Правда, потом я долго, несколько месяцев, не мог смотреть на него без отвращения, да и мои спутники тоже. Но это потом, а там, в гостях, мы им попросту объедались.
Квентина же хозяева кормили каким-то особым медом, вдобавок использовали что-то еще - то ли прополис, то ли нечто иное, но столь же целебное.
Плюс ко всему этому - баня, хотя, возможно, тут я неправ и как раз она была основным средством лечения, а все остальное, включая мед, шло прицепом к ней.
Сам я не пришел от нее в восторг. Теснота - ладно, но когда топят по-черному, это что-то с чем-то. Мне сразу же, при первом посещении, припомнилась Ольховка.
Разумеется, потом дым разгоняют, так что когда заходишь, то его не так и много, в основном у потолка, но все равно чувствуется. Плюс мой рост, благодаря которому я его ощущал острее прочих.
Квентина же парили как-то по-особому. Рассказать не могу, поскольку не присутствовал, а наблюдал лишь результат.
Во время второй по счету баньки он был уже в сознании, поэтому сознавал, что с ним делают, и оно так сильно не понравилось изнеженному шотландцу, что он, вырвавшись от своих мучителей, драпал от них по сугробам чуть ли не до самого леса - насилу удалось догнать.
Вот это взбодрили!
Или достали.
Мне и остальным спутникам доставался второй пар, а он, как выразился все тот же Игнашка, не такой забористый. Впрочем, лично я был этому обстоятельству только рад. Мне хватало, даже с лихвой.
Ближе всего к нам был Серпухов. Туда мы и катались за продуктами, а также вызнать все свежие новости.
Тратить время даром я не привык, потому на досуге размышлял о продолжении судеб Отрепьева и Лжедмитрия.
Ленивое однообразие обстановки и масса свободных часов сказались самым благотворным образом - новая мозаика возникла перед моими глазами довольно-таки быстро, спустя всего полторы недели.
Во многом помог рассказ Игнашки, который выложил мне все, что он накопал в Галиче, после чего я понял, что оказался идиотом. Просто царские подьячие или кто там еще в очередной раз сэкономили на письме.
Лень им, видите ли, все время писать Смирной-Отрепьев, вот они время от времени и откидывали первую часть в сторону.
А я, балда, все мучился и гадал, почему так получается - у меня аж два мужика, а заподозренного царскими слугами самозванца среди них исходя из фамилии нет.
А если к рассказу Игнашки присовокупить то, что у меня имелось ранее, то картинка получилась весьма и весьма отчетливая. Можно сказать, чуть ли не тушью вычерченная.
Итак…
Глава 10
В четырех днях от трона
Когда царь Борис Федорович занедужил в первый раз на памяти Федора Никитича, боярин лишь позлорадствовал, но особого значения этому не придал и ни на что не надеялся.
Подумаешь, хворь приключилась.
К тому ж Бориска, как в мыслях упрямо называл его старший Романов, был ровесником, а у самого Федора тоже иногда бывало всякое, так что ж - отлежаться, попариться в баньке да пропустить чару целебного медку, настоянного на особых травках, и все, конец немочам.
Однако когда болезнь затянулась, да еще и усилилась так, что царь отменил свое богомолье в Троице-Сергиевом монастыре, которое неукоснительно соблюдал на протяжении последних полутора десятков лет, Федор Никитич призадумался.
Неужто это еще один знак с небес? Неужто пришло долгожданное времечко? Но удобный момент был упущен, и оставалось лишь молиться, чтоб болезнь возобновилась.
Очевидно, усердные поклоны Романова дошли до господа, и в лето 7108-е прежняя хворь накинулась на государя с новой силой.
Тогда-то, ближе к концу августа Федор Никитич откровенно переговорил с братьями, выложив перед ними все карты, кроме "воскресшего царевича". Те с ним согласились. Правда, риск имелся, но народ был дюжий, крепкий, азартный и понимал - в большой игре и ставки большие.
