Дьяк в ответ выразил логичные сомнения насчет предстоящего свидания, тем паче осыпания златом. Но даже если таковое состоится, то где гарантия, что бывший узник вспомянет о скромном объезжем голове? Словом, лучше бы пораньше. Кстати, а что за подарок приготовлен для царя? Хотелось бы, так сказать, предварительно на него взглянуть, дабы самолично удостовериться в истинности обещания узника.
– Часы,– коротко ответил я, но, заметив, как разочарованно скривилось лицо Оладьина, принялся расписывать качества "атлантика", завершив панегирик в их честь восхвалением великого мастера-изготовителя Вильгельма Телля – единственный швейцарец, имя которого я знал,– и указанием на их миниатюрность.
– Часы на руке? – усмехнулся дьяк.– А не тяжко будет государю их носить?
– Я же говорю, маленькие они,– пояснил я.
– Не верю,– отрезал Оладьин.– Отродясь таких не видывал, а посему, покамест сам не узрю, нет тебе веры.
Дальнейшие препирательства ни к чему хорошему для меня не привели. Дьяк упорно стоял на своем, желая их видеть, а я, вполне логично опасаясь, что тот их прикарманит, отказывался. Но потом, припомнив кое-что, пришел к выводу, что надо соглашаться – особой беды не будет.
– Только спрятаны они у меня в надежном месте,– пояснил я.– Вели, чтоб холопа Алеху привели – я с ним переговорю и все поясню, где их искать.
– А без холопа никак? Мне поведай, а уж мои людишки и иголку в стоге сена сыщут. Так-то оно быстрее будет,– почти отечески посоветовал Оладьин.
– Не сыщут,– отрезал я.– Уж больно тайное место. Да и не хочу я, чтоб твои люди о нем знали. Сам посуди, куда мне потом злато, от государя полученное, хоронить, если твои люди о нем ведать будут?
– А может, потому упираешься, что там и еще кой-что упрятано? – лукаво улыбнулся дьяк.
Я вздохнул и махнул рукой:
– Будь по-твоему. Пусть парочка твоих людей вместе с ним к тайному месту подойдет, и сами убедятся, что, кроме часов, у меня там ничего не лежит.
– Вот так-то куда лучше,– кивнул Оладьин, но поморщился, не иначе как поняв, что если я так спокойно согласился на его людей, то в тайнике, по всей видимости, кроме часов, действительно больше ничего нет.
Однако свое разочарование он почти сразу невидимой метлой смел с лица, вновь приторно улыбнулся мне и заверил:
– А чтоб ты убедился и в моем крепком слове, я тебя в иное местечко поселю. Там тебе куда лучшее будет.
Действительно, новая КПЗ мне понравилась куда больше, чем предыдущая. И солома на полу свежая, и что-то наподобие нар сколочено. Пусть деревянные, без матрасов и прочего, но все равно. А главное, имелась печка, точнее, задняя ее часть – все остальное находилось в соседней, но тем не менее.
Обитателей в камере было тоже гораздо меньше – помимо меня там находилось всего четыре человека, и, как на подбор, сплошь купцы. Как я догадался, все они тоже успели что-то пообещать дьяку, а потому и располагались в относительном комфорте. Вечером нам даже принесли поесть – неслыханная роскошь. Горячего, правда, не было, но кус мяса выглядел довольно-таки внушительно, да и квасу в кувшине я отдал должное.
А ближе к вечеру я сделал и еще одно открытие. Оказывается, мох, которым для тепла и во избежание щелей между бревнами стен, щедро напихали во все стыки, как раз возле моего деревянного лежака почти весь выпал. Хотя наверняка сказать трудно – не исключено, что над этим поработал кто-то из предыдущих узников. Словом, щелочка там имелась, и весьма приметная. Разумеется, видно в нее было не ахти, опять же и обзор узковат, где-то на пару метров, но мне хватило и этого, чтобы подсмотреть происходящее.
