Получалось, мало того что этот ненавистный Борис вынудил его, законного наследника царя, ходить пешим в простой одежке, так теперь окаянный похититель престола еще и насмехается над ним, желая окончательно втоптать в грязь, да еще не один, а вместе с прочими.
- А в другом возке кто был? - строго спросил Дмитрий у Юшки.
- Да царица поди, - недоуменно пожал плечами тот.
- Нет, - замотал головой Дмитрий. - Голос больно звонок.
- А-а-а, - понимающе кивнул Юшка. - Тогда дочка его, Ксения. Сказывают, изрядно красою лепа. И ликом бела, а очи черные и вовсе насквозь сердца пронзают. Да уж не влюбился ли ты? - протянул он усмешливо и, не дожидаясь ответа, громогласно захохотал, держась за живот - настолько это показалось ему смешным.
- Ненавижу, - прошипел Дмитрий, и веселье Юшки как рукой сняло, уж слишком много злобы и в то же время страсти вложил его приятель в это слово.
- Ты вот чего, - деловито заметил Отрепьев. - Давай-ка возвернемся, а то в таковском виде гулять несподручно. - И увел Дмитрия обратно на подворье к Федору Никитичу.
Впоследствии Юшке хватило осторожности не рассказывать о том случае никому из ратных холопов - за такие слова, не ровен час, можно и угодить туда, откуда прямая дорожка на божедомку.
Правда, деликатности не упоминать о произошедшем наедине недостало, но зато после весьма болезненной реакции приятеля пришло осознание, что случившееся мальчишке настолько неприятно, что лучше о том не поминать вовсе.
- Эва, яко ты памятлив, - пьяно подивился отец Леонид, ухватил непослушными пальцами кубок, неловко поднес его к губам и неряшливо выпил, изрядно залив вином свою бороду, а заодно и рясу.
- Кажется, тебе довольно пить, - строго произнес Дмитрий, неприязненно глядя на непотребное поведение бывшего приятеля, который вдобавок разбередил в его душе то, что он сам старался не извлекать из ее глубин.
- Ты мне не указывай, - пьяно погрозил ему пальцем монах. - Допрежь поведай, како у тебя так все лихо получилось-то? То Юрко да Юрко, а тут на тебе - Дмитрий. - Он вновь икнул и откинулся на высокую спинку стула.
- Обычное дело, - начал свой рассказ Дмитрий. - Я и раньше хотел себя объявить, еще у князя Константина Острожского, но… Борода у него и впрямь велика, а вот с умом - худо. Не токмо поверить, а и слушать меня не восхотел. Молвил, будто я кощунствую и сей сан мне… - Он досадливо махнул рукой. - Словом, после этого я… - Его речь прервал громкий храп, издаваемый монахом. - Все-таки напился, - пробормотал Дмитрий и пальцем указал маршалку на Отрепьева. - Пан притомился. Позови слуг, и пусть пока отнесут его в опочивальню.
Маршалок кивнул и вышел. Через пять минут мертвецки пьяного монаха вынесли, и Дмитрий остался один в комнате.
- Мыслил, хоть ты вернешься, все я не один буду, - с упреком заметил он, обращаясь к пустому креслу, в котором недавно сиживал его приятель. - Теперь вижу, что напрасно, - все равно один. Видать, всем цесарям суждено одиночество. Хотя погоди-ка, есть же Марина, - вдруг встрепенулся он, но тут же грустно усмехнулся. - Вот токмо в душу человеку не залезешь, и почем мне знать - я ли ей понадобился али царская корона? Вот с батюшкой ее все ясно, а с ней… Ну и пусть корона! - вдруг зло выкрикнул он. - Тогда и я только о ней думать стану. - После чего быстро вышел, с силой хлопнув дверью.
