Найти себя - Валерий Елманов 32 стр.


"Ну и что делать? – В самый последний момент обуяли меня сомнения в правильности выбранного пути, и мысли лихорадочно заметались в поисках наиболее оптимального варианта.– Все-таки сознаваться? А зачем? Кажется, с Квентином у меня и так получилось хорошо – лучше не придумаешь. Учитывая количество заказов, послы будут кататься по Европам никак не меньше года. А вертикальный взлет вверх – штука лестная, но ведь нынешнему царю жить меньше года, вон как за мотор в груди хватается, и что потом, когда он совсем у него заглохнет? Свечкой вверх, а затем штопором вниз, и мало утешения, что сопровождать в этом полете меня будет вся царская семья. Но и врать тоже как-то... Вон как его разобрало, аж руки трясутся. Хороший ведь мужик-то".

Я уже открыл было рот, чтоб "расколоться", но Борис Федорович жестом остановил меня:

– Погодь. Не торопись, князь. Допрежь того вона на икону перекрестись, что правду поведаешь. Можа, ты и впрямь иной веры, токмо Христос везде един.

Я встал, послушно повернулся к небольшому, состоящему всего-то из пяти окладов, иконостасу, трижды перекрестился, на всякий случай поклонился напоследок и повернулся к царю.

– И опять погодь чуток, а то чтой-то...– хрипло выдохнул царь и потянулся к кубку, из которого понемногу прихлебывал весь вечер.

Но тут левая рука, которой он с натугой опирался о столешницу, подломилась под тяжестью тела, и он, захрипев, рухнул лицом прямо в блюдо с изюмом. Правая рука во время падения дотянулась-таки до кубка, но не схватила его, а столкнула на пол.

– Звезда...– с натугой прохрипел он, и глаза его закрылись.

Первым делом я опрометью кинулся поднимать кубок, но питья в нем уже не оказалось – так, на самом донышке. Остальное темной лужицей растекалось по полу.

И я замер, оцепенело глядя в кубок,– что делать дальше, было вообще непонятно.

Глава 20
Великая штука – психология...

"Ох и быстро летят деньки",– озабоченно размышлял я, ежась от весенних заморозков, не обращающих внимания на май месяц. Впрочем, дело для Руси привычное, хотя и не совсем приятное.

"И охота народу вставать в такую рань,– отчаянно зевая, уныло думал я, опустив поводья – смышленый Гнедко и так знал привычную дорогу к Кремлю.– Ну ладно работяги. Там все ясно: что потопаешь, то и полопаешь. Но царю можно поваляться в постели и подольше, а не дергать меня сразу после заутрени. Да и вообще, ему бы лежать и лежать после инфаркта, или что там у него было. Ведь чудом выкарабкался. Ан нет – все дела, дела".

Борис Федорович и впрямь выжил чудом. Правда, оно имело имя.

Сам царь считал, что чудо называется Феликсом. Моя точка зрения выглядела более скромно, поскольку юный альбинос тоже принял участие в спасении, вызвав лекарей.

В тот вечер дела у государя всея Руси и впрямь были хуже некуда. Да и куда хуже, если он умер – во всяком случае, пульса я не нащупал и сердце в груди уже не билось.

Если бы не отец, точнее, не мой случайный визит к нему в больницу, когда одному из посетителей вдруг стало плохо, то я навряд ли знал бы, что надо делать в таких случаях. Даже удивительно, что мне ныне удалось четко воспроизвести все тогдашние действия прибежавшего на истошный крик о помощи старого усатого санитара, а ведь был я в ту пору, по сути, мальчишкой, который и запомнил-то все скорее от испуга.

Впрочем, вспомнилось мне это тоже от испуга, не иначе.

Дыхание рот в рот и сразу усиленные ритмичные нажатия на грудную клетку, которые, как пояснил потом отец, назывались непрямым массажем сердца, и снова рот в рот, и опять грудная клетка.

Ну же, ну! Давай, родненький, не сдавайся!

