Дальнейшее произошло всего через день после этого разговора. Константин собрал в большой просторной гриднице княжеского терема оставшихся под рукой своих тысяцких на очередной совет, чтобы решить вопрос - как дальше быть с Переяславским княжеством. Внезапно вошли Василько и Всеволод. Были они непривычно серьезны, нарядно одеты, преимущественно в алое, как и положено княжичам, хоть и маленьким. Зашли не одни - за руки старшие братья держали своего меньшого, пятилетнего Владимира. По другую сторону от Василька гордо вышагивал еще один Всеволод - единственный сын Юрия Всеволодовича. Ему шесть лет совсем недавно исполнилось.
– Мы готовы, - гордо заявил Василько, пройдя всю гридницу и остановившись прямо перед Константином.
– К чему? - поначалу даже не понял рязанский князь.
– Княжество Переяславское из дланей твоих прияти и роту дати в том, что будем верность тебе храни-ти, яко сподручники твои, - нимало не смущаясь от десятков глаз, на него устремленных, отчеканил тот заранее приготовленную фразу.
Иные из тысяцких даже заулыбались невольно. Уж больно потешным был контраст. Сами-то мал мала меньше, а глазенки горят, суровые такие, фу ты ну ты. Им бы хоть росточку побольше…
А тут и младшие княжата - даже до того, чтобы их княжичами называли, они и то еще не доросли, - в один голос, с серьезной важностью на детских личиках подтвердили заявление старшего:
– Лоту, лоту дати.
Иные из собравшихся и вовсе прыскать в кулак стали, не в силах сдержаться. Но Константин этих весельчаков быстро остудил. Так взглядом ожег, что сразу все и все поняли. Сам тут же со своего стольца поднялся сноровисто и меч из ножен вытянул.
– Повторяй за мной, - предложил, но Василько только головой замотал отчаянно.
– Я сам все ведаю, - заявил он и принялся говорить. Слова клятвы звучали звонко, отчетливо, только голос немного от волнения подрагивал.
"И где он текст-то откопал?" -подумал Константин, а потом вспомнил, как весь последний день княжичей не видно и не слышно было. Спросил у дворни, а те ответили, что дети вроде как с Творимиром. Этому Константин доверял, да и других неотложных дел хватало, так что больше мальчишек не искал. А они вишь чего удумали. Ну и что ж, что голос детский - зато клятву как чеканит. Такой голос не подделаешь - сразу чувствуется, что от всего сердца он идет, искренне.
Уезжал рязанский князь из Переяславля-Южного с легким сердцем - верил, что здесь все в порядке будет. Расставанье трогательным получилось, хотя прощались по-взрослому, без поцелуев. Как-никак хоть и удельные, но уже не княжичи перед ним стояли - подлинные князья, особенно Василько с Всеволодом. Таких поцеловать - обида смертная будет. А так хотелось.
– Побыл бы еще, - застенчиво предложил Василько.
– Ага, - подтвердил Всеволод.
– Исчо, - протянул маленький Юрьевич.
– Я бы с радостью, - улыбнулся чуть виновато Константин. - Но княжий долг требует. Надо воеводу своего догонять. Негоже, когда он один в грады чужие въезжать станет.
– Чтобы Русь единой стала, - кивнул Василько понимающе. - Тогда езжай.
Молодец, мальчишка! Здорово все запомнил!
– В гости скоро ли приедешь? - не удержался Всеволод.
– Пожалуй, по первопутку нагряну, - пообещал рязанский князь. - Я же столько всего интересного вам еще не рассказал.
Едва произнес это, как глаза у обоих загорелись радостно. Пришлось тут же зарубку в памяти сделать - умри, но выполни. Слово князя - золотое слово. Сам их этому учил. С тем и укатил вдогон за Вячеславом, который как раз из Смоленского княжества уже возвращался.
Оно тоже почти свободным оставалось. То есть почти, но не совсем. Земли удельного вяземского князя Андрея Долгая Рука, так же как и Дорогобуж, рязанские отряды заняли.
