Книга лежала перед Лаик, и взгляд ее висел над мерно шелестящими страницами, Белый взгляд, растворяющий зрачки в снегах, и живое лицо смотрело глазами статуи. И когда губы ее шевельнулись, заунывная тягучая волна Серого Зова захлестнула притихшие коридоры, прибоем вырываясь на свободу, затопляя округу - волки в глубинах леса приподнимали головы, прислушиваясь к Зову, шуршали в нишах перепончатые крылья визжащих нетопырей, тысячи тоненьких лапок поворачивали свой бег, и горе людям, вставшим по ту сторону двери!..
Би, друг мой, враг мой, ты держишь в руке конец моей цепи, я не отбрасываю тени, ты - тень моя, и мертвые идут за нами - Шор, мама, Ларри, солдаты… Не надо, Би, не надо благородных жестов, не отказывайся от своей доли, бери часть этих смертей; я, варк, мог бы дать им Вечность, но они не взяли ее, а ты… Ты недостоин Вечности!
А я? Я - достоин? Что встает во мне - человек, жаждущий мести, или ночной варк, жаждущий крови? О небо, как же мы близки…
Погоди, Эри… Почему - варк? Ведь я же прочел Слово Последних. Прочел… И - ничего. Последние… Кто они - Последние?..
- Последними называют Девятку Верхних, - отчетливо произнесла Лаик.
- Но тогда… Лаик, это Слово не властно над нами! Оно имеет власть лишь над вошедшими в Девятку! Лишь Верхний варк может снова стать человеком…
- Ты прав, Эри. Я знала это, едва заглянув в Книгу. Уже теперь человек в нас слаб и беспомощен. Дойдя до Последних - если нам вообще удастся подобное - мы убьем всякого, кто осмелится предложить нам стать людьми. Сейчас мы не можем воспользоваться Словом Последних.
Но когда мы сможем - мы НЕ ЗАХОТИМ!..
За дверью шуршали крысы, но их было еще слишком мало.
- Тогда, Лаик, мы найдем человека. Человека, которому мы доверим Слово, и он забудет его надолго, может быть, навсегда - но когда он встретится с двумя Верхними, вышедшими на охоту за ним, и у охотников будут знакомые имена - он вспомнит Слово Последних и прочтет его над нами. Если не умрет раньше.
- Никто не пойдет на такое.
- Почти никто. Но никто и не пошел бы на добровольную потерю всего человеческого - чтобы стать человеком! Нет, это не надежда, это тень надежды варка, не отбрасывающего тени. Молись, Лаик, чтобы твои Верхние не заметили этой тени - когда мы придем с повинной.
- Мы придем не каяться, Эри. Возвращение бледного варка… Ты спросил меня, когда мы вошли сюда - почему заперли книгу? Посмотри на нее…
Я всмотрелся в книгу - и ничего не увидел.
- Нет, Эри, не так. Посмотри изнутри.
…Тьма. Словно все самые древние силы нижнего мира сплелись в бездне шевелящимся клубком живого первобытного мрака; Слова, Знаки, слишком много, слишком жутко для хрупкости бумаги - сгусток непроглядной ожидающей ночи!..
Книга жила, ком мерзейшей мощи природы, спрут тайных знаний, стремящийся вырваться из толщи скал и тройных заклятий; вырваться, выползти через своих владельцев - своих рабов! И вырываясь, она убивала, разрывала знающих, как рождаемый гигант рвет чрево матери.
Я смотрел на Лаик. Мрак клубился, затихал в ней; но не багровый сумрак ночи варков, а живая, клубящаяся тьма проклятой Книги, ждущая своего часа.
- Да, Эри. Я многое прочла - и теперь оно во мне, притаилось, и я не знаю, каких слов не хватает Ему, чтобы освободиться. В отдельности - это слова, Слова и Знаки, но вместе оно живое! - и я беременна им, Эри… Мы вернемся к Верхним, и ради Слов они примут нас, хотя бы мы растоптали все законы всех миров! Мы будем ждать, Эри, и ОНО будет ждать, и кто из нас дождется первым…
- Хорошо, Лаик. Мы пойдем к Верхним, и мы отыщем человека. Мне тоже найдется, что рассказать Сарту. Меня не было девять ночей - но я был! - и не здесь!..
