– И такого тоже никогда не будет, - убежденно заявил Мстислав. - Каждый свой голос за себя, любимого, отдаст. Да что далеко ходить, - махнул он рукой. - Вот ты бы кому корону царскую предложил бы? Себе. Ведь так? Только не лукавь. Как на духу.
– Не лукавлю. - Константин встал, повернулся к углу шатра, где на небольшом столике стояла икона, и медленно перекрестился. - Дева Мария пусть свидетельницей будет, что не лукавлю я. Я бы ее… тебе, Мстислав Мстиславович, предложил.
– Ну-у, почто мне-то? - пробормотал польщенный Удатный.
– А потому, что власть царская, особенно первое время, должна действовать по правде и по справедливости, кого бы дело ни касалось, хоть самых ближних родичей. Ты, княже, это уже доказал на деле, - строго произнес Константин.
– Да меня и по старшинству нельзя, - промямлил Удатный. - Вон, Мстислав Романович есть…
– Которого ты на Киев подсаживал, - подхватил; Константин.
– Да нет, чего уж меня-то. К тому же и лествица [95]иное гласит. Нет, Константин Володимерович, не по старине так-то.
– Сам ведаешь, что давно уже не смотрят на лествицу эту. Ныне кто сильнее, тот и прав, - повторил сказанное ранее Константин.
А если кто сильнее, тогда тебя надлежит, - предложил Мстислав. - У тебя и земель нынче больше всех, и сам ты… Вроде первый раз говорим, а будто всю жизнь знаемся. - И он испытующе посмотрел на рязанского князя.
Тот выдержал этот взгляд спокойно, давая понять, что ничего тайного за душой не держит, и отвечал, глаз от лица Удатного ни на секунду не отводя:
– Не дело это. На меня обиженных больно много. Кто меня выберет? А если самому корону надеть, тогда союз не получится, чтобы все от души, по доброй воле колена преклонили. Да и молод я слишком - трех десятков не прожил еще.
– Молод - это даже хорошо, - не унимался Мстислав. - Опять же решимость в тебе есть. Ишь как ты лихо с Симоном-то да с монастырями. Я бы и не посмел. А что?… - снова построжел он лицом. - Ты и впрямь еретиков кающихся из келий повыгонял?
– Видишь, княже, как епископ все с ног на голову поставил. Первое - не из келий, а из узилищ монастырских. Уж на что мои дружинники привычные, а и то от смрада двоих тут же наизнанку вывернуло. Второе - не выгонял, а освобождал. А третье - не еретиков, а несчастных людей. Одного спрашиваю: "За что тебя сюда упекли?", а он говорит: "Гривны под резу у келаря епископского брал, да в срок не отдал. Просил обождать, а в ответ, дескать, мы бы подождали, а богу ждать недосуг. Взяли да корову единственную и свели со двора. У меня же трое детей, и все малые совсем. Потому и сказал им, что с виду они служители божьи, а по делам - Иуды Искариоты. А меня в тюрьму за богохульство". - "И сколько уже ты тут сидишь?" - спрашиваю. Он от света яркого щурится, потому что отвык, и сам вопрос задает: "А сейчас что на дворе - осень али весна?" - "Осень", - говорю. "Тогда почти два года", - отвечает. Дальше-то как, рассказывать?
– А говорят, ты силком их выпихивал, а они уходить не хотели. Тоже лжа?
И это правда, но опять же с ног на голову поставленная. Старик это был. Он уже лет десять там просидел. Говорит: "Некуда мне ныне идти. Я и ослеп совсем, а тут хорошо. Хоть с плесенью кусок хлеба, а завсегда дадут. Да водицы испить тоже, ежели не забудут. Оставьте меня подыхать. Теперь уж все едино - смерть скоро. Отходился я". Да ты его, может, и сам знаешь, княже. Он ведь в свое время немало по Руси хаживал, людям пел да на гуслях играл. Звонимир это был.
– Кто?! - вытаращился изумленно на своего собеседника Удатный. - Как его звали?!
– Звонимир.
– А ты не ошибся, Константин Володимерович?!
– Точно он. Творимиричем его еще люди называли, которые близ покоев епископских собрались. Плакали некоторые.
