- Утверждают, что какой-то безумный старик напоил толпу допьяна и рассказывал ей сказки про спрятанное золото, чтобы Шафто смогли незаметно выбраться из Флитской тюрьмы.
Это всё испортило. Даниель вспомнил, почему надо держать у себя всё Соломоново золото до последней крупицы: потому что люди к нему стремятся и оно даёт власть, которая ещё может Даниелю понадобиться. И ещё он вспомнил, как нелеп весь алхимический взгляд на мир. Посему Даниель ничего больше не сказал про Соломоново золото, но простился с Исааком и вышел наружу. Через минуту он был уже с герцогиней Аркашон-Йглмской в пустом помещении над бывшим Двором технологических искусств.
- Вам не следовало оставлять меня тут в одиночестве, - сказала она.
Почему-то у Даниеля не создалось впечатления, что его упрекают в нарушении светских условностей.
- Ваша светлость?
Она стояла у окна, выходящего во двор, и говорила с Даниелем через плечо. Он подошёл и встал рядом, но чуть в сторонке, чтобы суетящиеся внизу чиновники не увидели их вместе водном окне.
- Что-то меня смущало в этих капиталовложениях с тех самых пор, как я на них согласилась, - продолжала она.
Если бы те же слова были произнесены в сердцах, Даниель, наверное, повернулся бы и бежал до самого Массачусетса. Однако Элиза говорила озадаченно и немного рассеянно, с тенью улыбки на губах.
Она объяснила:
- Сейчас, глядя в окно, я всё поняла. Когда я последний раз видела ваш Двор технологических искусств, это был базар ума. Множество изобретателей, каждый в своём закутке, при своём деле, и все обмениваются мыслями по пути в нужник или за чашкой кофе. Вроде бы всё замечательно, да? И поскольку мне любопытны те же вопросы, я позволила себе обмануться… да, я признаю, что сама виновата! И всё же, несмотря на самообман, внутренний голос нашёптывал мне, что, по сути, это неразумное вложение. Сегодня я приезжаю сюда и вижу, что ничего нет. Изобретатели собрали вещи и ушли. Остались земля и здания. За них ваши инвесторы переплатили. Здесь будут обычные торговые ряды. Цена им - такая же, как зданиям справа и слева.
- Что до цены недвижимости, я согласен, - сказал Даниель. - Значит ли это, что вы и Роджер неудачно вложили деньги?
- Да. - Элиза снова улыбнулась. - Именно так.
- В приходных книгах, возможно, и так…
- О, поверьте мне, да.
- Но ведь Роджер не сводил всё к одной лишь финансовой выгоде, верно? Он преследовал и другие цели.
- Совершенно верно, - подтвердила Элиза. - Вы меня неправильно поняли. У меня тоже есть много целей, которые нельзя оценить в деньгах и записать в приходную книгу. Однако я всегда стараюсь мысленно отделять их от проектов, разумных с точки зрения всякого инвестора. В случае Двора технологических искусств я допустила ошибку: смешала одно с другим. Вот и всё. Думаю, собственность на ртутный дух, циркулирующий в умах изобретателей и философов, вообще невозможна. С тем же успехом можно собрать в ведро электрическую жидкость мистера Хоксби.
- Так это бесполезно?
- Что бесполезно, доктор Уотерхауз?
- Поддерживать такие проекты.
- О нет. Не бесполезно. Думаю, такое возможно. Первый раз я допустила ошибку, вот и всё.
- Будет ли второй?
Молчание. Даниель сделал новый заход:
- Итак, каков заключительный баланс? Мне надо знать, поскольку я занимаюсь наследством Роджера.
- А. Вы хотите знать, сколько это стоит?
- Да. Спасибо, ваша светлость.
- Ровно столько же, сколько соседнее здание. Вы можете, конечно, заявить претензии на денежную стоимость сделанных здесь изобретений. Например, если через полгода часовщик, работавший у вас, построит часы, которые выиграют премию за нахождение долготы, то наследники Роджера могут затребовать себе часть денег. Но это будет обречённая затея, и обогатит она только адвокатов.