Настроение у него было препакостнейшее, и в этот миг ему подумалось, что лучше бы его приятель вовсе тут не объявлялся. Во всяком случае, как он теперь понимал, радости от общения с ним будет маловато, зато хлопот - полон рот…
Спустя всего месяц он окончательно в этом убедился, но зато, когда впервые узнал о письмах Годунова королю Жигмонту, оказалось, что монах еще может пригодиться, потому что в Путивле любой сомневающийся - ведь сам царь говорит, что перед ними беглый монах-расстрига, - мог воочию убедиться в лживости слов Годунова…
Честно сознаюсь, что первые мои мысли после всего услышанного от Отрепьева были вновь о Федоре Романове.
Разумеется, царские воеводы неправы, устраивая террор в собственной стране, но начало-то всему положил именно тот, кто сейчас в неге и покое балдеет где-то на собственном подворье, наслаждаясь полезным для здоровья северным климатом и роскошной природой.
Был соблазн оборвать разлюли малину старцу Филарету. Руки просто чесались черкануть в письмеце Борису Федоровичу, которое я как раз сочинял, обо всем, что удалось нарыть, и хана монаху.
Окончательная.
Останавливало только одно. Написать-то недолго, вот только имеет ли смысл указывать все это? Как ни крути, а риск попасться по дороге немалый, значит, прямым текстом такое не расскажешь. Устно? Ну и сколько из нарытого мною удержит в памяти гонец?
А ведь ему помимо этого надо запомнить и еще кое-что, причем куда более важное, чем желание отомстить "голубому" старцу.
К тому же необходимо принимать в расчет и еще один факт - доставка займет изрядное количество времени. Плюс Москва. Это со мной Борис Федорович общался часто, а так он из дворцовых палат вообще не выходил. Учитывая, что его дела ныне далеко не блестящи, скорее всего, он по-прежнему в затворниках.
То есть пока мой гонец к нему проберется, пока Годунов примет решение послать за Романовым… Словом, когда его привезут в Москву, будет середина апреля, и… кончина царя.
В этом случае пребывание старца Филарета в столице, учитывая всю его скопившуюся злобу и недюжинный ум, пойдет лишь во вред Годуновым.
Не раз и не два припоминались мне в это время наши с дядькой дебаты по поводу дальнейшей судьбы Руси и какой бы она стала, останься на престоле юный Федор или отважный авантюрист Дмитрий.
Всякий раз мы приходили к выводу, что все было бы гораздо лучше, но только при условии, что второй должен быть непременно удален со сцены.
Совсем.
А в ответ на мой робкий вопрос: "Почему бы Дмитрию не помиловать семью Годуновых?" - дядя Костя, не вдаваясь в излишние рассуждения, мрачно качал головой и изрекал латинскую классику:
- Tertium non datur. Он должен был их убить. Это неизбежная логика борьбы за власть.
Тогда я не знал, что ему ответить.
Но сейчас, находясь в гостях у претендента на российский престол, я уже не был столь уверен в правоте дядьки.
Нет, с одной стороны, все правильно. Логика действительно железная. И впрямь глупо оставлять в живых человека, чей отец был царем. К тому же и самому Федору тоже успеют присягнуть на верность, поэтому он - бельмо на глазу не у одного Дмитрия.
Словом, даже если мысль об убийстве не пришла бы в голову прямому, откровенному, простодушному Дмитрию, то ее непременно подсказали бы, причем не один и не два раза.
Всем бы хотелось раз и навсегда позабыть свое предательство, а для этого необходимо ликвидировать человека, которого предали, и потому твердили бы новому государю со всех сторон, пока не добились бы своего.
Все так.
Вот только ситуация немного изменилась, ибо сейчас тут нахожусь я, правда, имею всего один голос, но зато очень звонкий и притом убедительный.
Весьма убедительный.
Но для начала надо войти в ближний круг Дмитрия или завоевать авторитет и пользоваться огромным влиянием, пускай и негласным.
Последнее мне удалось даже намного раньше, чем я рассчитывал.