Вроде пошло, задышал. Правда, еле-еле, но нам и того пока хватит.

Господь смутился: "Как же так?
Но коль он так... ну раз он так...
Да пусть он – так его растак -
Живет и в здравии пребудет!"
Господь сказал: "Да будет так!"
А я ответил: "Так и будет!"

Когда вбежали бледные, точь-в-точь как Борис Федорович, лекари, пульс уже прощупывался, хотя еле-еле. От дальнейших забот меня немедленно отстранили, да еще смотрели так, будто в царском приступе виноват я и только я.

Впрочем, кое-кто мог бы сделать и такие выводы. А что? Какую картину увидели те же лекари, ворвавшись в Думную келью? Царь лежит, причем в разодранной одежде – расстегивать было некогда, а над ним склонился здоровенный бугай и с силой давит на его ребра.

Ой как все подозрительно.

Так что надо радоваться, что меня не арестовали за попытку покушения на царскую особу, и на том спасибо.

К тому же спустя час я пришел к выводу, что если царь все-таки оклемается, то даже хорошо, что я оказался так быстро отстраненным от дальнейших медицинских процедур.

Во-первых, я был и впрямь уже бесполезен, поскольку сунуть Борису Федоровичу под язык таблетку валидола или нитроглицерина не мог по причине отсутствия таковых, а во-вторых, оно мне надо, чтоб царь после случившегося поднял на небывалую высоту, с которой если грохнешься, то костей не соберешь? Нет уж, пускай лучше вся слава и награды достаются лекарям, а мы где-нибудь сбоку припека.

Но вышло все немножечко не так. Не получилось у меня сбоку...

Через день ранним утром за мной прибыли. Честно говоря, вначале я подумал, что это приехали гонцы от дьяка Василия Оладьина. Потом, когда мне объявили о маршруте следования – в царские палаты, я и вовсе впал в уныние, решив, что это не просто стрельцы, но подручные боярина Семена Никитича Годунова, который ведал всем сыском и получил кличку Правое Царское Ухо.

"Был у царя генерал, он сведенья собирал. Спрячет рожу в бороду – и шасть по городу. Вынюхивает, собака, думающих инако. Подслушивает разговорчики: а вдруг в стране заговорщики? Где чаво услышит – в книжечку запишет. А в семь в аккурат – к царю на доклад..."

Вот-вот. Тем более боярский титул по нынешним временам как раз и приравнивается к генеральскому. Шастает он, разумеется, не сам, подслушивают тоже иные, записывает не в книжечку и на доклад является не в семь – хотя кто его знает, но, не считая мелких нюансов, все остальное в точку.

Одним словом, новый Малюта Скуратов. А что он не имеет такой громкой славы, как покойный тесть Годунова, то лишь по "вине" гуманного царя, предпочитающего методы поделикатнее, нежели недоброй памяти Иоанн Васильевич. Дал бы Борис Федорович ему волю – глядишь, еще бы и переплюнул Малюту.

Оставалось лишь гадать, проявило ли Царское Ухо инициативу, или это выполняется повеление...

"Да нет, не должно,– отогнал я от себя мрачную мысль.– Скорее всего, личный почин. Не иначе как он решил, что я все-таки покушался на царя, вот и..." – уныло размышлял я по дороге в Кремль.

А что еще прикажете думать, когда не дали даже поесть, и вообще вели себя весьма бесцеремонно, можно сказать, грубо. Да и потом, уже по дороге, тоже выглядели так, словно конвоировали особо опасного преступника, который лишь по некоему недоразумению находится не в цепях, не в колодках, а имеет свободные руки и ноги.

"Впрочем, такое еще полбеды,– попытался прикинуть я дальнейший расклад.– Достаточно протянуть время, пока сам Борис Федорович не придет в себя, и тогда все прояснится. Вот только выйдет ли протянуть его без дыбы?.."

А уж когда первый встречный, стоящий на Красном крыльце Грановитой палаты, оказался не кто иной, как Степан Никитич Годунов собственной персоной, я окончательно решил, что мое дело плохо.

