– То дядька мой, Ванька Чемоданов. Он завсегда ворчит, и на меня тож, потому ты на него не гляди,– пояснил мне царевич и весело махнул рукой.– А что до батюшки, то он мне в этом перечить не станет – поверь, а ты мне враз полюбился, егда мы еще с тобой в возке катили. Хоша ты и млад летами, а эвон где побывал. Мне-то, поди, за всю жизнь и десятой доли того повидать не доведется,– чуточку взгрустнул он, но тут же вновь повеселел и пригласил нас с Квентином к столу, на котором небрежно валялись разные свитки.– То мне батюшка на выбор прислал к Прощеному воскресенью, дабы я по своему усмотрению выбрал тех, кого помиловать,– пояснил он, начав собирать свитки в кучу, но затем, ойкнув, бросил их и испуганно уставился на меня.– Я-ста, чаю, ты ныне и не потрапезничал вовсе, княж Феликс.
Я отмахнулся:
– То пустяки, царевич. К тому же домой вернусь, там до отвала накормят.
– Не-е, то не дело, чтоб гости из царского дворца с пустым брюхом отъезжали. Разве ж можно. Ну-ка посидите тута, а я мигом с дядькой обговорю. Время и впрямь позднее, но он чего-нибудь придумает.– И, не обращая внимания на наши с Квентином протестующие возгласы, выскочил из комнаты.
От нечего делать я взял со стола наугад один из свитков и попытался прочитать его. Кириллица давалась с превеликим трудом, но я не сдавался, подключив всю логику. Затем, плюнув, взял другой. Та же абракадабра.
А как с третьим? Тут писец постарался, почерк прямой, твердый, буквы не прыгают, и завитушек вокруг них вроде бы поменьше. Постепенно мне удалось сложить их в слова, а там и осмыслить. Получалось следующее:
"По государеву цареву и великаго князя Бориса Федоровича всея Pycи грамоте, воеводы, князь Борис Петрович Татев да Василей Тимофеевич Плещеев, спрашивали детей боярских резанцов: хто на Дон донским атаманом и казакам посылал вино и зелья и серу и селитру и свинец и пищали и пансыри и шеломы и всякие запасы, заповедные товары..."
Так-так. Выходит, с донскими казаками торговать чем хочешь нельзя – имеются ограничения. Будем знать. У меня-то пока в наличии лишь одна пищаль и сабля, которые самому нужны, но мало ли как дальше сложится.
И что там дальше? Кто у нас нарушитель? Я вновь уткнулся в свиток.
"Захарей Лепунов вино на Дон казакам продавал и панцирь и шапку железную продавал..."
Ишь какой фулюган. Ну и какой срок ему за это светит? Я углубился в самый конец свитка:
"Захара с товарыщи бить кнутом..."
Ну кнутом – это по-божески. С другой стороны, как лупить – можно ведь и до смерти засечь. М-да-а, влип парень. Пусть мужик и знал, на что шел, но все равно. Тем более масштабы продажи не впечатляли. Такое ощущение, что человек не спекулировал, а продавал свое, не исключено – последнее. Может, ему хлеба для семьи купить надо было, а тут...
На секунду мне стало остро жалко этого неведомого Лепунова, к тому же фамилия показалась на удивление знакомой. Погоди-погоди, а не тот ли это Ляпунов, который был во главе первого народного ополчения, которое собиралось в Рязани? Хотя нет, того вроде звали иначе. Как-то на "П", то ли Петр, то ли...
Но все равно, возможно, родственник, а может, вообще отец. Помнится, Ляпуновы и в свержении Шуйского участвовали, если только я ничего не путаю. Короче, видная фамилия. Может, подсказать царевичу? Или не стоит с первого дня так бесцеремонно соваться в его дела?
Но тут одно за другим стали вносить блюда для трапезы. Чемоданов расстарался на славу – на столе перед нами оказалось пяток здоровенных блюд, преимущественно мясных, и еще пяток поменьше – с солеными грибочками, мочеными яблочками, хрусткими огурчиками, квашеной капусткой – словом, что-то вроде средневековых салатов.
Жаль, не было моей любимой селедки под шубой. Хотя да, тут, по-моему, свекла то ли еще не завезена, то ли не тот овощ, который допускается на царский стол.
На отдельном блюде красовались сладости – изюм, сушеный инжир, чернослив, вяленые полоски дыни и прочее.
– И вовсе они лишние,– ворчал Чемоданов, выставляя перед каждым из нашей троицы пустую тарелку.– Можно и оттеда ложкой черпануть да в рот, яко в старину. А то ишь удумали баловство.