- Хорошо. Это мы спишем. А что насчёт логической машины?…
- Я слышала, что картонабивочные органы вывезли из Брайдуэлла и бросили в реку.
- Да, я проследил, чтобы в Брайдуэлле ничего не осталось.
- А сами карты?
- Скоро отправятся в Ганновер, а оттуда в Санкт-Петербург, в царскую Академию наук.
- Значит, они никак не влияют на итог. Про что вы меня в таком случае спрашиваете?
В каком-то смысле Даниеля отталкивала беспощадность финансового анализа. Отталкивала и в то же время зачаровывала. Чем-то их беседа походила на вивисекцию: жуткую, но интересную ровно настолько, чтобы не развернуться на каблуках и не сбежать в ближайший питейным дом.
- Наверное, я спрашиваю про всю структуру идей, придающих картам логической машины их ценность.
- Ценность?
- Ладно, скажу иначе. Не ценность. Способность производить вычисления.
- Вы спрашиваете, сколько стоят эти идеи?
- Да.
- Зависит от того, как скоро удастся создать настоящую логическую машину. Вы ведь её не сделали?
- Не сделали, - признал Даниель. - Мы многому научились, пока строили картонабивочные органы…
- "Мы" означает… - Элиза кивнула на пустые мастерские за окном, где сейчас хозяйничали солдаты.
- Ладно, - проговорил Даниель, - "нас" больше нет. "Мы" рассеялись, и собрать "нас" снова будет непросто.
- А ваши органы на дне реки.
- Да.
- У вас есть чертежи? Схемы?
- По большей части у нас в голове.
- Тогда вот что бы я сказала, - начала Элиза, - если бы подводила баланс. Идеи очень хороши. Качество работы превосходно. Однако это идеи Лейбница, они устоят либо рухнут вместе с ним и его репутацией. Сейчас его репутация в глазах Ганноверов, правящего дома этой страны, очень низка. Каролина любит доктора и пыталась помирить его с сэром Исааком, но ничего не вышло. Даже став королевой, она мало что сможет изменить - настолько несовместимы идеи Лейбница с идеями Ньютона. Иное дело, будь идеи Лейбница полезны практически, но пока нет и этого, а идеи Ньютона полезны уже сейчас. Логическую машину, вероятно, построят не скоро - может, лет через сто или даже больше. И до тех пор всё это не будет стоить ничего.
- Хм. Труд моей жизни не стоит ничего. Горько слышать.
- Я всего лишь говорю, что сейчас вам никто за него не заплатит. Однако великий монарх на Востоке охотно поддерживал ваши исследования. Пошлите ему всё. Золотые карты, ваши записки и чертежи, то, что прислал Енох Роот из Бостона - пусть всё отправится на Восток, где хоть один человек это ценит.
- Хорошо. Я как раз этим занимаюсь.
Элиза отвернулась от окна и очень внимательно оглядела Даниеля Уотерхауза. Только что она загнала его в угол. Сейчас ей в голову пришла какая-то мысль: неожиданная и явно неприятная.
- Вам кажется, будто это всё? Когда вы, Даниель, говорите о труде своей жизни, вы включаете в него только работу над логической машиной.
Даниель показал пустые ладони.
- А что же ещё?
- По меньшей мере есть ваш сын Годфри, которого вы должны дальше воспитывать! Один ребёнок в Бостоне сегодня - миллионы потомков в будущем.
- Да, но каких, в какого рода государстве?
- А вот это уж зависит от вас. А если оставить в стороне Годфри - вспомните, что вы совершили за последний год, с тех пор, как получили письмо от принцессы Каролины!
- Я помню только бессмысленную суету.
- Вы многое сделали для своей страны. Для машины мистера Ньюкомена. Для отмены рабства. Для Ньютона и Лейбница, хотя они оба, возможно, не ценят ваших усилий.
- Как я уже сказал, мне всё кажется бессмысленной суетой. Однако вы дали мне пищу для размышлений: мысли, которые я смогу пережевывать до конца жизни.