Однако все быстро прояснилось. Во всяком случае, преступника или подозреваемого в тяжком преступлении, что на Руси того времени считалось один черт, и обоих ждали лишь подвалы с дыбой и прочими "прелестями", не оставляют наедине с царем в его ложнице.

– Часец один, не боле,– недовольно проворчал старый царский медик Христофор Рейблингер, более всех прочих сведущий в русском языке и говоривший на нем почти без ошибок, хотя и с чудовищным акцентом.

– Стало быть, вот зачем мне тебя господь послал,– еле слышно прошептал царь.– А я ить все видал сверху, яко ты меня от смертушки спасал.

Оказывается, Борис Федорович не просто умирал – говоря научным языком, он находился в стадии клинической смерти. А если попроще, на языке того времени, воспарила его душенька и застыла там, под потолком, в раздумье – то ли устремиться еще дальше, в заоблачные выси, то ли залезть обратно в грешное тело. Вот оттуда-то сверху, пока длились раздумья его души, царь и наблюдал, как отчаянно трудился над его неподвижным телом Мак-Альпин.

Потому, едва Борис Федорович пришел в себя относительно надолго – часика на два, первым делом он затребовал к себе княж Феликса. Немедля! Хоть из-под земли.

– А молчишь-то чего? – слабо усмехнулся он.– Егда меня с того света вытягивал, куда говорливее был, а ныне примолк.

Честно признаться, сам я ничего не помнил из того, что орал во всю глотку во время массажа. Ну ни словечка. Да и до того ли мне было? А вот царской душеньке, которая там вверху бездельничала, оказалось очень до того. Все запомнила, до последней буковки. И когда она вновь впорхнула в тело, словечки эти не улетучились, но накрепко осели в памяти. Правда, не совсем понятные, но все же.

А как бы он их понял, если там вперемешку с обычными выкриками: "Жить, жить, ты должен жить, слышишь!" были и совсем другие, которые я бубнил в такт своим движениям, когда массировал ему сердце:

Вставай, артист! Ты – профессионал!
Ты не умрешь, не доиграв финал!
Вставай, артист! Скончавшись до поры,
Ты нарушаешь правила игры.

Признаться, мне даже немного удивительно было слышать из уст Бориса Федоровича дословные цитаты – очень уж они чужеродно звучали. Неужто правда я это кричал? Вот хоть убей – не помню.

Я смущенно передернул плечами, не зная, как ответить.

"Пустяки, дело-то житейское", как любил в таких случаях говорить дядя Костя, вроде бы не пойдет. "Всю жизнь положу за тебя, государь!" выглядело чересчур высокопарно и припахивало ложью. При всем уважении к Борису Федоровичу отдавать за него жизнь я не собирался.

Решил отделаться нейтральным. Мол, живи долго, государь, а то Русь без тебя пропадет. Получилось и по-простому, и от души.

– А теперь сказывай,– вновь даже не прошептал, а выдохнул царь.

– Да ведь особо и говорить не о чем. Князь Константин Юрьевич и впрямь мой... отец,– виновато произнес я.

– Тогда допрежь растолкуй, почто враз не сказался, кто ты да чей сын? – В голосе царе отчетливо слышался упрек.

Я ответил почти честно, хотя назвал только самую первую причину из двух имеющихся.

– Не хотел, чтоб ты, государь, меня только в память батюшкиных заслуг в чести держал. Считал, что предки и род ни при чем. Да и батюшка мой так всегда учил. Сказывал, что, мол, глупец тот, кто пытается прикрыть собственное ничтожество заслугами своего рода, а потому я сам должен выказать себя не просто достойным их, но даже лучше, ибо подражатель – не последователь,– пояснил я, прикидывая, как лучше истолковать чудесное спасение моих "родителей".

– Ишь ты,– усмехнулся Борис Федорович.– Дельно. Жаль токмо, что бояре мои инако мыслят, совсем обратно. Коли в роду прадед велик был, то и мне честь подавай. Ну а яко Константин Юрьич выжил-то?