– А он?…
– Улыбался. Говорит: "Помнят люди, как я пел. Славно это. А ныне уже и не смогу", - помолчав, Константин добавил сокрушенно: - Он, видать, не только зрение, но и голос там утерял. Так только, сипит да хрипит. Зимой-то не топили. От камня холодом и в жару веет, а уж когда мороз… Как он продержался-то десять лет. Видать, и впрямь здоровье богатырское было.
– Я его в молодости слыхал, еще когда в Торопце княжил, - задумчиво сказал Мстислав. - С той поры и понял, что иная песня в сердце впиться так может, что рана от меча острого усладой покажется. Душу они бередили, и жить после них так же красиво хотелось, как он пел. Надо же, я-то думал, что он помер давно, а он вишь где обретался. И такого человека сгубили. Эх! - хряпнул он со всего маху кулаком по хрупкому столу.
Посуда подпрыгнула и предупреждающе загремела.
– Ты кофейку-то выпей, глядишь, успокоишься, -умиротворяюще заметил Константин, протянув серебряный кубок Удатному.
Тот машинально принял его и вновь произнес расстроенно:
– А ведь как пел, как пел. А они… - Он, не договорив, снова звезданул от всей души по многострадальному столу, который повторного издевательства не выдержал, крякнул в последний раз и сложился вдвое.
Остатки кофе мгновенно выплеснулись, а Мстислав, придя в себя, смущенно встал и вернул сплющенный кубок Константину.
– Ты уж извиняй, Константин Володимерович, что напроказил тут малость. Поверь, не со зла. Пойду я, пожалуй, а то еще чего-нибудь сворочу. Поговорить надобно кое с кем.
Уже на выходе из шатра он обернулся:
– Я вот еще что хотел спросить у тебя, - и замолчал, внимательно вглядываясь в лицо рязанского князя, после чего поинтересовался, указывая пальцем на лоб Константина: - Это у тебя откуда взялось?
– А что там? - удивился князь.
– Да то ли шрамик небольшой, то ли… - и снова не договорил, глядя испытующе.
– Негоже князьям шрамы да рубцы считать, - пренебрежительно отмахнулся Константин. - Но ты спросить чего-то хотел. Или забыл?
– Точно, совсем забыл, - улыбнулся Мстислав, и лицо его как-то сразу посветлело. Уже садясь на коня, он добавил, глядя куда-то в сторону: - Послов ты нынче же зашли, прямо к вечеру. Думаю, миром все уладим. А коль не захотят, так я их сюда собрал, я и разгоню.
– А если не послушаются? - осторожно спросил Константин.
– Меня?! - ахнул Мстислав. - Да они… Да я тогда… Хотя… - Он как-то растерянно улыбнулся. - А ведь и впрямь могут не внять словам. Точно ты сказал. Царя надобно сажать. Ну а пока его нету, - он озорно подмигнул, - лупи всех, кто останется, в хвост и в гриву. Я им не заступа. Только вот что, - помедлив, произнес он. - Меня ведь и зятек мой дорогой может не услышать. Он же как бык бешеный становится, едва о тебе заслышит, так его обида гложет. Ты тогда с ним, Константин Володимерович, как себе хошь поступай, а Константиновичей не забижай. Дети еще совсем. Грех на тебе будет смертный.
Все исполню, как ты сказал, Мстислав Мстиславович, - клятвенно заверил и даже перекрестился для вящего подтверждения Константин, а глядя вслед отъезжающему всаднику, добавил вполголоса: - Меня бы не отлупили… в хвост и гриву. Людей-то и трех тысяч не наберется, если булгар не считать.
Но тут же встрепенулся, ибо время поджимало, и скомандовал своим людям:
– Собираемся и уходим.
Он еще раз посмотрел в ту сторону, куда уехал Мстислав, и озабоченно произнес:
– Ох, что-то мне не по себе за тебя, князь Удатный. Если буянить начнешь, то как бы тебя самого не обидели.
Глава 12 ВЕЛИКО КНЯЖЕСТВО, А ОТСТУПАТЬ НЕКУДА
Мы знаем, что ныне лежит на весах И что совершается ныне. Час мужества пробил на наших часах. И мужество нас не покинет.