- Не надо их пережевывать! Извлеките суть! Поймите, как много вы сделали.
- Подбивая свои итоги, нашли ли вы хоть что-нибудь ценное? - спросил Даниель.
- О да, - отвечала Элиза. - Машина для подъёма воды посредством огня более чем покроет убытки, на которые я жаловалась.
- Мне не показалось, что вы жалуетесь. Скорее констатируете факты, - сказал Даниель.
- Я постоянно теряю деньги, - заверила она. - Я довольно много издержала на борьбу с рабством - а этот проект только начался. Для того чтобы уничтожить рабство, потребуется по крайней мере столько же времени, сколько для создания настоящей логической машины. На сей счёт я не обольщаюсь.
- То есть моё положение не хуже вашего? Спасибо, вы меня утешили. И каков же ваш следующий проект, если позволено спросить?
- Касательно данных капиталовложений? Списать убытки, продать всё бесполезное и удвоить инвестиции в то, что действительно работает: машину для подъёма воды.
- Ваше изложение дела внушает оптимизм, - сказал Даниель, почему-то чувствуя себя совершенно успокоенным. - А если машина заработает, она поможет вашей цели, уменьшив потребность в рабском труде…
- И вашей, - добавила Элиза, - предоставив движущую силу для логической машины. Теперь вы начинаете понимать.
- Как любил говаривать Роджер: "Хорошо быть обучаемым".
- Отлично! - Элиза хлопнула в ладоши. - Однако нам следует заняться некоторыми частностями, пока мы не ушли с головой в наши великие планы, верно?
- Надо уберечь карты от таких вот людей. - Даниель кивнул на представителей власти, хозяйничающих во дворе.
- Само собой. Но я думала о пятнице.
- В пятницу предстоят два события: испытание ковчега и казнь на Тайберне, - напомнил Даниель. - Какое из них вы имели в виду?
На лице Элизы вновь мелькнула горькая полуулыбка.
- Оба, ибо они теперь одно.
- Значит, мы с вами пришли к одинаковому заключению, - сказал Даниель. - Всё решается между Исааком и Джеком. Джек почти наверняка подбросил в ковчег порченые монеты. Если он даст показания, то Исаак оправдан, а денежная система - вне подозрений.
- Можно ли как-нибудь спасти Ньютона и денежную систему без показаний со стороны Джека?
- Не проще ли убедить Джека дать показания? Дополнительный выигрыш: если Джек согласится на сделку, его не казнят.
- Допущение весьма сомнительное, - заметила Элиза. - И в любом случае я не хочу, чтобы он заключал сделку. Я хочу, чтобы в пятницу его казнили.
Даниель был настолько ошеломлён, что продолжал говорить: так человек, которому прострелили голову, делает шаг-другой, прежде чем упасть.
- Э… даже если таково ваше желание… почему бы не заключить сделку, чтоб его хотя бы повесили без мучений?
- Я хочу, - твёрдо произнесла Элиза, - чтобы в пятницу Джека Шафто казнили согласно изначальному приговору.
- Так… - Даниель заморгал и затряс головой, не в силах вместить Элизину бестрепетную жестокость. - Так вы хотите знать, может ли Ньютон выдержать испытание ковчега без Джековых показаний?
- Об этом я и спрашиваю вас как натурфилософа.
- То есть вы спрашиваете, можно ли подтасовать испытание ковчега?!
- До свидания, доктор Уотерхауз. И мне, и вам многое предстоит сделать до пятницы, - сказала Элиза и вышла из комнаты.
Часовня Ньюгейтской тюрьмы
24 октября 1714
Итак, умоляю вас, братия, милосердием Божиим, представьте тела ваши в жертву живую, святую, благоугодную Богу, для разумного служения вашего.
Римл. 12,1
Английские светские власти ещё не совсем покончили с Джеком Шафто, но они сделали всё, что было в их силах: нашли его виновным в худшем из преступлений, бросили в худшую из тюрем, приговорили к худшей из казней. На этом их возможности исчерпались. Карающий меч нуждался в заточке, смертоносный колчан опустел. Посему они передали его властям духовным, сиречь англиканской церкви. Первый и, очевидно, последний раз в жизни Джек привлёк к себе внимание этой организации. Он совершенно не знал, как вести себя под её непривычным взглядом.