Я чуть помедлил – логичного объяснения так и не удалось придумать, а потом решил: "Да к черту логику. Средневековье ведь. К тому же, помнится, дядя Костя рассказывал, что Годунов жуткий мистик, так что чем непонятнее, тем лучше",– и приступил к рассказу, который постарался упростить до предела.

Разве что о чудесном спасении поподробнее. Как раз в этом месте красок можно не жалеть. Но вначале срочно совместить две версии – не подводить же бедолагу Квентина.

– Мой батюшка, княж Константин Юрьич, и правда происходит из рода Мак-Альпинов, так что Дуглас сказал правду,– сразу заявил я.– И я тебя не обманул.

– А как же Дунканы всякие, о коих ты мне сказывал, да эти... Маки?

– Малькольмы,– поправил я.– И о них правда. Но ты, государь, очевидно, решил, что это мои отцы и деды, а на самом деле они ими доводились моему давнему пращуру Феликсу, который как раз и перебрался в Италию. А там при произношении так коверкали непривычные слова, что уже внука Феликса именовали не иначе как Монтекки. Дальнейшее тебе ведомо.

– Так как же Константин Юрьич спасся? – прошелестел царский голос.

– Отец-то? Да чудом,– простодушно ответил я.– Едва не замерзли с моей матушкой, княжной Долгорукой. Точнее, вначале чуть не утонули, а уж потом...

– Яко же слуги царские вас не заприметили?

– Бог есть любовь, государь. Сияние с небес снизошло и окружило их, словно облаком. И вот что дивно – слуги его в ту пору весь пруд обошли, да и стояли близехонько, прямо возле них, чуть ли не в двух шагах, но...– Я развел руками.– Не иначе как господь сиянием этим, как пеленой, их окутал да ворогам ихним глаза им отвел. А когда разошлись все, мои батюшка с матушкой встали со своего места и увидели, что и одежда на них сухая, да и самим им было не холодно.

– Велика сила у вседержителя,– выдохнул восхищенный моей версией о спасении Годунов.

– Истинно речешь, государь, велика,– охотно подтвердил я.

– Ну а далее-то что с ними приключилось? – поторопил меня царь.

– Далее все просто. Оставаться им на Руси никак нельзя было, потому они на восход солнца подались. Долго шли, не одну седмицу. А потом им господь испытание послал – татар диких. Они их схватили да в рабство продали. Не один год разлука длилась. Но потом освободился батюшка, в чести у владыки далекого стал, разыскал свою ненаглядную и выкупил. Об остальном рассказывать вроде как и нечего – у счастливых дни незаметно бегут. Матушка недолго после жила, я и лица ее запомнить не успел,– уточнил я для страховки.– Княж Константин Юрьевич меня один растил, а потом завещал сызнова на Русь пробраться.

– Завещал?

– Увы, но нет его на этом свете,– развел я руками и мысленно добавил: "Не родился".

– Обо мне сказывал ли?

– Он много чего сказывал,– уклончиво ответил я.– И как венец твой царский в своем видении увидел, и как на свадебке твоей гулял. Даже о курице упомянул, кою вы в ту ночь ловили.

– Ишь памятливый, упокой господь его душу.– Годунов слабо усмехнулся, не иначе как сам вспомнил о курице, после чего рука его потянулась было ко лбу, но, обессилев на полпути, вновь рухнула на разноцветное атласное одеяло.– Даже помолиться невмочь,– пожаловался он.– Аль за грехи господь не дозволяет? Како мыслишь?

– Кто из нас без греха? – философски откликнулся я.– Но и другое взять: святым на царском троне делать нечего – такого накуролесят, что похуже грешников будут. Не зря те же философы сказывают, что благими намерениями вымощена дорога в ад!

– А царь Федор?