- Я знаю, - просто сказала Лаик.
НЕЧЕТ
…Запертые в комнате прикрыли глаза, и яростный шум заполнил побледневшие коридоры - крики людей, бешеное рычание, писк, лязг мечей, топот ног, чье-то оборвавшееся хрипение…
Они видели - видели глазами, горящими углями волка, прыгающего на грудь человека с мечом; глазами впивавшейся в искаженное лицо летучей мыши с распахнутой кожей крыльев; глазами сотен крыс, лавиной карабкающихся на дверь, грызущих неподатливое дерево - сорвать, смести, уничтожить ненавистный Знак! Не жалким полоскам остановить серый потоп, и Тяжкий Блеск разит волка слабее обычной стали…
Четверо обезумевших воинов, прижавшись спиной к спине, захлебывались в нахлынувшей волчьей стае; по трупам, лежащим на земле, катились десятки, сотни, легионы визжащих крыс, взбегая по доспехам, подбираясь к горлу, разрывая крыло нетопыря вместе с человеческой плотью; и дерево Знака таяло на глазах!
Дверь распахнулась, и женщина приблизилась к задыхающемуся раненому.
- Не бойся, - сказала она с отрешенной улыбкой. - Это не больно, и, говорят, даже приятно…
ЛИСТ СЕДЬМОЙ
Бойтесь безмолвных людей,
Бойтесь старых домов,
Страшитесь мучительной власти
несказанных слов,
Живите, живите, - мне страшно,
живите скорей.
…Однако тут еще ничего особенного, что была она красавица, а главное в том, что полюбила она такого же молодца, и не то удивительно, если б на улице или на танцах в шинке, а под самый Великий пост.
И забыли они оба, что творят грех непрощаемый, службы божьей не слушая, а зная лишь одно, чтоб переглядываться да усмехаться в церкви. Как там у них шло это дело, один бог святой знает, только подходит пятница, и пора исповедаться. Задумалась красавица над своим перемигиваньем; стукнуло ей в голову, что не доброе оно дело в такой-то час, и сама она не знала, признаваться на исповеди или нет. Думала-думала - и надумала не сознаваться, так как батюшка мог и на поклоны поставить, и чего покрепче наложить.
Ну, не призналась - ладно; только перед концом вечерни стало ей так грустно, так тоскливо, как перед смертью; свет не мил, душу из нее тянет. Не смогла службы дослушать, вышла из церкви да пошла на кладбище, что недалеко лежало. Там на могилу материну упала и долго плакала над немым холмом, словно та могила ей могла ответить; после заснула ненароком и видится ей сон, что мать ее вышла из могилы и говорит: "Зачем пришла сюда, дочка? Тяжко мне плач твой слышать; не могу улежать спокойно. А ты думаешь, легко мертвым костям из гроба подниматься? Иди домой, дитя мое, мне и так несладко под сырой землей…"
"Мама, что мне делать?" - спросила девица, хватаясь за покрывало. "Что делать? - отвечала мертвая. - Берегись золота."
Сказала, земля под ней колыхнулась, и провалилась покойная в могилу.
В ужасе неимоверном проснулась молодая, а кругом звезды меж деревьями блестят, и страшны были ей в темноте кресты могильные. Не оборачиваясь, метнулась она с места дикого и, задыхаясь, упала на свою постель.
Назавтра пора идти ей на заутреню - не идет; надо обедню слушать - не идет; страшно показаться в храме божьем, а чего страшится - не знает. Но чтоб свои не заприметили, оделась и пошла из дому, вроде со всеми на службу.
Идет, а куда - сама не видит, и вот ручей перед ней. Села девица под вербу, в воду глядит, а в воде двигается что-то, блестит, и выносит ручей на песок перстень золотой, с финифтью, с камнем кровавым.
Глянула на камень: а в камне просторно и ясно, как в господской горнице. Чудно ей это показалось, но чем дольше на камень глядит, тем светлей у него в середине, и видит она вроде мир иной, и творится в нем нечто, на что и слов-то у нас не хватает. А только не поймет - так оно есть или лишь мерещится.
Взяла она перстень домой - и не насмотрится на него; а как глаза отведет, так тоска и приходит на сердце. Свои знать ничего не знали; видели, что стала дочь молчаливая да дикая, сидит в каморке часами, словно отреклась от людей и света белого.