В бродяжьих становищах его юности безумцев было хоть отбавляй. Из всех мест, где Джеку случилось бывать позже, только в Ньюгейте доля умалишённых оказалась выше.
Они с Бобом очень рано уяснили, что нация сумасшедших делится на многочисленные сословия, секты и партии, к которым нужен совершенно разный подход. Двое одинаковых с лица оборвышей в бродяжьем лагере посередь охотничьих угодий какого-нибудь герцога неудержимо влекли к себе маньяков всякого рода. Чтобы выжить, надо было научиться отличать, скажем, религиозных фанатиков от педофилов. Фанатик мог даже защитить от насильника. За это иногда приходилось платить - выслушивать проповеди. В природе фанатика читать наставления, как и гонять извращенцев. Одно от другого неотделимо. Выслушанные поневоле обличительные речи дали юным Шафто исчерпывающее представление об англиканской церкви.
Позже Джек вспоминал нравоучения под открытым небом со скепсисом умудрённого жизнью взрослого человека. Проповедники были религиозные маньяки, готовые мыкаться с бродягами, лишь бы не покоряться официальной церкви. Где им судить о ней честно и беспристрастно? Наверняка половина их измышлений - плод галлюцинаций, и даже редкие крупицы правды искажены горячечным воображением. Не то чтобы Джек питал тёплые чувства к церкви и хотел её обелить - просто его тошнило от фанатиков. Если верить их бредням про англикан, надо было верить и назойливым уверениям, что он попадёт в ад. Джек предпочитал отмахнуться от всего сразу, не выискивая здравое зерно.
Сейчас, сидя в часовне Ньюгейтской тюрьмы, он убеждался, что фанатики говорили чистую правду.
Они утверждали, что англиканская церковь, в отличие от молельных домов нонконформистов, разгорожена на ряды, называемые скамьями. А чтобы усталые бродяги, стоящие на земле или в лучшем случае сидящие на брёвнах, не позавидовали, фанатики сравнивали церковные скамьи с загонами для скота, где прихожане, как овцы, дожидаются, когда их остригут или забьют на мясо.
Теперь, впервые в жизни попав на англиканскую службу, Джек видел, что часовня (расположенная на верхнем этаже Ньюгейтской тюрьмы) и впрямь разделена на ряды, частью открытые, частью - с прочными навесами над головой, чтобы злодеи не могли выпрыгнуть, а диссентеры - вознестись прямиком на небо без посредничества уполномоченных представителей государственной церкви.
Фанатики утверждали, что в англиканской церкви лучшие места достаются знати; сословия не смешиваются, как у нонконформистов. Вот и в Ньюгейтской часовне соблюдалась строгая иерархия. Узники "общей стороны" сидели по одну сторону центрального прохода, слева от расположенной в углу кафедры тюремного священника - ординария. Узники "господской стороны" - справа. Должники - отдельно от уголовных, женщины - отдельно от мужчин. Однако лучшие места, прямо под кафедрой, были отведены аристократии - тем, кого недавно осудили на казнь. Им полагалась привилегированная открытая скамья; правда, к ней приковывали цепями, как на галерах.
Фанатики утверждали, англиканская церковь - преддверие смерти, врата адовы. Казалось бы, бред сумасшедшего; однако часовня Ньюгейтской тюрьмы была сплошь завешана чёрными траурными полотнищами. Прямо перед скамьёй осуждённых располагался алтарь, но не с хлебом и вином, а с гробом. Для вящей доходчивости крышку сняли, чтобы смертники видели: гроб пуст и ждёт жильца. Отверстый гроб смотрел на них всю службу, и ординарий не упускал случая лишний раз на него указать.