– У него ты был, государь. С таким советником можно вообще из церквей не вылезать. И ты бы с радостью ношей своей поделился – уж больно тяжко одному нести, но нет второго такого же. А если так разобраться, то ты поправеднее многих будешь. Да и ни к чему задумываться о том, о чем никто из нас не ведает.– И процитировал:

Чья рука этот круг вековой разомкнет?
Кто конец и начало у круга найдет?
И никто не открыл еще роду людскому -
Как, откуда, зачем наш приход и уход.

– И впрямь никому не ведомо,– откликнулся Годунов.– Можа, потому и страшно, оттого что неведомо, сподобимся ли мы вечного блаженства. Ты-то, Феликс Константиныч, яко о том мыслишь – дарует мне его господь али в геенну огненну ввергнет?

Нашел о чем думать, балда. Но на его лице была написана такая тревога, что следовало отвечать незамедлительно, причем что-то жутко бодрое и оптимистичное, но в то же время и такое, чтобы он обязательно поверил. Я уже хотел было процитировать что-нибудь еще на ту же тему, но потом переиначил. Ты вроде как практик у нас, Борис Федорович, так что лучше мы тебе из жизни твоей утешение состряпаем.

– К тому же ты тверд не только в вере, но и в делах своих, без коих она мертва есть,– вовремя припомнилось мне единственное выражение из Евангелия, которое я знал и которое один раз уже как-то выручило.– Сам посуди...– И принялся перечислять благие дела царя.

Список и впрямь вышел длиннющий, начиная с попыток помочь людям во время голодных лет. Да, пускай не вышло, как хотелось, но важен факт – первый раз верховная власть на Руси делала все, чтобы дать народу хоть что-то. Не забыл указать и про строительство новых городов, особо упомянув то, что он успел воздвигнуть в Москве.

– Подобно великому римскому императору Августу, с гордостью сказавшему, что он принял Рим кирпичным, а оставил его мраморным, ты можешь произнести нечто похожее о Москве,– подвел я итог.

Потом я дошел до восстановленных им в прежних рамках северных и западных границ, то есть о возврате Балтийского побережья и исконно русских городов – Копорья, Ивангорода, Орешка и так далее.

Словом, набралось в достатке.

Я говорил бы и еще, если бы не появившийся в дверях лекарь.

– Негоже столь долго тревожить его величество,– надменно заявил Христофор, и я был вынужден удалиться, пообещав непременно навестить его завтра перед обедней.

Уходил из опочивальни довольный.

Балбес-лекарь так и не понял, что мои слова куда круче любого целебного бальзама и врачевали Бориса Федоровича посильнее любых пилюль и снадобий. Во всяком случае, белое, без единой кровинки лицо царя к концу разговора слегка порозовело, приобретя прежний нормальный, "добольничный" оттенок.

Кстати, сей простой факт впоследствии дошел и до пользующих царя медиков. Во всяком случае, уже третья по счету аудиенция длилась столько, сколько хотелось Годунову, то есть никаких напоминаний о "малом часе" я не услышал.

Сам я в основном молчал, лишь вставлял междометия и время от времени задавал наводящие вопросы, вот и все. Говорил же преимущественно Борис Федорович, откровенно сознавшись, что за все эти годы возможность столь откровенно высказаться была у него лишь в Думной келье перед тем мальчиком-альбиносом.

– Да и то нешто это говоря, коль один сказывает, а другой токмо гугукает,– жаловался царь.– Охти мне, бедному. Воистину все яко в Святом Писании: "Жатвы много, а делателей мало".

Все его дальнейшие и длиннющие монологи тоже были насквозь пропитаны жалобами: на жизнь, на обстоятельства и в особенности на злые козни бояр. И с каждым новым визитом я все сильнее и сильнее испытывал острое сочувствие к этому больному и, в сущности, такому одинокому, если не считать семьи, человеку, которого – страшное дело – практически никто не понимает.

"Отсюда и его преждевременная дряхлость и болезненность",– размышлял я.

Нет, что касается лица, то тут все было в полном порядке. Средней полноты, слегка смуглое, оно выглядело благообразно, относительно молодо и почти не имело морщин. Зато на его душу старость наложила их куда больше. И немудрено.

Назад Дальше