А. Ахматова
Константин сдержал слово, данное Мстиславу Мстиславовичу. Кому же еще верить, как не ему? Тем более что и сдержать его было проще простого. Его послы всего в трех часах конного ходу вниз по течению Оки второй день в укромном местечке среди камышей отсиживались, ожидая княжеской команды. Едва Удатный отъехал, как сразу два гонца с повелением выезжать во вражеский стан поскакали прямиком к боярину Хвощу, который должен был возглавить рязанское посольство. К полудню они уже у него были.
– Езжайте смело, - сообщил присланный дружинник. - Князь Константин сказал, что Удатный сам к миру склоняется.
Об одном только жалел Константин - не мог он отца Николая в это посольство включить. По слухам, в черниговском стане находился епископ Симон, и князь очень опасался, что тот своими лукавыми речами, подкрепленными к тому же весомым авторитетом духовного сана, все испортит. Здесь-то отец Николай, точнее уже владыка Николай, и пришелся бы как нельзя кстати. Епископ был бы нейтрализован таким же епископом. Но тут уж ничего не поделаешь.
Послы отплыли не мешкая. Раз рязанский князь одобрил да еще успел Мстислава Мстиславовича как-то улестить - тут уж непременно удача будет.
Остальные ладьи оставались здесь же в тревожном ожидании ответа, который должен был привезти Хвощ. Настраивались не меньше чем на сутки, а то и на двое. Переговоры, как известно, торопливых не любят, на них бал неспешность правит вкупе с рассудительностью.
Однако все иначе вышло. Сам Константин, прибыв уже после полудня, только одну ночь и успел проспать спокойно. К утру его окликнули. Рассвет лишь рвался сквозь ночной сумрак, когда одинокое судно, будто ладья Харона, вынырнуло из клубов утреннего речного тумана. Один только человек и был в ней живой - тот, что с рулем на корме управлялся. Остальные же…
Константин от одного только вида окровавленной бороды старого Хвоща чуть не взвыл. Обидно до слез стало. Он ведь, поверив Мстиславу Удатному, действительно самых лучших, самых говорливых да изворотливых послал. Получается - своей собственной рукой на смерть их благословил.
Походил малость, пристально в убитых вглядываясь и каждого запомнить стараясь, чтобы было потом, чем вредную жалость к врагам заглушить, и вновь остановился возле старика Хвоща. Постоял немного в молчании скорбном, затем склонился низко, последние почести боярину воздавая, бережно голову отрубленную в лоб поцеловал, после чего проглотил горький комок и махнул рукой - мол, поплыли обратно, чего уж там. Вздохнул только: "Эх, Мстислав, Мстислав".
Обиды, а уж тем паче гнева он к Удатному все равно не испытывал. И не потому, что тот был отцом Ростиславы. Просто чувствовал, что не срослось там что-то и настолько не так все пошло, что и Мстислав Мстиславич ничего поделать не смог. Напротив даже, тревога у Константина была - а жив ли вообще галицкий князь. Он же эмоций своих скрывать не привык, так что всякое могло случиться.
Да еще, уже на обратном пути, порадовался тому, что до сих пор не приехал отец Николай. "Если бы он был здесь, то я его непременно туда с Хвощом отправил. Да он и сам в посольство напросился бы. И что тогда получилось? А ничего хорошего. Лежал бы сейчас вместе со всеми в этой ладье, - мрачно думал Константин. - Или епископа они бы не тронули? Трудно сказать. Нет, пожалуй, все-таки хорошо, что он не вернулся до сих пор. Пока наш епископ в Никее пребывает, у меня хоть за него душа не болит".
Не знал Константин, что Удатный чуть ли не до вечера разъяренным барсом по всему лагерю прохаживался. Наутро выход уже был намечен, потому он и ждал послов с таким нетерпением, никому о том не говоря. Ну а ближе к вечеру - сказалась бессонная ночь - притомился малость и решил полежать чуток, передохнуть. Но, напокой уходя, строго-настрого стороже своей наказал:
– Ежели только слы из Рязани прибудут - вмиг меня будить!