А помогли в том странствия царевича и… распорядок дня на Руси.
Глава 13
Папины уроки и "невинные" шуточки
Что касается распорядка, то напомню, что у православного люда имелся обычай после обеда почивать. Соблюдалось это столь строго, что бояре и прочий русский люд, включая даже донских казаков, даже в Путивле по традиции посвящали послеобеденные часы сиесте, а проще говоря - дрыхли.
А вот сам Дмитрий этого обычая признавать не хотел.
Возникал вопрос - чем заняться?
Шляхтичи хоть и не соблюдали этого режима, но они - католики, а потому с ними, а тем паче с ксендзами царевич избегал общаться без свидетелей, чтоб про него не удумали чего дурного.
А с кем ему тогда разговаривать в такое время?
Вот и получалось, что волей случая я и Квентин оставались единственными собеседниками, поскольку к протестантам на Руси отношение далеко не столь настороженное, как к латинянам.
Словом, еще не успев войти в самый ближний круг его людей, не говоря уж про должность советника, я получил прекрасную возможность общаться с царевичем тет-а-тет. Вдобавок ему не только нравилось слушать о дальних странах и древних философах, но он еще и восхищался логикой моих рассуждений, особенно если в конце образовывалось нечто противоречивое.
- Умеешь ты к, казалось бы, простейшим вещам подойти эдак хитро, что у меня ажно дух захватывает, - простодушно сознался он и пренебрежительно махнул рукой, игнорируя колокольный звон, призывающий прихожан на вечернюю службу.
- В этом суть всей философии, - скромно пожал плечами я. - Берешь нечто настолько простое, что об этом, кажется, не стоит и говорить, и приходишь к чему-то настолько парадоксальному, что в это просто невозможно поверить. Вообще, о всяком предмете можно сказать двояко и противоположным образом. Вот, например, разум. Это добро или зло?
- Конечно, добро! - горячо заявил Дмитрий.
- Вот как? А меж тем с помощью разума совершаются как добрые дела, так и злые. Причем добрые дела совершаются немногими и редко, а злодеяния - и часто, и многими. Я иногда думаю, что если бы бог хотел причинить вред людям, то лучшего способа, чем подарить им разум, он бы не смог найти. Итак, спрашиваю еще раз: разум является добром или злом? - И я с улыбкой посмотрел на царевича, наслаждаясь его растерянной физиономией.
- Ну а вот женщины? Что ты можешь поведать о них?
- А тут философия и вовсе не нужна, - развел я руками. - Эти создания противоречивы сами по себе. Вслушайся, как красиво говорят о них в Италии: "Белла донна". В переводе это означает "прекрасная дама". Меж тем белладонна - смертельный яд. И все это - женщина. Вообще, в мире есть только три абсолютно непредсказуемые вещи - погода, глупость и женщины. И потом тут все зависит от вкуса. Одним в них нравится божественная красота, а другим - их дьявольский характер, который порою столь честолюбив, что могут позавидовать иные мужчины…
Намек был достаточно прозрачный, но честно сознаюсь, что тут меня постигла неудача. Сколько бы я ни выводил Дмитрия на разговор о Марине Мнишек - молчал как партизан.
Зато в другом вопросе мне удалось развернуться - я имею в виду его странствия. Тут я сделал ставку на пребывание царевича в Гоще, где он некоторое время проживал у тамошних социниан, о чем мне простодушно поведал Отрепьев.
В чем суть их учения, я особо не вникал, да и отец Леонид меня не больно-то просветил, но главное я понял - парни из Гощи в первую очередь стремились основывать свою религию на разуме, а не на слепой вере, подвергая критике - а куда ж без нее, родимой, - основные положения своих официальных оппонентов.
Например, Христос, согласно их словам, был вдохновенным, но человеком. То есть родился он как и все люди, но пришел момент, когда господь его вдохновил, и понеслось-поехало - и вино из воды, и воскресения из мертвых, и по воде аки посуху, и прочее.