Когда на кону трон, против всегда обычно ставят жизнь.
Вдобавок сказался и авторитет старшего брата, который, по заведенному обычаю, был остальным братьям "в отца место".
Спустя пару дней во все многочисленные вотчины и поместья Романовых поспешили гонцы, созывая "боевых холопов" якобы на очередной ратный смотр, благо что принятая на Руси проверка боевой готовности как раз и устраивалась после сбора урожая и прочих полевых работ, а потому никого не могла удивить.
Основную долю прибывающих прибирал к рукам Федор Никитич.
Причин на то хватало.
Во-первых, у остальных подворья новые, потому место под них давали согласно установленным правилам, не разогнаться. Зато у Федора Никитича старое, отцовское. В прежние времена не скупились, выделяли с избытком - есть где всех разместить, есть где спать уложить.
Во-вторых - стратегия. Старший Романов один в Китай-городе - все прочие в Занеглименье, в Белом, стало быть, по другую сторону царских палат.
Значит, и воев у него должно быть примерно столько же, сколько у всех остальных братьев вместе взятых.
Людишек боярин подбирал сам.
Норовил отобрать бойких, наглых и непременно из тех, кто успел побывать в стычках да в походах, а побывал далеко не каждый - из Бориски воевода аховый, вот он и не любил военных затей.
Шибко буйных и драчунов Романов тоже не жаловал - даже из числа своих ратных холопов, оставлял у братьев. Но и тут веская причина. Дело в том, что на Варварке по соседству с романовским подворьем располагался дом, где жили английские купцы.
Более того, чуть поодаль, но тоже почитай рядом, на Ильинке, располагался Посольский двор.
За всеми не уследишь - выпьет какой-нибудь драчун лишнего и пойдет задирать вражье семя. Ладно, аглицкие купчишки - те поспокойнее, не вот осерчают, а на Посольском народец иной, своенравный.
В обычное-то время там тихо, покойно, но тут приехало ляшское посольство, а это, почитай, три сотни родовитой шляхты, если не больше, и каждый второй - с гонором. А заварушка сейчас ни к чему, тихо надо сидеть, очень тихо.
Хотя и тут имелись исключения. Так, например, с подворья своего брата Михаила зазвал Федор Никитич к себе Юрия Отрепьева, которого все звали Юшкой.
Подлинный сын Богдана был копией своего отца, что внешне - такой же коренастый, широкоплечий, с бородой чуть ли не до глаз, что по натуре - любитель дворовых девок и хмельного меду, перебрав которого становился буен и задирчив, лез без разбору в драку, не глядя, кто перед ним.
Несмотря на свои двадцать четыре года, выглядел Отрепьев чуть ли не на тридцать - мрачная суровость и густая растительность на лице щедро прибавляли лета.
Даже удивительно, что при всем этом он имел весьма недурственный почерк, каковым мог заслуженно гордиться - не каждый переписчик в монастырях, особенно дальних, захудалых, обладал таковым.
Понятное дело, что взял его Федор Никитич не из-за почерка - кому он сейчас нужен. И не из-за силы - таковских тоже сыскать можно, да куда могутнее. Тут дело было в ином.
Своему Юрию Романов насчет того, чей он сын, так толком ничего и не объяснил, посчитав лишним. Молчал и о затее с бунтом - не приведи господь, угодит на дыбу, такого напоет, что только держись.
Но держал в чести и всюду возил за собой.
С одной стороны, вроде как для своей почетной охраны - все равно боярину со двора без десятка холопов выезжать зазорно. С другой - чтоб присмотрелся к столице.
Открыться же ему во всем собирался в канун бунта, намеченного на тридцатое октября.
Дату Федор Никитич взял не с потолка - выбрал, хорошенечко обдумав.