Забыл Мстислав, что сторожа не все время одна и та же. Им тоже отдых надобен. Словом, когда через полчаса она менялась, караульный, отстоявший свое, молодого забыл предупредить и передать ему слова князя. Новый же, услышав краем уха, что прибыли послы из Рязани, вполне резонно решил, что дело у них неспешное, значит, они тут и заночуют, а утром к разговорам приступят. Тем более что и князь Мстислав ему самому ничего такого не наказывал.
Вообще-то, скорее всего, так и получилось бы с утренними разговорами, кабы Удатный самолично рязанцев встречать вышел, но он спал, а у Мстислава Святославича Черниговского терпежу всего-то на несколько минуток хватило. Показалось ему, что больно уж дерзко ответ держит старый Хвощ. Тот же просто не лебезил, а вел себя с достоинством. Собственно говоря, может, и тут бы все обошлось, но беда одна не ходит - все больше с детками норовит. Опять же если что кувырком пошло, то дальше всегда только хуже бывает. Словом, Ярослав Всеволодович на беду приключился поблизости:
– Напрасно ты, старик, мне глаза мозолить явился. Я тебя в третий раз отпустил под Коломной с миром, ибо бог троицу любит. Ныне же ты в четвертый раз пришел. Это уж ты лишку взял, - и с этими словами меч из ножен потащил.
А в таком деле главное - начать, чтоб брызги появились. Запах, что ли, у крови такой пьянящий да к убийству зовущий, а может, цвет - кто знает. Словом, едва Ярослав начал, как и остальные сразу же подключились, особенно из числа мелких князьков. В клочки изрубили всех, включая даже гребцов неповинных.
Один только и уцелел. Нашли его, когда уже от резвели, потому и трогать не стали, даже помогли в ладью всех убитых погрузить. Сунули трясущемуся от страха парню весло-кормило в руки - плыви себе. На покойников сверху Мстислав Черниговский успел еще и грамотку к князю Константину бросить. В ней же одна только фраза была: "Тебя поймаем - и захоронить не дадим. Собакам скормим".
Князь Удатный узнал о злодействе лишь поутру, когда проснулся. Ревел он на всех страшно. Изо рта чуть ли не пена брызгала. Епископа Симона, который, как пастырю доброму положено, со словом смиренным подошел, и вовсе чуть не зарубил. Вовремя, правда, успел опомниться, чтобы меч в ножны вложить, но уж на словах зато разошелся, хоть святых выноси. Любого смерда за такое поношение духовного сана, пусть он хотя бы десятую толику произнес от сказанного Мстиславом, Симон обязательно в свою епископскую тюрьму отправил бы, то есть в кельи для еретиков. Но разве ж на галицкого князя найдешь управу. Одно только владыка и сказал проникновенно, как подобает служителю божьему:
– Бес в него вселился, братия. Не он это злобствует, а бес лютует. Спаси тебя господь, сын мой, - и перекрестил его кротко.
Ах бес! - прохрипел князь. - Да у тебя, как я погляжу, владыка, совсем глаза застило, коли они тебе всюду мерещатся. Лишь бы добрых людей с толку сбить. На, гляди! - И он с треском разодрал на груди белую льняную рубаху, выставляя напоказ грузное тело. - По-твоему, я тоже весь печатями каиновыми усыпан?! Вон, - начал он указывать, - на плече одна, на боку еще одна, а на спине две сразу. Я б тебе и пятую оголил, - добавил уже поспокойнее, - да штаны приспускать неохота.
Он уже почти совсем угомонился, только дышал еще тяжело и взглядом суровым епископа сверлить продолжал. Затем вздохнул и произнес устало:
– Скажи спасибо, владыка, что ряса на тебе да крест на груди, а то харкал бы ты у меня тут кровушкой, как Звонимир Творимирич по твоей милости. Ну да ладно. Там, на небесах, и так видно, что от иного христианина зла на земле поболе, нежели от язычника лютого. Вы же, - это он уже князьям, которых целая толпа человек в тридцать собралась, - не мира на Руси алчете и не за правдой сюда пришли. Вам гривны подавай, да землицы прирезать, у соседа отхапав. А что люд русский кругом стонет от походов ваших - на то наплевать.
– Ты же нас сам сюда позвал, - негромко произнес Александр Бельзский.
