– И еще я сказал, что слухами о красоте его дочери наполнена вся русская земля, и я не раз видел ее в своих сновидениях, и в них она тоже прекрасна, а сновидения нам посылает бог, поэтому они не могут быть ложью, и еще я...
– Стоп,– оборвал я его.
Кажется, парень разошелся не на шутку, а я совсем забыл, что меня ждет аж целый царевич, да и вообще опаздывать – свинство, и неважно к кому.
– Остальное доскажешь вечером у меня в тереме.– И хотел было бежать, но, завидев, что Квентин чего-то мнется, жмется и колеблется – наверное, вспомнил учиненный им шум и грохот в последний день перед уходом, а теперь стесняется,– тормознулся на секунду, чтоб успокоить человека, и небрежно махнул рукой.– Да ладно тебе. Все давно забыли твой прощальный концерт.– А на всякий случай подкинул дополнительный соблазн: – Как раз сегодня Марья Петровна обещала пирогов напечь, с капустой и яйцами. А уж вкуснющие...
Должен прийти. Это его любимое лакомство. Плохо только, что на самом деле она ничего не обещала. Ну и ладно. Тогда я уговорю ее вместо них испечь по-быстрому...
Додумать не успел, столкнувшись с царевичем еще на лестнице. Вид у Федора был встревоженный донельзя, но, приметив меня, он сразу расцвел.
– А я уж и к батюшке хаживал – вдруг ты у него. А опосля хотел было к тебе на подворье гонца заслать,– с легкой укоризной в голосе протянул он.– Помыслил, уж не случилось ли чего – ведь доселе ты отродясь не запаздывал.
– Тсс,– заговорщицки прошептал я.– Квентин...– И таинственно подмигнул.
– А что с ним? – тоже понизив голос до шепота, спросил Федор.
Так и есть – сработало. Вон как глаза округлились. Вообще, тут, в Средневековье, как я понял, с юношами, толком не вышедшими из подросткового возраста, запросто срабатывают разные примитивные штучки, которые в моем родном веке действуют на детей, не перешагнувших десятилетний порог. Проверено раз пять и всегда с неизменно положительным результатом. Злоупотреблять этим не стоит, но когда такой случай, как сейчас...
– Все после занятий,– прошипел я, тревожно огляделся по сторонам, после чего, облегченно вздохнув, принялся подниматься по лестнице.
Царевич потопал следом. Лица его я не видел, но убежден – он тоже несколько раз оглянулся, хотя сам не понимал зачем.
Ну и ладно.
Усевшись на стул с высокой резной спинкой – иноземцам у нас почет, царским учителям тем более, я украдкой покосился на решетку. Ну да, вон он, любопытный глаз в третьей дырочке слева пятый ряд сверху, на месте.
Ох, Ксюша, Ксюша, юбочка из плюша, а сарафан из атласа...
Ага, вот и Феденька уселся. Эх, как тяжело отдувается. И не попрекнешь – он и сам бы рад порезвиться, да негде и не с кем. Ну ничего, дай срок, поправим и это – есть у меня кое-какие идеи. Та-ак, раз все слушатели в сборе – можно приступать, а уж потом, после занятий, поинтересоваться у царевича, как бы мне повидаться с Борисом Федоровичем...
Но спросить я не успел. Годунов, так же как и царевич удивленный моим опозданием, самолично пожаловал к концу урока, чтобы выяснить, появился ли князь Феликс или...
Я поначалу слегка растерялся – царь появился, словно по заказу,– но почти сразу пришел в себя и продолжил рассказывать Федору о Пифагоре и его поклонении цифрам. Однако, заметив, как недовольно хмурится царь, скоординировал рассказ и плавно перешел к Платону и неоплатонизму – все-таки там в качестве высшей сущности выдвинут бог, потому звучало не столь кощунственно.
– Сказываешь ты славно, но уж больно мудрено,– недовольно заметил мне по окончании занятия Борис Федорович, не стесняясь присутствия сына.
– Так ведь и философия – наука не из простых,– возразил я.