Царь Борис Федорович свои ближайшие планы в тайне не держал, а потому Романов знал, что двадцать девятого октября государь собрался выехать на богомолье в Троице-Сергиев монастырь.
Получалось, что начать тридцатого поутру - самое удобное время.
Пусть Бориска будет еще в дороге, где его можно взять голыми руками, если налететь неожиданно. Но вначале предстояло сесть в Кремле. Чья Москва - того и Русь.
Разумеется, на время царского отсутствия заранее назначены объезжие головы, то есть блюстители порядка, но они - дело десятое.
К тому же назначать их государь станет опять-таки по местам, а не по уму.
Кто растеряется, с кем и договориться можно - нет у знати тех, чтоб Бориску любили, кто струсит, узнав, что оказался чуть ли не в одиночестве, а ежели один-два и окажут сопротивление, так и то для видимости.
Вдобавок не следует забывать и про то, что иные блюстители сами примут участие в бунте, потому их ни уговаривать, ни стращать вовсе не потребуется.
Ну а уж потом, торжественно провозгласив царем Дмитрия Иоанновича, будет гораздо легче управиться и с Годуновым.
В тот же день выдвинутся верные новому законному государю полки, прямо на дороге к монастырю закуют Годунова в железа, а суд да казнь - дело двух-трех дней.
Хотя нет - суда не будет. Ни к чему оно. Лишнее.
Задавить втихую куда проще.
И все.
Властвуй, государь Дмитрий Иоаннович… до поры до времени. А времени этого будет ровно столько, чтобы объявить своим преемником… Федора Никитича Романова, который ему приходится не только родичем, но и спасителем.
Словом, все расчеты были хороши, и заминок не предвиделось.
Не нравилось только поведение будущего царя. Не прошло и пяти дней с начала пребывания Юрия в столице, как он заметно загрустил.
Примяла юношу московская кутерьма своим нескончаемым шумом и многолюдством, а окончательно задавили величественные царские хоромы вкупе с титанами-соборами. Видел Романов, как тот в страхе оглядывался вокруг.
Да и бродил задумчивый.
В самом деле, ну как одолеть могучие зубчатые стены с сотнями стрельцов на них?! Да тут десятки тысяч нужны. Эвон один только дробовик близ Лобного места чего стоит.
Выходит, прощай навеки отцово наследство?!
А вдогон к этому унынию приходила и спасительная мысль: "Может, напрасна эта грусть, поскольку наследство это вовсе не твое. Ну-ка, припомни, говорил ли тебе боярин впрямую хоть один-разъединый разок, что ты - царевич Дмитрий? Не было такого. А совпадения всякие - ну что ж, чего только в жизни не случается, иной раз совпадает куда шибче. На самом же деле ты - сын простого стрелецкого сотника Богдана Ивановича Смирного-Отрепьева. Так что, может, и ни к чему печалиться да тужить о чужом наследстве?"
Проскальзывали такие мыслишки у Юрия в разговорах. Не раз проскальзывали.
Куда такого на трон?
Надо было что-то делать, только что? Однако придумалось.
Для того и позаимствовал Федор Никитич у брата Михаила Юшку Отрепьева, приставив его к Юрию.
Будущего царевича попросил об одном - чтоб тот о себе помалкивал, ибо не время. Ну разве можно сказать, что родич боярина, а уж какой, ближний или дальний, да откуда - тут молчок.
И честно - или почти честно - пояснил причину:
- Тут о тебе никто не знает, из Климянтино никого нет, но на самом-то деле ты не сын Отрепьева. Он у него единственный, а потому может тебя и на смех поднять, мол, самозванец ты, и все тут.
- А я кто ж тогда? - с замиранием сердца спросил Юрий.
- О том рано сказывать, - уклонился от прямого ответа Романов и, заметив, как голова юноши вновь печально поникла, ободрил: - Слово даю, вскорости непременно скажу все как есть. Покамест же потерпи.