Дело в том, что комната эта – как я догадался впоследствии – использовалась Оладьиным исключительно для тайных встреч. Вот одна из них и состоялась у него этим вечером. Точнее две, но про первую мало что могу рассказать, поскольку я застал ее на середине, а вдобавок еще не успел внести свою лепту по выковыриванию оставшегося мха, поэтому и видел ее, и слышал с пятого на десятое.
Зато к тому времени когда произошла вторая, я уже был готов к прослушиванию на сто процентов и воочию наблюдал, как за меня ходатайствует не кто иной, как... сам боярин и князь Василий Васильевич Голицын собственной персоной. Признаться, ни за что бы не подумал, что этому толстому, матерому борову присуще милосердие и гуманизм. Особенно по отношению к тому, кто не далее как вчера изрядно начистил ему жирную физию. Даже когда я услышал начало, все равно не поверил – что-то иное было у Голицына на уме.
Для начала боярин во всех деталях и красках подробнейшим образом рассказал дьяку, какой допрос с пристрастием был им устроен сыну – ох и погуляла старая, еще дедова плеть по плечам непутевого сопляка. Так вот сразу после этого и выяснения истинных подробностей случившегося Голицын пришел к выводу, что, оказывается, тот сам во всем повинен – и в драку первым полез, и потом первым напал.
– А купец-то что, он лишь защищался,– басил боярин.– Опять же Масленая неделя, праздник, скоро Прощеное воскресенье, потому сделай милость, отпусти ты его восвояси. Токмо одна просьбишка – перед тем как вольную ему дать, упреди, чтоб мои люди его успели встретить да ко мне для мировой привести.– И его рука непроизвольно легла на рукоять сабли, с силой стиснув ее.
Я призадумался и несколько приуныл – памятуя его избитую и красную, как кормовая свекла, рожу, а также опухший нос, догадаться, о какой мировой пойдет речь на его подворье, несложно. Так вот почему Оладьин махнул рукой своим стрельцам, чтобы они встряли и не дали боярину и прочим посчитаться со мной, чтобы отвести душу. Все рассчитал, зараза!
Не иначе как Голицын решил, что кара неведомому молодому ковалю за такой смертный грех, как поднять руку вначале на его дорогое и ненаглядное чадо, а потом на него самого, должна быть только одна. Суд и острог – дело неплохое, но уж больно неопределенное и зыбкое. Куда проще притащить его к себе на подворье и уж там, всласть поизгалявшись, повелеть забить насмерть.
Это я к примеру.
Разумеется, возможны варианты, но в тех рамках, что я указал.
Думаю, что Василий Оладьин тоже сразу догадался об истинной причине такого необычного ходатайства. Во всяком случае, виду он не подал, лишь предложил составить бумагу, дабы не возникло подозрение, будто он, Оладьин, отпустил татя за мзду.
Голицын не возражал, и спустя час бумага, где кратко излагалась суть событий, была составлена. Кстати, на сей раз изложенное – дьяк зачитал ее вслух, а потому содержимое не осталось для меня загадкой,– практически ничем не отличалось от произошедшего в действительности. Однако после того, как бумага со стола была убрана, дьяк грустно заметил:
– Стало быть, коваль неповинен. Стало быть, на сыне твоем вина. Выходит, надобно его сюды приволочь да покарать, чтоб другим неповадно было.
– То я сам,– отмахнулся Голицын.
– Ан нет, боярин,– возразил дьяк.– Сам, по-отечески, это одно. На то твоя вольная воля, хошь карай, а хошь милуй. Мое ж дело государево, подневольное. Мне по закону все надобно, вот и выходит...
Далее речь Оладьина плавно перетекла на тяжкую жизнь, обремененную нищенским жалованьем, при котором невмочь даже скопить приданое для родной дочери. Конечно, ради Масленицы можно закрыть глаза и на эдакое беспутное поведение недоросля, но уж больно оно как-то не того. Мало ли кто проведает, а государь к потатчикам татей крут, и коль дознается, то Оладьину не сносить головы.
Голицын покряхтел, попытался решить дело полюбовно, но затем выразил свое согласие с намеком Оладьина.