То же самое произошло и с Владимиро-Волынским княжеством. Территорий, принадлежавших молодому Даниилу Романовичу, рязанский князь не коснулся, зато владения погибшего Ингваря Луцкого и живого Александра Бельзского взял под свою руку, выйдя, таким образом, второй раз на границу с поляками.
Разница была лишь в том, что на севере, в районе глухих болот Полесья, Константин вышел на границу с князем Конрадом Мазовецким, приютившим Михаила Городненского, а заодно с Конрадом заполучил в соседи беспокойных ятвягов, воинственную литву и прочие дикие племена, населяющие Прибалтику. На юго-западе же с Рязанским княжеством теперь сошлись земли Малой Польши, где от такого соседства сразу стало неуютно в своем краковском замке князю Лешко I, прозванному Белым, - родному брату Конрада Мазовецкого.
В Чернигов Константин въезжал тоже с тяжким сердцем. Как ни крути, а траур в княжеском тереме - его работа. Говорить-то что угодно можно: сами, мол, полезли, сами мира упрямо не хотели. Короче, кругом они - не ты виноват. И все складно получается, все правдиво - не подкопаешься. Ну а теперь в глаза вдовам и сиротам загляни - повернется язык такое ляпнуть? То-то и оно. Лучше уж вовсе ничего не говорить, а еще лучше - вообще глаза не мозолить и даже не появляться поблизости. Только никуда не денешься - княжий долг обязывает самолично под свою руку принять черниговские земли.
Но и тут у Константина схитрить получилось. Решил он, что пусть их лучше подручник будущий принимает. К тому же должок за ним - из полона Ингваря вытащили, где тот сидел. Правда, полон тот - с подвалом Глебовым, что в Рязани был, - не сравнить. Одно лишь утеснение и было у Ингваря - выходить ему дальше двора никуда не позволялось. В остальном же - ешь, пей, гуляй, сколько твоей душе угодно.
Однако и с ним тоже не все ладно получалось. Вячеслав не доглядел, когда остатки княжеских ратей под Ростиславлем в пух и прах разносил, а предупредить некому было. Словом, не уцелел брат его Роман. Тело они, конечно, привезли в Чернигов. И мед для домовины нашли, чтобы не разложилось, и все остальное сделали честь по чести, но кому легче от того, что все приличия соблюдены?
Ингварь же молодцом оказался. Постояв возле колоды дубовой, в которой тело его брата покоилось, нашел в себе силы, чтобы рассудить здраво:
– Видать, доля его такая была.
И все. Только на мать покосился жалостливо, которая, стоя у гроба, ревмя ревела, да брату Давыду кивнул на нее, повелев, чтоб приглядел.
Разговор с Ингварем получился тоже на удивление быстрым. Да и ни к чему долго рассусоливать-то. Константин лишь спросил его на другой день после того, как тризна печальная прошла:
– Не передумал в сподручники ко мне идти?
– Нет.
– Тогда принимай княжение Черниговское. Роту завтра же при всем честном народе дашь, - и пояснил, хотя и без того понятно было: - Не хочу и дня лишнего здесь пробыть. Вроде и не виноват ни в чем, а… - и толкнул его в бок заговорщически: - Да ты и сам, поди, все понимаешь. Не маленький.
Ингварь лишь молча кивнул в ответ, весь погруженный в думы. Лишь спустя пару минут до него весь смысл сказанного дошел. Повернувшись к Константину, он недоверчиво поинтересовался:
– Княжество-то уж больно великое вручаешь.
– Княжество у меня так и осталось одно - Рязанское, - поправил тот. - Тебе же я лишь часть его вручу завтра в держание. Дани потом обговорим.
– А не боязно тебе? - спросил хитро Ингварь. "Вот паршивец", - подумал князь.
– А тебе? - ответил он вопросом на вопрос.
– Мне - да. Есть немного, - честно сознался будущий черниговский наместник. - Но ничего. Давыд вон уже большой совсем. И умен не по годам. Если что - поможет.
– Да нет, - вздохнул Константин с сожалением. - Это ты ему, если что, помоги, - и пояснил: - Я твоему брату соседнее, Новгород-Северское княжество думаю дать. Как мыслишь - управится он?