– Я не о простоте,– пояснил царь,– ты не забывай, после меня ему на троне сиживать, потому и философию свою так давай, чтоб она ему и в жизни пригодилась.
"Опаньки, а разговор-то мне как раз на руку!" – Я даже развеселился, и тут мне в голову пришла еще более удачная идея.
– И я о том же мыслил,– согласился я.– Царевичу ныне куда как лучше подошло бы иное, пусть и не совсем философское. Ну, скажем, нечто вроде отцовского наставления от твоего имени, государь. Вот, к примеру, это.
И я процитировал, боясь лишь одного – осечься или забыть:
Я, с давних лет в правленье искушенный,
Мог удержать смятенье и мятеж;
Передо мной они дрожали в страхе,
Возвысить глас измена не дерзала.
Но нет, память не подвела. Хотя с того времени, как мы в школьном драмкружке ставили пушкинского "Бориса Годунова", прошло аж семь лет, однако строки помнились отчетливо, будто стояли перед глазами.
Но ты, младой, неопытный властитель,
Как управлять ты будешь под грозой,
Тушить мятеж, опутывать измену?
– Ты... откуда такое... словно моими устами?..– прошептал потрясенный царь.
Губы его тряслись, а правая рука вновь нырнула к сердцу.
Эк, как тебя разобрало, твое величество.
Я в смятении уставился на унизанную перстнями царскую руку, усиленно разминающую грудь. Вот уж воистину: велика сила настоящего искусства. Был бы на моем месте Александр Сергеевич, непременно заорал бы: "Ай да Пушкин, ай да сукин сын!"
И тут же испуганно подумалось: "А его кондрашка, случаем, не шибанет?"
– Чти далее,– хриплым голосом потребовал царь, тяжело опираясь на стол другой рукой.
– Вам бы присесть вначале, ваше величество.– И я кинулся на помощь.
– Да, чтой-то мне худо немного,– сознался Борис Федорович,– но ты чти, Феликс Константинович, чти далее, а оно пройдет. Такое уж не раз бывало. Поначалу худо, а опосля ништо.
Я растерянно забормотал далее. Лицо царя, жадно вслушивающегося в пушкинские строки, и впрямь порозовело. Я ободрился и уже более выразительно продолжил, предусмотрительно опустив слова про Шуйского и Басманова – уж слишком конкретны они были:
Ты с малых лет сидел со мною в Думе,
Ты знаешь ход державного правленья;
Не изменяй теченья дел. Привычка -
Душа держав. Я ныне должен был
Восстановить опалы, казни – можешь
Их отменить; тебя благословят...
– Да-да,– не выдержав, прервал меня царь.– Все в точности. А ты слушай, сын, слушай! Чтоб кажное словцо... И ежели что со мной, помни, что ныне слышал, и поступай тако же.
Последнее говорилось напрасно. Федор и так был весь обращен в слух, жадно впитывая строки будущего классика из далекого девятнадцатого века.
Я припомнил поучения амбициозного режиссера, которыми он в свое время доставал юных актеров, в том числе и меня, и, приосанившись, словно и впрямь стою на сцене, продолжил:
Со строгостью храни устав церковный;
Будь молчалив; не должен царский голос
На воздухе теряться по-пустому;
Как звон святой, он должен лишь вещать
Велику скорбь или великий праздник.
– Велику скорбь или великий праздник,– медленно повторил царь.– Все так, все так. Что ни слово, то истина, коя... коя куда лучшее всякой философии.
– Но и она нужна, государь,– возразил я, но, видя, что царь со мной не согласен, торопливо добавил: – Хотя можно поступить так. Ведомо мне, что в аглицкой земле живет некто Фрэнсис Бэкон – наиважнейший философ и муж, опытный в делах. Ныне король Яков пока что о нем не ведает, а потому, если сам Бэкон согласится, король легко отпустит его как учителя твоего сына. Пусть он и будет новым философом при твоем дворе. А я, коль будет на то твоя воля, займусь тем, что поближе к жизни. Помнится, попалась мне в руки некая занятная книжица – преизрядно в ней мудростей. А попутно, коли дозволишь, хотел бы обратиться к тебе с малой просьбишкой, чтоб ты не спешил отправлять своих послов к королю.