Фанатики утверждали, что в англиканскую церковь ходят не внимать слову Божию, но других посмотреть и себя показать. Англиканская служба - лицедейство, не лучше театрального представления и даже, возможно, хуже; ведь театр не скрывает своего непотребства, а служба в церкви претендует на некую святость. Зарешёченные скамьи Ньюгейта с вонючими арестантами плохо подходили под это описание. Однако когда Джеку надоело пялиться на открытый гроб, он перевёл взгляд на проход и обнаружил в дальней половине церкви открытые скамьи, битком набитые посетителями. Не прихожанами (это были бы люди, живущие в Ньюгейте или его окрестностях), а именно посетителями: свободными лондонцами, которые с утра надели воскресное платье и по собственной воле отправились в Ньюгейт - место настолько смрадное, что прохожие, случалось, падали замертво от вони, доносящейся из-за решёток, - чтобы в чёрном помещении слушать, как тюремный проповедник два часа кряду вещает о смерти.
Никто не напускал на себя ложную, да и вообще какую бы то ни было скромность. Джек отлично знал, что все пришли глазеть на смертников, особенно на него, поэтому без всякого стеснения пялился в ответ. Ординарий битый час толковал несколько жалких строк из послания апостола Павла к римлянам. Никто не слушал. Джек повернулся спиной к кафедре и по очереди смотрел в глаза каждому из сидящих, вызывая того на поединок - кто первый отведёт взгляд. Он выбивал их одного за другим, как мишени в тире. Осталась женщина, с которой Джек не мог встретиться глазами, потому что её лицо скрывала густая вуаль. Та самая женщина, что третьего дня приходила к вратам Януса. Тогда Джек не успел ни разглядеть её, ни тем более запечатлеть в памяти. Сегодня, воскресным утром, у него был целый час. Лица её он не видел, но мог заключить, что она очень богата. Голову дамы венчал кружевной фонтанж, добавлявший ей шесть дюймов роста и служивший своего рода мачтой для крепления вуали. Платье было строгое, почти траурное, но Джек различал поблескивание шёлка: одна материя наверняка стоила не меньше, чем весь гардероб средней лондонской обывательницы. И ещё с дамой был бойцовского вида молодой человек, белокурый и голубоглазый. Не муж и не любовник. Телохранитель. С ним игру в гляделки Джек проиграл, но лишь потому, что задумался о другом. Что-то готовилось.
На середине Чипсайда
Рассвет, 25 октября 1714
- Вам Роджер явился во сне или вроде того?
- Простите?
Сатурн открыл глаза впервые с тех пор, как четверть часа назад в Клеркенуэлле затолкал себя в карету. После этого он с каждым толчком на ухабе только оседал всё вольготнее. Теперь, поняв, что его спутник всю дорогу бодрствовал и размышлял, Даниель ощутил лёгкую досаду.
Сатурн распрямился на полдюйма.
- Я подумал, может, вас удостоила загробным посещением тень покойного маркиза Равенскара.
- Мои сведения из другого источника.
- От графа Лоствителского?
- Молчите!
- Я так и подумал. Во всё время разграбления Клеркенуэлла лицо графа было красным от стыда.
- Ему придётся краснеть ещё сильнее, если пойдут слухи, будто он меня предупредил. Так что придержите язык!
- Хм. Я не помню, чтобы Равенскар затыкал другим рот угрозами. Скорее он был своего рода инженером и находил баланс интересов.
- Да, я не замена Роджеру. Или вы хотели сказать этим что- то ещё?
- Клеркенуэлл-корт был для меня тем же, чем церковь-община для единомышленников вашего отца. Теперь власти предержащие рассеяли собранную вами общину. Пуритане, попав в такой же переплёт, бежали в Массачусетс, дабы воздвигнуть город, стоящий на верху горы, или как уж они это называли. Вот и я намерен бежать из этой треклятой столицы в место, которое для механика - всё равно что Плимутский камень для ваших единоверцев.
- Что за место, скажите на милость?
- Тоже Плимут, но более старый и не такой далёкий.
Кучер повернул вправо. Даниель не мог сообразить, где они едут, пока не увидел слева церковь святого Стефана Уолбрукского. В одном-двух окнах уже горел свет; хорошо.