Ингварь подумал немного. Дело-то и впрямь нешуточное. Получается, что на него теперь двойная ответственность ложится, потому что если он сейчас скажет "да", то вроде как поручителем за него будет.
– Управится, думаю, - решился все-таки ответить он.
– Вот и ладно, - обрадовался Константин и пожаловался: - Людей у меня не хватает. Земель много, а вот управлять ими некому. Ну да ничего. Это дело временное. И найду, и научу.
– Да, - согласился с ним Ингварь. - Раскинулось оно у тебя.
Впрочем, говорить "Рязанское княжество", начиная с лета 6727-го от сотворения мира, стали все реже. Намного чаще теперь слышалось иное, гораздо более уважительное и даже почтительное: "Рязанская Русь". Действительно, княжеству, которое имело территорию, чуть ли не втрое большую, чем владения всех остальных князей, не считая земель Новгорода, приличествовало уже иное название, посолиднее.
Морщились, когда слышали его, и Мстислав Романович Киевский, и особенно Владимир Рюрикович Смоленский, да и другие князья. А что делать? Не было уже в живых вдохновителя летнего похода Мстислава Святославовича Черниговского, как не было в живых и его сынов. Единственный из рода князей черниговских, который остался в живых после всех битв под Ростиславлем, Мстислав Давыдович, был отпущен Константином Рязанским и нашел свой приют у Мстислава Романовича Старого.
Тот скрепя сердце дал ему в удел небольшой городок Мозырь, стоящий почти на самой границе с бывшим Турово-Пинским княжеством, которое ныне также перешло под власть Рязани. Да и не мог молодой двадцатишестилетний Мстислав претендовать на большее, поскольку даже по великому лествичному праву, которое иногда еще вспоминали, если твой отец на престоле не сиживал, стало быть, ни тебе, ни потомству твоему там делать нечего. А у него не то чтобы отец, но и дед Олег Святославич в Чернигове не княжил, потому как слишком рано скончался.
Угрюмо молчал и второй подстрекатель - Ярослав Всеволодович. Смоленский князь то ли в насмешку, то ли для вящей памяти, чтоб не забывалось, то ли как бы в упрек безмолвный предложил ему в кормление земли и городок с тем же названием, что и рязанский, - Рос-тиславль. Был он приграничным с Рязанской Русью, и Ярослав, поблагодарив, от него отказался.
Его деятельная натура настойчиво требовала чего-то большего. В конце концов, с трудом смирив гордыню, точнее, усилием воли приглушив ее на время, он еще до осенней распутицы подался в гости к своему тестю, в Галич. Мстислав Мстиславович после долгих колебаний выделил непутевому зятю тоже приграничный город, и тоже весьма с символичным названием. Но, во-первых, теперь его главным соседом стал не Константин, а польский князь Лешко Белый, а во-вторых, название города было символичным лишь потому, что звучало точно так же, как и имя самого князя, - Ярослав.
Третий же, а по значимости, может, и первый из подстрекателей, епископ Суздальский, Владимирский и прочая Симон, отделался поначалу, если можно так выразиться, условным сроком. Да и то лишь потому, что Константин просто не знал, какие санкции к нему применить. Конечно, лучше всего было бы полную изоляцию к нему применить, засунув в какой-нибудь монастырь, но как отреагирует митрополит на такое самоуправство, Константин не знал, а рисковать боялся. Не время было ссоры из-за такой ерунды затевать. Поэтому он лишь строго пообещал Симону, что еще только один раз - и тогда уж точно все. А что именно "все" - ни за что бы не ответил. Да он и сам не знал.