Затея с Отрепьевым удалась. Даже сам Федор Никитич не ожидал, что получится так славно - уж очень серьезно воспринял Юшка ответственное поручение.
Вдобавок и сам юноша ему тоже пришелся по душе. Иной, доведись, лишь голову вскинет и словом с тобой не обмолвится, а этот, напротив, затерзал вконец своими расспросами, особенно в первый день.
Да и вопрошал - по лицу видно - не из приличия, а с живым интересом.
И все-то ему надобно знать - кто отец, кто мать, один ли Юшка сын у Богдана али еще родня имеется. А у братьев отца детишки кто? А сами они - живы ли, здоровы?
Только успевай отвечать.
Одно расстраивало - не велел боярин Юшке в ответ о родичах Юрия расспрашивать. Намекнул, что этим лишь в тоску мальца вгонит, ибо не все с ними ладно.
Ну и пускай.
Зато Юшка в другом озаботился - коль беречь, так уж беречь, чтоб ни одна собака косо не глянула.
Никогда у Отрепьева младшего брата не было, зато теперь, считай, появился, и, не приведи господь, изобидит кто - сразу со старшим дело иметь придется.
Правда, никто и не пытался забижать, о чем Юшка в глубине души немножечко жалел.
А чтоб будущий царь окончательно уверился в своих догадках, Федор Никитич в довесок к Отрепьеву придумал и еще кое-что.
Девятнадцатого октября, в день рождения угличского царевича, он вручил Юрию массивный золотой крест, усыпанный лалами и яхонтами.
Не поскупился Федор Никитич, хотя денег было жалко, но если нужно для дела…
К тому же все непременно окупится, да еще с немалой резой.
А коль ничего не выйдет, то, скорее всего, о деньгах жалеть будет просто некому.
- То не подарок, - пояснил Романов. - На самом деле я его просто берег для тебя. Ныне время пришло.
- А кто же мне его?.. - спросил Юрий. - Батюшка?
- Нет, то крестильный, - пояснил Федор Никитич. - Ну-ка, дай еще раз взгляну на солнышке. - Он с самым серьезным видом внимательно осмотрел крест, после чего задумчиво произнес: - Чудны дела твои, господи. Помнится, в точности таким же одарил своего крестника князь Иван Федорович Мстиславский, упокой господь его душу. Я тот крест хорошо помню - точь-в-точь с этим. А ведь сказывают, что даже один и тот же мастер два похожих никогда не срабатывает - непременно где-то что-то поменяет, а вот поди ж ты…
- А кто был его крестник? - выдохнул Юрий.
- А я нешто не обсказал? - простодушно удивился Федор Никитич. - Да последний сын царя Иоанна Васильевича, угличский царевич Димитрий. Он же первые полтора года тут в Москве проживал вместях с матерью-царицей, а уж опосля, когда царь богу душу отдал, их в Углич и сослали.
- А ведь ныне день, когда он родился, - задумчиво произнес Юрий, и глаза его загадочно блеснули.
"Ну слава тебе, господи, сам вспомнил, - с облегчением подумал Романов. - Значит, мне о том повторять не понадобится".
- Ишь ты, и впрямь совпало, - произнес он, удивленно покачивая головой. - Эвон как оно… - И посоветовал: - Ты покамест о кресте боле никому не сказывай. А уж про царевича угличского и вовсе ни-ни. Не любит нынешний государь, чтоб о нем поминали.
- Пошто не любит?
- Да как сказать… - пожал плечами Федор Никитич. - Его хошь и избрали на престол, да лишь потому, что у покойного Федора Иоанновича сынов не было. А ежели бы они имелись али Димитрий Иоаннович жив был, разве до такого дошло? Усадили бы его в царевы палаты, и дело с концом.
- Но ведь он же… - неуверенно протянул Юрий.