– Тута сынок мой беспутный близ подворья кошель сыскал,– с тяжким вздохом заметил он.– Ничейный он, а потому прими да, ежели володелец сыщется, ему и отдай.– И бухнул на стол приятно позвякивающий мешочек.
– Находку лучшей всего прямо под божницу класть,– порекомендовал дьяк, внимательно разглядывая кошель, но даже не коснувшись его руками.
Голицын с недовольным видом взял мешочек и побрел к дальнему, невидимому мне сквозь щель углу.
– Запамятовал я чтой-то: там сколь всего? – деловито осведомился дьяк, когда боярин вернулся.
– Дак десяток рублев,– пояснил Голицын.
– Сдается мне, что поначалу куда больше было,– возразил Оладьин.– Мыслю, не мене трех десятков. Твой сынок, случаем, не запустил туда длань допреж того, яко тебе отдати?
– Побойся бога! – вытаращил глаза Голицын.– Нешто такое богатство кто уронит?!
Новый торг, который начался, закончился нейтрально. В конечном счете выяснилось, что в мешочке и впрямь лежало не один, а два десятка рублей. Недостающие боярин поклялся к вечеру прислать, после чего облегченно осведомился:
– Стало быть, и купчишку к вечеру выпустишь?
Дьяк было согласно кивнул, но тут же поправился. Не иначе как вспомнил про мои часы и прикинул, что с противной стороны еще не успел поживиться, пусть и не бог весть чем. А потому после кивка последовал противоречащий ему ответ:
– Не ранее завтрашнего полудня.
Так-так. Я призадумался. Мне-то в такой ситуации что делать? Ну выпустят меня, а сразу за воротами возьмут в оборот люди боярина Голицына, которых наверняка будет не менее десятка. Да и не с пустыми руками придут они. Как минимум засапожник будет у каждого, ну и прочее по мелочи – кистенек и другие инструменты из этой серии.
Тут уж и к гадалке ходить не надо, чтоб спрогнозировать – отбиться навряд ли получится. Разве что через высоченные заборы, но успею ли сигануть – это во-первых, а во-вторых, не выйдет ли от этого только хуже. Не любят здешние хозяева таких вот шустрых гостей, ой не любят. Вначале собак спустят, а местные кобели как на подбор – любой с волком на равных может драться, а потом попросту выкинут обратно на улицу, где меня будет терпеливо дожидаться дворня боярина Голицына. Словом, еще хуже.
Так ничего и не придумав, я на следующий день был мрачнее тучи, и, когда меня спозаранку вызвал к себе Оладьин, вышел я к нему хмурым и злым, аки цепной пес, у которого третий день подряд некий неизвестный самым подлым образом крадет из-под носа заботливо заныканную сахарную косточку.
С Алехой я говорил в полный голос, чтобы дьяк не подумал, будто я и впрямь чего-то пытаюсь от него утаить, и мой разговор с ним Оладьин слышал практически целиком. Удалось перекинуться лишь парой фраз насчет Квентина, которые настроения мне не прибавили. После того дьяк вызвал двух дюжих молодцев, оценивающе поглядел на плутоватое лицо Алехи, добавил к ним третьего и отправил их за моими часиками, а меня вновь в камеру для средневековых ВИП-персон.
Через пару часов стрельцы вернулись и принесли аккуратно завернутый в тряпицу "атлантик", так что я спустя еще минут пятнадцать мог лично лицезреть, как Оладьин, вновь затворившись в той самой комнате, разворачивает изделие швейцарского умельца Вильгельма Телля и, недоуменно покачивая головой, внимательно его разглядывает. По-моему, он даже пытался их обнюхать.
Впрочем, меня, как и в случае с купцом Патрикеем, заботило лишь одно – чтоб он не стал их пробовать на зуб, все остальное меня не интересовало.
А тут, согласно докладу дежурного стрельца, заявился и дворский от Голицына. Вопрос был один: "Когда?", после чего мне стало окончательно ясно, что моя свобода, во-первых, будет весьма кратковременной, а во-вторых, добром она навряд ли закончится.