Раз этот пришелся уже через два месяца, когда ранней зимой епископа вновь застукали врасплох. Монаха, посланного Симоном незадолго до этого к своему коллеге в Чернигов, люди воеводы Вячеслава аккуратно напоили сонным зельем уже в Муроме и, пока он спал, прочли послание. Константин в это время как раз уехал в Переяславль-Южный, чтоб сдержать данное княжичам слово. Но то, что в послании было написано, настолько взбесило воеводу, что он и дожидаться княжеского возвращения не стал. Просто ворвался через пять дней в покой епископа, небрежно бросил изъятую грамотку на стол и заявил со своей прямотой:
– Слыхал я, что горбатого только могила исправит. От себя добавлю, что тебя, святой отец, лишь монашеская келья вразумит. Короче, так… Пока горит твой огарок, - а свеча на столе и впрямь уже еле теплилась, - подумай хорошенько и выбери сам. Либо даешь согласие, и мы тебя нынче же отвозим в любой из монастырей, где ты принимаешь на себя великую схиму [118], либо ты, но все равно сегодня же, берешь на себя тяжкий труд проповеди слова божьего среди закоренелых язычников. Тут я тоже, как добрая душа, даю тебе право выбора. Хочешь - к мордве отвезу, хочешь - к черемисам [119] доставят. Можешь к литве дикой, ятвягам буйным, пруссам неумытым. Словом, куда угодно… кроме половцев. Туда тебя посылать никак нельзя, это все равно что козлу доверить капусту сторожить.
– Да ты как посмел?! - аж задохнулся от ярости Симон. - В своем ли ты уме, воевода?!
– Я еще не посмел, - поправил воевода. - Вот если свеча догорит, а ты ничего не надумаешь, тогда и посмею… сам за тебя выбор сделать, но уже третий. Кляп в рот, мешок на голову и в лес до первого дуба на опушке. Веревка у меня с собой, а руки аж чешутся… посметь.
– Нешто ты и впрямь веришь, что хоть кто-то из твоих людей отважится на столь богомерзкое деяние? - криво усмехнулся Симон, еще не желая признаться, что проиграл.
– Да я об этом даже и не думал, - искренно удивился Вячеслав. - Неужели я такого удовольствия самого себя лишу. Да ни в жисть. Я же твое преподобие самолично вздерну. Тем более что ты и так святую Русь целый лишний год ногами своими погаными топчешь.
– И рука не дрогнет? - уже вяло, потому что ответ он предвидел, спросил епископ.
– Навряд ли, - уверенно заявил воевода. - Разве что от радости.
– Христос тебя покарает, - попробовал пугнуть Симон, хотя тоже скорее из-за того, что не хотел сдаваться сразу.
– Он таких, как ты, фарисеями называл. Если бы он сейчас на Руси появился, то ты бы его к себе в кельи подвальные засунул бы как еретика.
– Сын мой, ведь в евангелии сказано: "Не судите, да не судимы будете", - попытался отсрочить хотя бы ненадолго свой крах епископ, но увещевания не получилось.
Вячеслав ему даже договорить не дал, перебив гневно:
– Чем такого отца иметь, лучше с тамбовским волком породниться. А насчет того, что не судите - это ты верно сказал. Тут я тебя послушаюсь и повешу без суда и следствия. Да что я тут с тобой валандаюсь, - махнул он рукой. - Я так понял, что выбирать ты не хочешь, то есть мне за тебя решать нужно? Так?
– Нет! - возопил испуганно епископ. - Во Владимире останусь. Откуда пришел, туда сызнова вернусь [120].
– Перебьешься, - усмехнулся Вячеслав. - О Владимире ты забудь, владыка. Я еще из ума не выжил - в родных пенатах тебя оставить.
– Тогда в Суздаль отправлюсь, в Покровский монастырь. Завтра же выеду, - не стал перечить Симон, надеясь только на то, чтобы этот наглец ушел и оставил его в покое всего на одну ночку.
О-о-о, это для кого другого одна ночь ничего не значит. Для Симона же она была бы самой настоящей спасительницей и избавительницей, но…
– В Суздаль так в Суздаль. Только не завтра, а нынче и сейчас, - категорично заявил воевода, почуявший неладное.
– Но собраться время нужно.
– В повозке тепло.
– Одеться.
– Ты что - голый? В рясе сидишь. Вполне хватит.
– Мне указания надо дать.
– Знаю я твои указания. Потом за тобой их еще полгода придется расхлебывать, - проворчал Вячеслав.