Беседа, после того как я утолил первый голод, проходила строго в одном ключе – любознательный Федор, которому все было интересно, выспрашивал нас с Квентином о том о сем, а мы отвечали.
Вызывает антирес
Ваш технический прогресс:
Как у вас там сеют брюкву -
С кожурою али без?
Вопросы царевича преимущественно адресовались мне, поскольку из шотландца, как я понимаю, царевич выжал что мог раньше, в первые дни его пребывания в должности учителя. Затронули почти все, включая гастрономию.
Вызывает антирес
Ваш питательный процесс:
Как у вас там пьют какаву -
С сахарином али без?..
Правда, о какаве с сахарином разговора не было, врать не стану, но просветил я его изрядно.
На сей раз меня с интересом слушал даже дядька Федора, не упуская ни слова из моих рассказов. При этом Чемоданов иногда спохватывался и выразительным покрякиванием демонстрировал, что сам-то он безоговорочно осуждает и бестолковых немчинов, и суетливых англичан, и чопорных гишпанцев... И вообще ему невдомек, отчего чудной иноземный народец доселе не понял, как правильно надо жить, чтоб по уму да по старине, и не хочет брать пример со святой Руси.
Но слушал внимательно.
Он же первым и спохватился насчет позднего времени, в которое дитятку полагалось видеть уже десятый сон, а он еще и к первому не подступился.
– К завтрему жду,– напомнил мне разрумянившийся Федор, с явной неохотой прощаясь с нами.
Я кивнул, стоя уже у выхода, вежливо поклонился, а распрямляясь, вспомнил про свитки.
– Ежели дозволишь, царевич, небольшой совет, и ежели ты еще не определился с выбором тех, кого хочешь избавить от наказания, то я бы обратил внимание на Захара Ляпунова.
– Да я ентот выбор яко гадание творю,– откровенно поделился со мной Федор.– Свитки все беру и вверх над столом кидаю. Кои свалились, те пущай маются, а кои на столе лежать осталися, тех и жалую.
"Ой как весело и непредсказуемо происходит на Руси процесс помилования!" – восхитился я эдакой непосредственности. Ну что ж, раз тут помилование осуществляется методом тыка, мне же проще, и я еще раз настоятельно посоветовал сделать так, чтобы список с приговором Ляпунову "остался лежать на его столе, а не упал на пол".
– Погоди-погоди, Ляпунов – это из рязанских, кажись,– проявил свою эрудированность Федор.– А он что, из твоих знакомцев?
– Да нет,– пожал я плечами.– Мне и видеть-то его ни разу не доводилось. Просто Ляпуновы хорошо известны в тех краях, вот и посчитал возможным дать совет его простить.
– От плахи? – уточнил Федор.
– От кнута,– поправил я и, увидев, как разочарованно присвистнул Федор, заметил: – То еще страшнее, царевич. Плаха – это смерть, а кнут – оскорбление, и свое унижение мало кто прощает, обида остается на всю жизнь.
– И пускай серчает,– улыбнулся Федор.– Что мне с его обидок?
– Зато и человека, который избавил его от этого унижения, он тоже никогда не забудет. Разве плохо? – осведомился я и не удержался от небольшого комментария: – А ты не задумывался, царевич, что когда ты милуешь убийцу, если список с ним, к несчастью, остался на твоем столе, то тем самым принимаешь участие в дальнейших убийствах, которые он совершит, выйдя на свободу?
– Об том я и вовсе чтой-то...– растерялся Федор.
– Вот и подумай,– предложил я.– А пока – и считай это нашим с тобой первым уроком практической философии, царевич,– запомни, что благодеяния надо не разбрасывать, а распределять, ибо главное не в том, что ты дал, а в том, кому ты дал.– Но для юноши, который только-только перестает быть подростком, желательно сделать учебу более привлекательной, поэтому я сразу сменил тональность и продолжил в ином ключе: – И совсем хорошо, когда это случится так, как ныне. В самый последний миг, когда Ляпунова приведут на площадь и уже станут снимать с него одежду, готовя к казни, вдруг откуда ни возьмись появишься ты на белом коне...
– На коне запретил царь-батюшка,– внес коррективу Чемоданов.– Токмо в возке кататься дозволено.
– Хорошо,– не стал спорить я.– Появляется откуда ни возьмись твой возок, останавливается близ места казни, из него выходишь ты и, держа в одной руке указ о помиловании, другой указываешь на Ляпунова и громко говоришь...