– Что так? – насторожился Борис Федорович.
– У меня тут человечек есть смышленый, так вот хотелось бы и его с ними послать. И от того человечка, государь, будет тебе и всему люду на Руси превеликая польза, если он только сумеет добыть все, что я ему обскажу. Вот только боюсь, что к осени они не управятся, но оно того стоит, тут уж мне поверь.
– Разумному человеку отчего ж не поверить. Зрю, хошь и молод ты, да умудрен не в одной токмо философии. А уж опосля того, что услышать довелось... Одначе сказываешь ты как-то в обход...– Царь неторопливо встал, слегка покачнулся, но тут же выпрямился, властным жестом остановив сына, кинувшегося его поддержать, и негромко произнес: – Словом, полно тебе колесить вокруг да около. Пойдем-ка в мою Думную келью, да там все напрямки и изложишь.
– Да мне бы тогда поосновательнее подготовиться к докладу,– замялся я.– К тому же и бояре, скорее всего, разошлись по домам.
– Какие бояре? – нахмурился царь и слабо улыбнулся.– Эва, чего ты удумал. Нет, княж Феликс, бояре нам ныне ни к чему. Да и опосля, мыслю, без них обойдемся. Не боись, в той Думной келье люд надежный да проверенный. Слова никому не скажет.
Я было успокоился, но потом, следуя по извилистому пути, где галерейки то и дело перемежались либо темными узкими переходами, либо лесенками, уводящими то вниз, то вверх, вновь встревожился. На этот раз причиной тому был сам царь, который тяжело дышал и пару раз даже останавливался, чтобы перевести дыхание.
Да он врачами латан-перелатан!..
Заметь, как он хватает воздух ртом!..
Он дышит, как все шепчутся, на ладан...
И дышит-то, прикинь, с большим трудом!..
– Может, и впрямь лекаря, государь? – взволнованно спросил я у Бориса Федоровича.
– Там, в моей Думной, питье стоит,– отмахнулся он.– Уж как-нибудь добреду.
Думная келья имела низенький вход, где даже царю, имевшему рост полтора метра с небольшим гаком, пришлось нагибаться. Само помещение тоже не очень походило на светлицы царского дворца, скорее и впрямь на келью. Простые бревенчатые стены, да и все прочее не носило ни малейшего отпечатка роскоши. Разве что серебряные подсвечники, стоящие на грубо сколоченном столе, и тяжелые даже на вид, вот и все богатство.
Единственный обитатель комнаты тоже не был похож на какого-нибудь особо доверенного советника из числа высшей знати. Во-первых, самая что ни на есть простая одежда, а во-вторых – возраст. По летам он не годился даже в царские рынды: в десять – двенадцать годков топорик, пусть и декоративный, часами на плече не удержишь. Да никто бы его туда и не взял, этого альбиноса, у которого белыми были не только волосы, но и брови с ресницами.
Зато в его светло-голубых глазах засветилась такая щенячья радость при виде Бориса Федоровича, что я невольно улыбнулся.
– Ах ты, воробышек,– певуче произнес царь и, ласково потрепав мальчишечьи вихры, повернулся ко мне.– Вот так я и живу.– Он обвел рукой немудреную мебель.– Это мне вроде памяти – с чего начинал я в доме свово стрыя, Димитрия Ивановича, упокой господь его святую душеньку.– И он размашисто перекрестился.
Я торопливо последовал его примеру, не заметив настороженного взгляда царя, который, впрочем, почти сразу же стал прежним, выражающим доброту и отеческую заботу.