Звучало просто и логично - чего там говорить.
Но когда религию познают с помощью разума, до скепсиса рукой подать. Вначале по отношению к чужой вере, а потом…
Разумеется, Дмитрий раскрылся передо мной не сразу - осторожничал. Но поделиться-то хотелось, тем более князь Мак-Альпин не только не католик и не православный, но вдобавок философ, что еще больше побуждало к откровенности.
К тому же я и сам, для того чтобы еще сильнее побудить царевича к откровенности, сразу заявил, что отдаю предпочтение социнианской ереси, ибо логика для любого философа - альфа и омега.
Конечно, имелась вероятность, что Дмитрий не проникся их идеями, оставшись верен православию, но, судя по тональности его высказываний, скорее всего, имело место обратное.
Чувствовалось, что учителя, среди которых царевич чаще других поминал Матвея Твердохлеба, сумели зародить в душе парня некий скепсис по отношению ко всему официальному христианству - как к католичеству, так и к православию.
Снова получалась общность интересов.
Разумеется, на моем лице было написано самое искреннее изумление, когда он все-таки раскололся, поведав, что ему не только довелось посещать собрания социниан в городе Гоще, где они устроили что-то вроде академии, но и - последующее вновь аккуратным намеком - ему пришлись по нраву некоторые их идеи.
Не все, не до конца, с многочисленными оговорками, но пришлись.
- Нет, ты не помысли чего. Я был, - он запнулся, но затем твердо продолжил, - есть и буду православным человеком, однако ж по здравом размышлении кое-что…
- Особенно если подходить к некоторым вещам с точки зрения простой бытовой логики, - незамедлительно подхватил я.
- Именно. - Он посветлел лицом и мягко улыбнулся. - Отрадно видеть, князь, что ты тако же не зашориваешь свой ум в угоду чему-то одному, а предпочитаешь смотреть шире, яко советует мне и мой секлетарь Ян Бучинский, кой тако же склонен мыслить, что оные социниане поясняют иное куда проще, нежели… латины.
Я понимающе кивнул, заодно отвесив комплимент уму Бучинского. Шляхтич действительно произвел на меня очень хорошее впечатление.
Про себя же отметил, что далеко не случайно последнее слово царевич произнес с запинкой. Явно на первое место у него просилось иное - "православие" или что-то вроде того, но паренек осторожничал, не став раскрывать все карты сразу.
В общем-то правильно, вот только надолго его не хватило.
Довольно-таки скоро во время моих рассказов о философах древности он стал подкидывать мне аккуратные вопросики. На первый взгляд они были совершенно невинные. Так сказать, для расширения кругозора и удовлетворения любопытства.
Чего там сказывали древние эллины о сознании мира? Да ну?! Неужто прямо так и утверждали?! Вот оно как! Ну а в Индии мудрецы что говорят? Ничего себе!
Слушал он как завороженный.
Правда, под конец рассказов поначалу непременно добавлял:
- Ишь еретики какие.
Или еще более сурово:
- И яко токмо нехристей оных земля носит. - И быстрый взгляд на меня.
Мол, видишь, любопытство удовлетворил, но и возмущение проявил - все как положено, так что ты не думай.
Но когда Дмитрий убедился, что я рассказываю обо всем этом совершенно без всяких негативных эмоций и даже чуточку отрешенно, как и подобает философу, в ход пошли иные замечания, но тоже поначалу робкие, а если и одобряющие что-то, то лишь в частности:
- Эва, яко они закрутили, хотя ежели призадуматься… А вот тут толково у них, ничего не скажешь. Нет, ересь, конечно, но все одно - неплохо.
Через день тональность стала еще более откровенной:
- Здорово! Вот это они славно истолковывают, ажно верить хочется. И до того тоже мудро пояснили.