Дьяк в ответ на вопрос заявил дворскому так:
– Передай боярину, что дьяк Оладьин словцо завсегда держит. А что заминка стряслась, в том его вины нет. Сказано – опосля обедни, стало быть, опосля обедни.
После этого он еще долго любовался иноземной диковиной, пытался, беззвучно шевеля губами, прочесть загадочные мелкие буквицы, а потом, вызвав стрельца, повелел привести к нему Федота Макальпина.
Когда я зашел к Оладьину, как раз зазвонили колокола, поэтому я твердо решил, что сегодня покидать тюрьму мне не с руки. Нары мягкие, хоть и деревянные, кормят сытно, печка, пусть она от меня и на отдалении, но все равно тепло от нее до меня долетает – чем не жизнь?
Дьяк встретил меня радостно, словно будущего зятя.
– Вота, бумагу отписываю,– бодро сообщил он мне, показывая на до половины исписанный желтоватый листок.– Потому, коль слово дадено, я его завсегда держу.– И тут же вновь углубился в свой тяжкий труд.– Присыпав чернила песочком – как видно, работа завершена,– он ласково обратился ко мне: – А чего стоишь да мнешься? Ступай себе.
– А часы? – удивленно возразил я.
– Дак ведь ты ими сам меня одарил,– удивился Оладьин.– Ты меня – часами, а я тебя – бумагой. Али воля часов не стоит?
– Уговор другой был,– покачал головой я.
– Ты чтой-то забылся, милок. Гляди, а то и поменять все недолго,– озлился дьяк.– Бумагу порвать – пустяшное дело. Да не просто порвать, но взамен иную отписать, по коей тебе куда как хужее придется.
– А зачем они тебе? – осведомился я, будучи уже готов к подобному раскладу событий.– Ты и до царя их донести не успеешь, как они остановятся. Хотя нет, они уже стоят. Их же заводить надо, а для завода ключик нужен. У тебя же его нет. Да ты сам послушай, стоят ведь?
Улыбка мгновенно спала с лица Оладьина, некоторое время он, попеременно прижимая часы то к одному уху, то к другому, старательно прислушивался, затем после минутного раздумья вновь вернул лицу добродушное выражение и сознался:
– И впрямь запамятовал, что оную штуку заводить надобно. А где, сказываешь, ключик?
Ага! Чичас я! Разбежался. Извини, старина, но забыл блюдечко с голубой каемочкой, а без него подавать тебе столь красивую вещицу стыдно. Я и отвечать-то не удосужился. А зачем? У меня вообще на текущий момент противоположная программа – поспать в купеческом коллективе.
Красноречиво хмыкнув, я вопросительно уставился на Оладьина – будем отдавать или как?
– Никак твой холоп забыл о ключике? – надменно вскинул свою бороденку дьяк.– Так мы ему память-то мигом освежим.
– Напрасен труд,– парировал я.– У меня про него тоже опаска имеется – вдруг утащит. Соблазны, говорят, и к святым приходят. Так что он и не ведает о ключике. А что до тайного места, так это только дурак все яйца в одну корзину складывает. Словом, в том месте хоть шарь, хоть не шарь – все равно не сыщут.
– Мои-то?! – возмутился Оладьин.– Мои где хошь и что хошь,– пообещал он, но былой уверенности в голосе не было, а потому я решил надавить, а заодно и еще больше разозлить:
– Валяй. Пусть ищут... иголку в стоге сена. Хотя нет, с нею как раз попроще – хотя бы известно, что искать. А ключик-то ма-ахонький. К тому ж на первый взгляд вообще не понять, он или не он, уж больно вычурным его мастер сотворил.
– И то верно, чего люд утруждать,– согласился Оладьин.– Лучшей всего, коль ты сам мне о том поведаешь. А не захотишь – сыщем средства, дабы язык развязать.