– И впрямь, Мстислав Мстиславович, - заметил двоюродный брат Удатного, Владимир Рюрикович Смоленский. - Если бы не ты, то и меня здесь не было бы. Ныне-то скажи, чего хочешь, чего удумал?
– И то дело, - поддержал его седобородый киевский князь. - Чего шуметь-то, народ смущать. Сядем мирком да обговорим все ладком. У нас, чай, с тобой да с Владимиром Рюриковичем не пращур общий - дед родной. Один на всех троих [96]. Неужето не уговоримся, не поймем друг дружку?
Дед, говоришь? - вздохнул Удатный. - Ну, тогда ладно, раз дед. Но говорить не здесь будем. То, что я вас сюда привел, - моя вина. Каюсь. Простите, кто сможет. - Он натужно - мешал тяжелый живот - поклонился - достав-таки до земли рукой. - Сегодня я ее исправить хочу. Дружину свою верную с собой забираю, а кто за мной следом - милости прошу. Сами ведаете: я завсегда за правду со стариной стоял, а теперь вижу - и впрямь менять кое-что пора назрела, а то мы ныне друг с дружкой как стая собак голодных вкруг кости одной грыземся. Вспомнить пора бы, что не собаки мы - князья. Русь-матушку и так почти досуха со всех сторон обгрызли. Еще пяток-другой лет, и совсем нечего глодать будет. Эх вы, - махнул он рукой. Затем как-то неловко, по-стариковски, влез на коня и направил его прочь.
– Я брата не оставлю, - решительно произнес другой Мстислав, киевский, и тоже взгромоздился на своего коня. Вскоре старики поравнялись друг с другом, о чем-то неспешно беседуя.
– Вели и мне коня подать да скажи дружине, чтоб в обратный путь сбирались, - негромко приказал Владимир Рюрикович Смоленский своему тысяцкому. Он как-то виновато развел руками, сказав напоследок оставшимся: - Вот так вот, братья-князья.
А зять Мстислава, юный Даниил Романович, который сидел во Владимире-Волынском, даже прощаться не захотел ни с кем, молча развернулся и к своей дружине пошел. Да всем и без слов ясно было, что уезжает юный князь.
Остальные тоже как-то подозрительно зашевелились, зашушукались. А тут и еще один желание изъявил обратно податься, вслед за отцом. У молодого князя Святослава Мстиславича полки в основном пешие были, но драться умели, потому как с Новгорода да Пскова были собраны.
– Половина убыла, - присвистнул кто-то из тех, что еще оставались, но Ярослав начеку был и понял, что если сейчас хоть минуту упустить, то потом поздно будет.
Тысячу гривен каждому князю, кто останется ныне. А дружине его само собой, - быстро произнес он и, чтоб звучало убедительнее, повысив голос, даже повторил на всякий случай: - Тысяча гривен!
– А за голову Константина я самолично еще тысячу новгородок выложу, - негромко молвил Мстислав Черниговский.
– И я столько же добавлю, - осклабился Ярослав.
Расчет верным был. Князья-то все небогатые оставались. Да что уж тут деликатничать - нищие попросту. Они и одной тысячи в своем городишке стольном, который во Владимирско-Суздальской Руси за селище большое сочли бы, в глаза за всю жизнь не видели, а тут сразу три сулят. И ведь по глазам видно, что не обманут, рассчитаются сполна да еще спасибо скажут.
– Это за голову. А ежели живой будет? - выкрикнул Александр Дубровицкий.
– Столько же накину, - тихо произнес Мстислав Черниговский.
– И дружинникам все грады, какие есть в Рязанском княжестве, на один день на поток [97] отдам, - почти весело крикнул Ярослав.
– А сил-то теперь хватит, чтоб одолеть? - это Ингварь Луцкий усомнился.
– А вот мы сейчас все сочтем и сразу в путь отправимся, - деловито заметил Мстислав Святославич, гостеприимным жестом хлебосольного хозяина приглашая всех в свой просторный шатер.
Там уже расторопные слуги мигом почти весь стол заставили угощеньями. Сама столешница не ахти какая, из грубых досок сколочена, вся в занозах, того и гляди в палец вопьются. Но это не важно. Зато с питьем и яствами полный порядок - гуляй, не хочу.