– Уж ты извиняй, князь, полавочников нетути, да и редко кто у меня бывает, потому и с разносолами не ахти. Вот разве что кваску со смородиновым листом да изюмцу чуток – боле и угостить нечем,– сокрушенно развел он руками.– Но мы с тобой авось не трапезничать пришли, да и пятница ноне, постный день, потому присаживайся, все одно в ногах правды не сыщешь, да излагай по порядку. И на мальца не гляди,– добродушно посоветовал он.– Архипушка мне всей душой предан – видишь, как ластится. Тока сказать он лишь очами может – спужался чегой-то в детстве, вота и онемел языком.
Я кивнул и уселся, вновь не заметив цепкого прищура царских глаз.
– А речь моя будет про голод, государь,– пояснил я,– что был на Руси. Единым хлебом державу накормить тяжело, если неурожай, а уж коль он пару лет подряд выпадет, совсем худо. Но слышал я, что в Новом Свете, том, что испанцы, то есть гишпанцы открыли, славно растет некий...
Далее рассказ пошел о картофеле, после чего я переключился на подсолнечник, не забыв помидоры и кукурузу. Расписывал я их в стихах и красках, хотя старался держаться в рамках – перебор тоже не очень-то хорошо.
Борис Федорович слушал, откинувшись в своем кресле напротив и полузакрыв глаза. Время от времени мне даже казалось, что он засыпает или вообще находится в каком-то полузабытьи. Но это было обманчивое впечатление, которое всякий раз рушилось после метко заданного вопроса. Реалист и практик до мозга костей, царь бил в самую точку, выясняя, сколько солнца потребно тому же картофелю да успеют ли уродить заморские овощи за короткое русское лето.
– Поди, немалые деньги за них запросят? – осведомился он.
– Даже в Англии мало кто знает, насколько они полезны. Разводят их лишь для красоты, потому мыслю, что большой деньги не потребуется,– осторожно ответил я.
– Это все, что ты решил мне поведать? – уточнил он под конец.
"А черт его знает – возьмут да сразу найдут и купят,– подумал я.– Тогда могут к осени и вернуться. Нет уж, пусть повсюду полазят".
– Есть и еще кое-что, государь. Правда, с едой оно не связано. Мыслю, что воеводам твоим было бы неплохо обзавестись... подзорными трубами. Слыхал я, что проживает в Италии некий философ по имени Галилео Галилей, кой соединил вместе несколько стекол и чрез них смотрит на звезды.
– А нам они к чему? – разочарованно хмыкнул Борис Федорович.– Разве царевичу на небо любоваться да Ксении для забавы, покамест замуж не вышла.
– Да ведь сквозь трубу эту не только звезды близкими кажутся,– пояснил я, принявшись подробно объяснять, как важна подзорная труба для воеводы или, скажем, разведывательного отряда.– И еще одно,– решил я собрать для надежности все в кучу.– Есть на Руси славные богомазы – спору нет. Но...– И принялся расписывать искусных художников, живущих в Европе.
Правда, дат их рождения я практически не знал, помня лишь о Рафаэле и Леонардо да Винчи, которые давно умерли, но какое это имело значение. В конце концов, если русские послы и не отыщут того же Рембрандта, Тициана или Рубенса, потому что они еще не родились, с меня взятки гладки. Мол, слыхал о них, а коль не удалось отыскать – не моя вина. Да даже если и наоборот – скончались, тоже не беда. Опять-таки слышал, картины их видел, но не знал, что уже умерли.
Особенно загорелся Борис Федорович, когда узнал, что перечисленные художники изрядно поднаторели и в светских картинах, включая портретную живопись.
– Представь, государь, вышла замуж Ксения Борисовна да уехала куда-то с мужем. А тут перед тобой картина, где она нарисована. Полюбовался и словно саму ее повидал,– расписывал я.
– А не грех? – озаботился царь.
– Грех, если нарисовать икону Николая-чудотворца с какого-нибудь Илейки-сапожника,– парировал я,– а тут все по правде: лик царевны Ксении Борисовны в светлице у окна за вышиванием.
– А иконы они малюют? Или токмо енти твои...