– Но ведай, сын мой, что ты совершаешь тяжкий грех, ибо хочешь, чтобы я принял великую схиму не по своей воле, а по принуждению, - уже усаживаясь в возок, заметил епископ.
– Еще одно слово про принуждение, и первый дуб твой, - сурово предупредил его воевода. - Я ж тебе выбор предложил, и ты сам его сделал. Сказал бы, что мордве слово божье хочешь проповедовать, так мы бы тебя мигом туда доставили. А раз выбирал добровольно, то ни о каком принуждении и думать не моги.
Вот так в Покровском монастыре града Суздаля появился новый монах, принявший после второго пострига имя старца Филарета. В стенах монастыря сей старец вскоре очень близко сошелся еще с двумя. Один был седым как лунь, хотя и с молодым лицом. Звали его отцом Аполлинарием, отринувшим, после увиденного им откровения божьего, языческое имя Гремислав. Второй, внеся при вступлении хороший вклад, устроился относительно комфортабельно и отзывался на имя Азарий. Прежнее имя, хотя тоже крестильное, которое ему дал во младенчестве отец, ожский боярин, он еще помнил, но уже смутно, будто Онуфрием звали не его, а кого-то другого.
Одной из самых любимых тем их общих разговоров была чистая христианская скорбь по завлеченной в тенета диавола и потому навсегда загубленной душе рязанского князя Константина. Скорбели о ней все трое монахов не реже раза в неделю, обычно после вечерни, после чего смиренно расходились по своим кельям, пребывая в необыкновенно умиротворенном состоянии духа.
Вообще-то великая схима, как высшая ступень монашества, при которой даже другое имя положено давать, предполагала под собой самое строгое соблюдение всех обетов. Какие беседы, когда он даже из кельи своей и то выходить не должен! Но тут уж Вячеслав был бессилен что-либо сделать, даже если бы узнал про чрезмерную снисходительность тамошнего церковного руководства монастыря, которое, будучи по натуре трусоватым, по привычке еще продолжало опасаться бывшего владыки. Не зря бывший епископ выбрал именно Покровский монастырь. Знал он, что нигде ему так хорошо и спокойно не будет, как у игумена Тимофея.
Спустя же три месяца старец Филарет взял чистый лист пергамента и написал на нем своим красивым витиеватым почерком, которым он в свое время так гордился: "Ведомо мне, божьему человеку, стало, что рязанский князь Константин, еще в младости лет пребывая, крестом православным тяготился и носити оный не желаша".
Строки, выводимые рукой привычного к письму старца, ложились на чистый желтоватый лист ровно и разборчиво, наполняя сердце монаха радостным умилением от появившейся возможности последовать старому библейскому завету: "Око за око…"
Пускай только через пятьдесят или сто лет, но написанное им непременно прочтут, и в памяти потомков останется именно то, что он сейчас пишет, а не какие-нибудь устные сказания или былины.
"Не след брати мудрому на веру те словеса, кои до его уха дойдут, ибо они суть былых лет, блуждаючи из уст в уста, изолгут вовсе, - написал он далее, на всякий случай добавив: - Мой же сказ правдив, ибо записан со слов людей, бывших самыми близкими слугами оного князя, узревшими воочию всю мерзость его деяний".
Подумав немного, он зачеркнул слово "слугами" и принялся писать дальше, все так же старательно и неторопливо. А куда спешить? Времени у него теперь было - хоть отбавляй.
* * *
И погноиша оный князь Константин мнози мужей достойных, и не щадиша такоже и духовный сан имеюща. На Симона, епископа суздальского, владимирского, юрьевского и тарусского, обличающего князя сего во многих грехах, в блуде и чародействе тайном, Константин тако же терновый мученический венец возложиша и учиниша оному епископу казнь мученическую, терзаша тело его всяко и гонениям подвергаша. Но, снеся все без ропота, епископ сей лишь господу молитву возносиша горячу, дабы не наложиша вседержитель длань гневну свою на князя сего, а простиша ему грехи ево мнози, ибо по неразумию твориша он непотребства свои. Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 года. Издание Российской академии наук. СПб., 1817.