- А память? - перебил Романов. - Она-то у людишек ой как живуча. Да вот даже ныне объявись угличский царевич да кликни, что он жив и здоров, все москвичи враз бы ему в ноги попадали да опосля прямо на руках к трону отнесли и шапку Мономаха на главу надели - ей-ей, не лгу. А нынешнему царю, знамо дело, такое в обиду, вот он и не любит.
- Не любит, - эхом откликнулся Юрий, но было видно, что мысли его сейчас блуждают далеко-далеко, и как бы не возле тех самых царевых палат.
"Вот и славно", - кивнул Федор Никитич и, перед уходом напомнив еще раз о молчании относительно креста, удалился.
Теперь за Юрия можно быть спокойным.
Все последующие дни Романов был занят - дел по горло. Предстояло точно вызнать, кого куда назначит Годунов в Москве, и заранее переговорить с каждым. Разумеется, вскользь, обиняками, полушутливо, а на все это нужно время.
Федор Никитич вроде и поспевал, но с трудом.
Меж тем часы неумолимо отстукивали минуту за минутой, час за часом, день за днем. Миновала уже неделя после вручения подарка, наступило двадцать шестое октября, когда до начала осталось всего ничего - четыре дня.
А уж тогда…
День двадцать шестого октября не предвещал Романовым ничего плохого.
Едва проснувшись, Федор Никитич блаженно потянулся и, не вставая с постели, принялся прикидывать, что ему сегодня предстоит сделать и, главное, с кем еще встретиться.
Наконец он поднялся и, как был в простой рубахе до пят, пошлепал в стончаковую избу. Горшка под постелью Федор Никитич не признавал, ибо вони не переносил и был брезглив к таким вещам.
Попутно, задрав голову, подставляя легкому прохладному ветерку пышную, окладистую бороду, поглядел на небо. Осмотром Федор Никитич остался доволен - ни облачка, самая погода для поездок в гости.
Но он ошибался.
Над его головой, равно как и над прочими братьями Романовыми, уже давно клубились тучи, и как раз сегодня, согласно царскому повелению, они должны были разразиться, да не дождем или ливнем - настоящей бурей, которой предстояло разметать братьев далеко-далеко по всей Руси.
В душе у Федора Никитича ничего не шелохнулось и гораздо позже, когда заполошный гонец, чудом ускользнув с подворья брата Михаила, неистово замолотил кулаками в его ворота. Впрочем, стрельцов с подьячими он опередил ненадолго - всего на пяток минут, не больше.
Вроде бы и умно все вершил старший Романов, и измышлял все грамотно, ан поди ж ты. Впрочем, самого себя ему винить было особо не в чем. Беда явилась, как оно обычно и бывает, совсем с другой, неожиданной стороны, и звали ту беду Ляксандрой Бартеневым-вторым.
Будучи не просто дворским, но вдобавок еще и казначеем у ставшего к тому времени боярином Александра Никитича Романова, он тут же сообразил: что-то тут не так.
Уж очень почасту встречались братья Никитичи друг с дружкой, а тут еще и сбор ратников, хотя с государева двора указ о том не приходил.
Верой и правдой служить своему господину наставлял его еще отец, тоже Ляксандра Бартенев, только первый. Однако старик слишком рано ушел из жизни, не дождавшись, когда у сынишки выветрятся помыслы о веселых гулянках и сладких утехах с гулящими девками, а они, как известно, требуют серебра.
Поначалу Ляксандра-второй запускал руку в казну умеренно, рассчитывая успеть доложить, если что. И доложил бы, как бог свят, доложил. Но тут приключилась настоящая беда - поручил ему боярин забрать у брата Михайлы изрядную деньгу - цельных сто рублев, а на обратном пути Ляксандра решил заодно заглянуть в царево кружало, благо что то, как на грех, стояло на самом пути - и сворачивать никуда не надо.
Вроде и выпил в том кружале немного, уже и дальше ехать собрался, да тут подсели на его лавку два веселых молодца и давай наперебой угощать казначея.