– Малюют, государь, но опять-таки в виде картин. В церкви их не выставить, а вот в своих палатах...– Я перевел дыхание и, заметив, как поскучнел царь, торопливо поправился: – Зато стены в святом храме расписать всякий может, они ж, художники эти, на все руки, а потому, что повелишь, то и...
Борис Федорович ткнул пальцем в сторону еще одного стола поменьше, расположенного на отдалении:
– Имена выпиши,– голос его на мгновение дрогнул, но тут же вновь сделался ровным и мягким,– дабы мои людишки их не запамятовали. Да о прочем не забудь,– посоветовал он, когда я уже начал строчить,– трубу енту, овощ всякую...
Бумагу, поданную ему, царь не просто принял – жадно схватил, чуть ли не вырвав из моих рук, и впился в нее глазами. Правда, читал недолго – не больше минуты, после чего указал мне дрожащей рукой на лавку.
– А теперь присядь-ка, князь Феликс, да ответь мне яко на духу. Но допрежь того поведай, зрел ли ты о позапрошлый дён звезду, коя появилась близ солнца в самый полдень?
– А как же, государь,– подтвердил я.
Еще бы не узреть, когда у меня на подворье поднялся такой шум и гам вперемешку с истошным бабьим визгом, что меня из комнаты как ветром вынесло. Честно говоря, я первым делом подумал, что приключился пожар, но через пару минут облегченно сплюнул и принялся вместе с остальными глазеть на необычное зрелище, тем более что наблюдать столь редкое явление, как летящую мимо Земли комету, мне еще не доводилось.
– Тута у меня близехонько некий старец проживает. Он в звездах вельми учен. Так вот я к нему сразу, егда оное диво узрел, гонца отправил, дабы он мне все об оной звезде обсказал и ничего не утаил. Но поначалу ты мне обскажи об ей.
– Я ведь, царь-батюшка, совсем по другой...– начал было я, но Годунов нетерпеливо перебил:
– Ведаю, что ты сказать желаешь. Но ты, помнится, сам сказывал, что знания философов яко звездный свет – тепла не дает и благ не сулит. А от звездного света до самих звезд я, чаю, близехонько, вот и ответствуй.
Ну что ж. Объяснять, что это не звезда, а комета, которая никакой роли в земных событиях не играет, глупо. Да и не поверит мне Борис Федорович. Ладно, раз любопытство взыграло, будем удовлетворять... с учетом интересов влюбленных. В конце концов, мне это только на руку. Но вначале легкий прогноз с учетом знания истории.
– Своим появлением она предсказала то, что тебе необходимо более внимательно отнестись к своим западным рубежам, граничащим с Речью Посполитой, ибо теперь их необходимо стеречь более тщательно, чтобы избежать появления из-за них неких незваных гостей...
– Все словцо в словцо,– задумчиво прошептал Годунов, не проронивший ни слова на протяжении всей моей речи.– Тот, правда, инако о том сказывал, да суть единая выходит. А смерть царственных особ она не предвещает? – И жадно уставился на меня.
– Никоим образом, царь-батюшка,– твердо заявил я и только после этого вспомнил, что, стремясь намекнуть на грядущее появление Лжедмитрия, совершенно позабыл про Квентина. Непорядок.– Мне, государь...– приступил было я к исправлению досадной ошибки, но был вновь бесцеремонно перебит.
– Опосля обскажешь, княж Феликс, опосля. И без того зрю, что ты наделен от рождения великой премудростью. Но ныне меня еще шибче, чем оная звезда, другое заботит. Давно уж сбирался я тебя спросить, да все никак не решался – очень уж тоскливо было б, коли оно все не так оказалось. Вдруг меня бес мороком обводит? А ныне по всему зрю – ты не токмо ликом сходен, но и еще кое-чем. Приметил я ныне, что и крестишься не так, яко лютеране, и садишься поперед царя, чего и иноземцы себе не дозволяют, и прочее... Вот и вопрошаю: князь Константин Юрьевич из славного рода Монтекова тебе не родич ли? – И жадно впился в меня глазами.