумал Константин, но врать не стал.
– Тот самый, - подтвердил он.
– Тогда нам обоим в пекле жариться, - сделала вывод Васса, но тут же засомневалась: - Одначе, зрю я, уж больно ты добр. Может, заслужили они казнь такую?
– Может, и заслужили, - пожал плечами Константин. - Только я их не убивал. Не знаю, поверишь ли.
– А чего ж не поверить, - сразу же откликнулась женщина. - Я и по глазам вижу, что чист ты. Ведьму не обманешь.
– А ты и впрямь… ведьма?
– Не веришь? - Васса слабо улыбнулась и вкрадчиво предложила: - А ты возьми у меня из рук корец [71] и сам узнаешь.
Она протянула его князю, но тот даже не шелохнулся, чтобы его принять.
– Вот видишь. - Женщина вновь откинула голову на тряпье и продолжала говорить с закрытыми глазами: - Это потому, что у тебя разум с сердцем в разладе пребывают. Ум тебе взять не дает, а в сердце веры еще нету. Ну и ладно.
Вдруг раздался оглушительный треск, и сразу чуть ли не половина крыши дома обнажилась, щедро запуская вовнутрь яркий дневной свет и тепло жаркого летнего солнца. Часть изрядно сопревшей соломы и земли посыпалось прямо в хату. Через мгновение ведьмак и сам уже был в. избе, ловко спрыгнув вниз через образовавшийся огромный проем.
– Ведьмак, милый, ведь мне еще не менее двух дней мучиться, - оживилась женщина, и глаза ее, полные смертной тоски, с надеждой уставились на Маньяка. - Подсоби, а? Ты же можешь, я знаю.
– А роту? - неуступчиво осведомился ведьмак.
– О том не проси, - упрямо качнула головой Васса. - Зато я оборотня отпустила. Нешто не заслужила?
– Не хитри, милая. Оборотня ты в обмен на крышу ослобонила, - погрозил ей пальцем Маньяк. - Я и так тебе на цельных три дня, не меньше, муки сократил, уход облегчив. Думаю, хватит с тебя. За остальные грехи придется муки принимать.
– Да какие там у меня грехи? - простонала Васса.
– Будто и не ведаешь. Вторяку порчу на волос в прошлом годе сделала? [72] А женке его, Неждане, на след? А на яйцо? А самому тиуну на скотину его?
– Яйца я потом сама же и сжигала, так что нет на мне смертей, - возразила ведьма. - Да и к чему теперь старое вспоминать. Что было, то быльем поросло.
– Какое же это старое, когда я у тебя в сенях целых два пучка совсем свежей прикрыш-травы [73] видел. Выходит, и ты к тиуновской свадебке готовилась, а? И не боязно тебе было? А ну как она через порог бы перескочила? Думаешь, коль не живу я здесь, так и не знаю ничегошеньки? Так что все мне ведомо, красавица.
– Была красавица, да вся вышла, - горько усмехнулась Васса. - Это, поди, Тимофей Грибыч на меня ковы возвел. А не рассказывал он о своих-то делах? Может, я и пакостная, но на ветер порчу никогда не делала, а он… - и, не договорив, вновь жалобно попросила: - Подсоби, а? - Она закашлялась, и кровавая алая пена вновь выступила на ее губах.
Взгляд ее, наполненный нечеловеческой мукой, на одно мгновение задержался на князе, и Константин не выдержал:
– Ты бы и впрямь помог ей, Маньяк. Почто ей страдать так.
– Вот-вот, - оживилась женщина. - Я же и добрых дел невесть сколько в жизни сотворила.
– Это верно, - утвердительно качнул головой ведьмак. - Так ты всю жизнь и мечешься. День тебе шибко ярок, а ночь больно темна.
Не я мечусь - люди меня сызмальства отшвыривали. Уж тебе-то ведомо. Вот я и озлобилась. А про ночь с днем ты верно сказал. Не по мне они. Я дочь сумерек, - прохрипела женщина, улыбаясь окровавленным ртом. - В сумерках лучшей всего. Они хоть и радостей настоящих не дают, зато у бед все цвета размывают.
– Кого обмануть хочешь? - хмыкнул ведьмак. - За сумерками завсегда ночь следует.
– Не всегда, - вмешался Константин, с жалостью глядя на умирающую. - Перед рассветом тоже поначалу сумерки бывают.
– Вот. - Глаза Вассы с невыразимой нежностью скользнули по лицу князя. - Даже полегчало малость от таких словов добрых. Надежой повеяло.
– Надежа будет, коли роту дашь, - неуступчиво поджал губы Маньяк.
Васса в ответ поджала губы и закрыла глаза.
– Не мучь ее, - тихо произнес Константин. - Чего уж тут. Помоги, чем можешь.
– Ну ладно, - согласился ведьмак. - Так и быть, подсоблю. Токмо ты сам не ведаешь, о чем просишь, княже. Она ведь, поди, и в свой остатний час ковы тут строила? Не пыталась тебе дать чего-нибудь, а, княже? - обернулся он к Константину. - А то я ее так оставлю лежать.
Глаза Вассы широко распахнулись, просительно потянувшись к князю, и жалобно впились в его лицо, умоляя не выдавать.
– Нет-нет, - забормотал Константин и, не желая врать, уточнил: - И я у нее ничего не брал, и она взять не просила. Только воды ей принес, и все.
– Это можно было, - снисходительно кивнул головой Маньяк и уточнил еще раз: - Стало быть, думаешь, надо ей подсобить?
– Если это в твоих силах, то надо, - твердо ответил Константин.
– Ну, пусть так и будет, - и, повернувшись к женщине, он сказал примирительно: - Ну, прощай, Васса. Много зла от тебя люди повидали, много и тебе причинили. Прости их всех в свой смертный час.
– Прощаю, - глухо, сквозь стиснутые зубы ответила женщина. - Но не всех.
Не от души прощение твое, да и не полное оно, но уж ладно, - вздохнул ведьмак снисходительно. - И я тебя от имени их всех прощаю. Спи, бедолага. Эвон как умаялась. - И он ласково провел рукой по ее волосам. Дыхание Вассы тут же стало ровным и спокойным. Ковшик выпал из обмякшей руки на пол, а сама она даже расслабленно засопела.
– И усни навеки, - жестко произнес Маньяк, продолжая неотрывно глядеть на женщину.