Мне сразу вспомнились красочные рассказы дядьки о дыбе, на которую того как-то вздергивали, и стало не по себе. Но виду, что испугался, я не подал – нельзя. Надменно вскинув голову, я отчеканил:
– Со средствами и впрямь можно выведать, только проку... Гляди, дьяк, как бы хуже не было. Про ключик ты, может, и дознаешься – спору нет, но царь-то ведает, кто должен ему эти часы привезти, он же сам их заказывал. А тут ты появишься. Сразу вопрос: а куда гонец подевался, да как они к тебе попали? Сумеешь ответить?
Оладьин призадумался. Получалось как-то не очень. Но тут его осенило, и дьяк, хитро усмехнувшись, осведомился:
– Ты ж, помнится, сам надысь сказывал, что впервой у нас тут. Дак как же царь мог их тебе заказывать? – И захихикал, довольный тем, что подловил.
Я не перебивал. Склонив голову набок, я терпеливо смотрел на смеющегося Оладьина с усталым видом всезнающего учителя, разглядывающего дурачка-ученика.
Правда, это внешне. В голове же мелькал, беспорядочно мечась из стороны в сторону, хаос сумбурных мыслей: "Как объяснить?"
На мое счастье хихикал дьяк долго, чуть ли не минуту, абсолютно не обращая на меня внимания, а когда он закончил, я "созрел":
– Ты про богомолье забыл. Когда царь в монастырь выезжал, там с ним и была встреча. Да не со мной, а с моим знакомым купцом.
– Там – это в Кирилло-Белозерском? – невинным голоском уточнил Оладьин.
Я чуть не ляпнул "да", но вовремя осекся. Вроде бы он от Москвы далековато. Кто его знает, нашел Борис Годунов время для поездки в те края или нет. Нет уж, назову то, что железно под боком у столицы.
– В Троице-Сергиевом,– вежливо поправил я.
– Егда ж оно было, касатик? – не отставал дьяк.
Егда-егда... Достал со своими расспросами. Хотя погоди, даже если и угадаю, то он может начать выспрашивать, где конкретно оно произошло, а я хоть и бывал в этом монастыре, но всего один раз на экскурсии, тем более сейчас вид у него совсем иной – чего-то еще не построили, а что-то, наоборот, пока не снесли. Словом, влечу по полной программе. Нет уж. Тут надо тоньше, хитрее и без конкретики.
– Ко мне приезжал мой хороший знакомый купец Фридрих Шиллер, которому государь и заказывал оную вещицу. Приезжал он еще позапрошлым летом. А вот когда он виделся с Борисом Федоровичем, я у него не спросил.– И с виноватой улыбкой тут же пояснил причину: – Уж больно радость обуяла при виде денег. Тот же мне сразу сто ефимков выложил.
– Так ты и есть тот умелец, что их сотворил?
– Нет,– поспешно отрекся я, а то мало ли.– Просто он умельца не знал, а я его имя не выдал, хотя Шиллер и просил. Вот и пришлось ему договариваться со мной. Ну а я подумал, что Фридрих этот ненадежный да вдобавок лжив, может и сплутовать, вот и сказал, мол, государю Руси вручу эти часы сам, никому не доверю.
– И он согласился?
– А куда ему деваться? – ответил я вопросом на вопрос.– Правда, не без выгоды. Сотню из обещанных пяти я ему посулил.
– Сколь?! – вытаращил глаза дьяк.
– Сотню из пяти,– повторил я, недоумевая – неужели такая редкость, как часы, стоят на Руси намного дешевле?
Или обычные и в самом деле недороги? Впрочем, Барух соглашался и не возражал, но... А вдруг это он только из памяти о старой дружбе наших отцов? Ну и ладно, не отказываться же от собственных слов.
Дьяк меж тем продолжал озадаченно жевать губами нечто невидимое, но, судя по энергичности, весьма твердое. Глазенки его метались туда-сюда, но нигде подолгу не останавливались. Эдакое хаотичное броуновское движение.
– И сколь же ты мне мыслишь уделить от царских щедрот? – наконец осведомился он.
– Сотню,– твердо ответил я.– Учитывая, что я и впрямь невиновен, мыслю, того довольно.
И вновь его глазенки забегали из стороны в сторону. Ох, не нравятся мне эти ментовские колебания. Ага, остановились. И что дальше?