Разумеется, расписанный мною в стихах и красках процесс больше напоминал игру, но юный Федор загорелся сразу. Судя по мечтательному выражению его глаз, он уже представил, как оно все будет происходить, как он выйдет да как скажет...
– Разузнай к завтрему про ентого Ляпунова,– вернувшись из мира фантазий, деловито приказал он Чемоданову.– Когда да где, да упреди ката, дабы ежели заминка с моим приездом приключится, чтоб он не удумал за кнут хвататься, пущай ожидает.– И вновь обернулся ко мне.– Благодарствую, княж Феликс, за задумку веселую. Будет чем в пост позабавиться.
Я же говорю – для него это все игра. Ну и пускай. Главное – цели я своей добился, человека от позора выручил. А там кто знает – может, и вспомнит когда этот Ляпунов при случае, кому он обязан своей целой спиной и спасением от позора.
– А как же ты по нощным улицам-то, чрез рогатки? – вдруг вспомнил Федор.– Княж Дуглас-то в Кремле, у лекарей батюшкиных проживает, а тебе...
– Эва, спохватился,– проворчал Чемоданов,– я уж давно стрельцов позвал, кои битый час ожидают, покамест вы тута не того. Поди уж злобиться учали, потому давайте-ка поскорее.– И принялся настойчиво подталкивать нас с Квентином на выход.
Мы не сопротивлялись. Царевич, правда, покраснел от такой бесцеремонности дядьки и открыл было рот, чтоб попенять ему за столь хамское поведение. Но я с заговорщицким видом успел ему подмигнуть, и он, решив, что это начало какой-то очередной интересной игры, радостно закивав мне, так и не сказал ни слова.
Забегая чуточку вперед, скажу, что фамилию Ляпунова Федор не забыл и свою роль сыграл от и до, о чем он мне как-то потом рассказал во всех подробностях.
Вот и славно.
Что же до остатка сегодняшнего дня, то тут мне поведать особенно нечего. Была радостная встреча и довольная Марья Петровна, чьи щи я с трудом запихивал в себя в течение получаса. После царского угощения места в желудке почти не осталось, а обижать ключницу не хотелось.
Был и ликующий Алеха, который тут же принялся бравировать собственными подробностями пребывания за решеткой и выпытывать, как там сейчас.
А еще они наперебой рассказывали мне, сколько часов стояния на лютом морозе стоило им терпеливое ожидание Квентина, который куда-то запропал, да как их пару раз прогнали стрельцы, чувствительно съездив по спине Алехи тупым концом бердыша.
– Ей-богу, синяк во всю спину был,– уверял он.– Думал, позвоночник сломал. Но я ж за тебя в огонь и в воду, так что затаился, а потом зашел с другого бока и все равно своего добился.
– Он добился,– тут же ехидно перебила Марья Петровна и, отвесив легкий подзатыльник нахальному вралю, взяла нить дальнейшего рассказа в свои руки.– Ежели б я не догадалась, что стрельцы – тож люди, подарок завсегда примут, то и...
Было уже за полночь, когда я остановил их и вяло заметил, что они у меня оба молодцами и молодицами. И я за это выражаю им самую искреннюю признательность, а ненаглядной ключнице, в сообразительности которой никогда не сомневался,– нежный сыновний поцелуй, каковой незамедлительно влепил в ее разрумянившуюся щеку, после чего поплелся спать.
Да и на следующий день все произошло в точности, как уверял царевич, так что я без проблем и осложнений занял место учителя философии.
Ах да, в ближайшие дни я уговорил Квентина переехать ко мне. Дескать, вдвоем веселее. Он охотно согласился, не подозревая главной причины приглашения – чтобы шотландец все время был у меня на глазах, а то мало ли, начнет делиться своими "сокровенными тайнами" с кем ни попадя, и пиши пропало.
Слух о папаше-короле непременно долетит до Бориса Федоровича, и у царя вполне может возникнуть желание выдать за принца свою дочь Ксению, которая по причине неудачного выбора женихов – то веру отказываются поменять, то помирают не вовремя – и без того засиделась в девках выше крыши. Если мне не изменяет память, невесты ее возраста ныне на Руси и так уже считаются перестарками. Сколько лет ей точно, я понятия не имел, но, скорее всего, девахе исполнилось уже двадцать два, а то и двадцать три года.
Именно поэтому Борис Федорович, искренне желая дочери счастья, во-первых, всерьез воспримет Квентина как очередного потенциального жениха, неожиданно нарисовавшегося в Москве, решив, что король Яков прислал такого учителя для царевича Федора сознательно, с тонким намеком на возможную свадебку.