Его отношение ко мне тоже от беседы к беседе становилось все более восторженным, и, когда я ему говорил, что, будучи философом, считаю королей и правителей пылинками праха, на сокровища, золото и жемчуг смотрю как на простые камни, а на драгоценные шелковые одежды - как на рваные лохмотья, он слушал меня открыв рот.
Что-то типа преклонения Александра Македонского перед чумазым Диогеном, недовольно вылезшим из своей бочки, чтобы посмотреть, кто загораживает ему солнце.
Кстати, когда я потом рассказал ему об их встрече и как восхищенный философом великий полководец заявил, что если бы он не был Александром, то хотел бы стать Диогеном, Дмитрий заметил:
- А я, если бы не был Дмитрием, то хотел бы стать Феликсом. - И смущенно зарделся.
Но это произойдет позже, спустя несколько дней, а пока я, честно говоря, изрядно польщенный таким вниманием, продолжал вдохновенно вещать, излагая сто первый дзен Будды:
- Я вижу мириады миров Вселенной как маленькие зернышки… Я понимаю, что учение о мире - это иллюзии фокусников. Я смотрю на святую дорогу среди освященных дорог как на цветы перед глазами. Я смотрю на суждения о верном и неверном как на коварный танец дракона, а на зарождение и гибель убеждений - как на слезы, оставленные четырьмя временами года.
Открытый рот царевича и сверкание его глаз служили мне самым лучшим комплиментом.
Окончательно раскрылся Дмитрий в своих убеждениях на следующий день. Правда, вновь косвенно, не впрямую, то есть не сознавшись в этом на словах, но мне хватило.
Случилось это, когда я вскользь упомянул знаменитую фразу короля Генриха IV: "Париж стоит мессы".
- Так и сказал?! - ахнул он. - Это что, выходит, и он… - Но осекся, недоверчиво посмотрел на меня и медленно, с запинкой поинтересовался: - А ты сам яко мыслишь - Москва стоит… мессы? - И расцвел от моего ответа:
- Думаю, царевич, она стоит куда дороже. А впрочем, - сразу поправился я, пристально глядя на его довольное лицо, - тут, наверное, уместнее было бы сказать, литургии, поскольку в столице Руси народ сплошь православный.
- Ну-у… есть и прочие, - протянул он. - Там и лютеран, я слышал, хватает. Вот яко ты, к примеру.
- Хватает, - кивнул я, мысленно аплодируя себе.
Брависсимо!
Можно считать, что сейчас, только что, всего несколько секунд назад, царевич, сам того не подозревая, "раскололся" до самого донышка.
Перешел он в католичество, как пить дать перешел!
А что тут такого? Вон Генрих IV - вполне уважаемый во всей стране король, хотя тоже из ренегатов, только отринул ради будущего трона не православие, а протестантство, но все равно, если призадуматься, получается один черт.
Потому Дмитрий и расплылся от блаженства. Вон как цветет до сих пор. Прямо алая роза, а не царевич. Бородавка, что у правого глаза, вообще как уголек зарделась.
Еще бы - эдакое сравнение себя с успешным, процветающим владыкой, сменившим династию с Валуа на Бурбонов, кого хочешь вгонит в краску.
Ну что ж, коль пошел такой откровенный разговор, то, пожалуй…
И я решил расколоться, чтобы еще больше подвигнуть Дмитрия на откровенность, интригующе заметив:
- Лютеран в Москве и впрямь в достатке, но меня к ним ты не причисляй.
- Как же так? - растерялся он. - Вроде ты сказывал, что…
- Мои слова были о Квентине, - пояснил я. - Хотя действительно, я часто ссылаюсь на то, что мы с ним якобы одной веры. Но на самом деле держу свое вероисповедание в секрете, ибо на то есть весомые причины…
Уговаривал он меня не меньше получаса, после чего я поддался на клятвенные обещания сохранить все услышанное в абсолютном секрете и выложил ему:
- На самом деле я вообще не христианин.
- Как?! - обомлел Дмитрий.