Разумеется, как неизбежное следствие этого он – это во-вторых – немедля ринется наводить справки о Квентине. И остается только гадать, насколько страшен будет гнев, вызванный разочарованием от очередной вытянутой пустышки, невесть какой по счету.
Вот осенью – дело другое. Раньше следующей весны направить в Англию послов не выйдет, а весной Борис уже скончается, и потому всем станет наплевать, королевского рода Квентин или незаконно примазывается к Стюартам. Да и учителя к тому времени станут не нужны, ибо ученика, то бишь царевича Федора, тоже к следующему лету в живых не будет. Так что осенью Дуглас проболтаться о своем "королевском" происхождении может – не страшно, а раньше...
Но что касается их смертей, то об этом я, проявив благоразумие, и вовсе не стал упоминать в разговоре с Дугласом. Вообще, такая штука, как видения, весьма и весьма скользкая тема, а молчаливость и умение хранить тайны, в том числе и чужие, даны не каждому, и я сильно сомневался, что Квентин входит в их число.
К тому же Дуглас и без того загорелся идеей сватовства к царевне, в чем, увы, я ему невольно поспособствовал, потому усугублять не стоит. Если рассказать ему о смерти царя и царевича, он непременно ринется предупреждать Годунова, а толку? Изменить историю все равно не получится, разве что, наоборот, поспособствует, чтоб все сбылось в точности как в учебниках.
А что – не исключено, что именно неблагоприятные новости о Квентине, как о самозванце-женихе (в случае если он решится посвататься к Ксении), которые привезут английские послы, окончательно загонят в могилу Годунова-старшего. Такое запросто может случиться.
Однако мои осторожные предупреждения оказались тщетными, и виной тому оказался... я сам.
Правда, невольно, сам того не желая, но тем не менее.
Глава 17
Эти горячие шотландские парни
А дело заключалось в элементарной ревности, которую Квентин начал испытывать ко мне спустя всего пару-тройку недель после того, как я приступил к обязанностям учителя царевича. Очень ему не понравилось, когда Федор к концу урока начинал нетерпеливо вздыхать и украдкой поглядывать на дверь, в проеме которой с минуты на минуту должен был появиться князь Феликс.
– Он совсем скучать на моих танцах! – возмущался Дуглас.– Раньше у него burnet two inextinguishable eyes..
– По-русски, Квентин, по-русски,– скучающе напомнил я ему в очередной раз.
– Я так и сказывать,– вновь забывая про спряжение глаголов и бурно жестикулируя, продолжал Квентин.– Совсем недавно он более всего жаждать освоить бас-данс, павану, веселые гальярду, вольту или жигу и пуще всего огорчаться, если не получалось верно поставить нога в эстампи, а ныне все не так. Я объяснять, из чего состоять эстампида и как важно понять, что каждый punctum иметь две части с одинаковым началом, но разными завершениями, а он зевать, ничего не понять и все время смотреть на дверь, ибо ожидать твой приход. Я рассказывать про бранль простой, бранль двойной, бранль веселый, монтиранде и гавот, а он...
– Просто я новый для него человек,– возразил я.– Вспомни, что когда-то, причем не так уж и давно, ты тоже был для него новым, и, скорее всего, кто-то из прежних учителей точно так же возмущался, что из-за твоих эстампи и паван царевич совершенно не думает о дробях и прочих математических действиях. Вспомни-ка.
Квентин ненадолго задумался, затем его лицо озарилось радостной улыбкой.
– А ведь ты говорить правду,– довольно сообщил он.– Я припомнил, именно так оно и было.
– Ну слава богу,– вздохнул я, однако прошла неделя, и ревность вновь вспыхнула в Квентине, но на этот раз она касалась... царя.
– Я приметить, еще когда ты зайти к нему в самый первый раз вместе со мной. Он очень странно на тебя тогда смотреть,– пояснил Дуглас.
– А ты с каждым днем делаешь все меньше ошибок в окончаниях слов,– заметил я, пытаясь увильнуть от неизбежных очередных разборок, но все было тщетно.
– Он смотреть так, будто пытается представить тебя как будущий жених царевна,– тянул Квентин дальнейшую нить рассуждений, не реагируя на скупую похвалу.
Я мог бы поведать истинную причину странного взгляда Бориса. Скорее всего, дело заключалось в том самом моем внешнем сходстве с дядей Костей, с которым государь был хорошо знаком в пору своей юности и который даже предсказал ему еще тогда, более чем за четверть века, царский венец.