Только стали люди говорить, что к девке какой-то змей летает. Одни ночью видели, как вожжи огненные над их двором выгибались; другие уверяли, что вожжи не вожжи, а что-то длинное, горящее, вставало из могилы за селом и летало, а куда - не известно. Были и такие, что змея с двенадцатью головами видали, только врали небось, хотя по ночам искры полыхали на могиле заброшенной, будто кто-то там трубку раскурить вздумал.
Как бы оно там ни было, я и сам плевался поначалу, пока пару слов от старого Герцля не услышал и язык прикусил! Всякое в жизни бывает…
Вот и там, на правобережье, где девица эта жила, сперва веры не давали, а после и приключилась беда.
Жали все хлеб на поле; была там и та красавица, к которой змей летал. Когда солнце на полдень вышло, сели люди отдыхать, а она поднялась - не знаю, для чего - на ту самую могилу, где лихое ночами творилось. Поднялась, и стало ее мучить; ноги к земле приросли, невидимое тянет ее, что мало жилы не порвутся. Люди на крик сбежались, но близко подойти не осмелились, а только видели, вроде искорка блестит в небе, с синевой сливаясь; но кто мог знать, что за чертовщина!
Только откуда ни возьмись - баба какая-то, и кричит, задыхаясь, чтоб сняли с руки перстень. Кинулись снимать - не идет; старая плачет, чтоб палец рубили; да кто ж согласится, по живому-то! - тем временем звездочка ниже спустилась, и видно стало, что хвостом она, как вьюн, виляет, все ниже и ниже. Внезапно страшно завизжала бедная: "Ой! Душу из меня тянет!" - и упала замертво.
Легкий пар поднялся над ней, и погас огонек проклятый.
Зашептались люди, что баба та неизвестная больно на покойную мать девицы смахивает, глянули - ее и нет уже.
Так что на другой день собрались и закопали умершую на той самой могиле, где душу из нее высосали; но креста батюшка ставить не позволил, говорит, смерть ее от нечистика приключилась.
И до сих пор на могиле той искры сыплются, и глухой стон расходится ветром по всему полю, чтоб пастухи…
ЧЕТ
Как всегда, был дерзок и спокоен,
И не знал ни ужаса, ни злости,
Смерть пришла - и предложил ей воин
Поиграть в изломанные кости.
- Итак, господин Вером, теперь вы знаете, кто мы. Когда мы придем к вам в следующий раз, вы должны будете прочесть над нами это Слово. Но помните - мы будем пытаться убить вас. Насовсем. И - я не хочу вас обманывать - скорее всего, мы это сделаем.
- Вы самоуверенны, молодой человек…
- К сожалению, нет. Знаки плохо держат Верхних. И единственная ваша возможность - успеть сказать Слово. Простите, господин Вером, единственная НАША возможность. Общая.
Варк меня забери… Впрочем, именно об этом речь. Вы знаете - я, Арельо Вером, убивал людей, но не обманывал их. И вы предлагаете мне поистине королевскую охоту - дичь и охотник меняются местами, и пусть время подскажет ответ! Я согласен. Где деньги?
- Вот.
- Тогда по рукам, господа с той стороны!
Рука его оказалась неожиданно сильной даже для варка…
НЕЧЕТ
- Хозяин! Не слишком ли много выпивки для одного человека?
- О ком вы, сотник?
- Вон о том типе в зеленом камзоле. Похоже, он сливает выпитое в ножны…
- Это не лучший способ самоубийства, сотник. Обидьте лучше меня - и я прощу вас за хорошие чаевые. Но обидеть господина Арельо…
- Кого?
- Вы, я вижу, человек новый… Как вы выразились - тип в зеленом камзоле?.. Господин Арельо, сотник, - это господин Арельо. Пьяным его не видел никто - как, впрочем, и трезвым. А сегодня он явно при деньгах, но небольших: иначе взял бы настойку Красного корня.
Профессионализм хозяина изумил любопытного сотника, вплоть до появления на свет двух золотых, рассеявших в трактирщике последние облачка сомнений. И он придвинулся поближе.
- Вы знаете, господин офицер, если намечается дело, где можно сломать шею или получить большие деньги - там всегда оказывается господин Арельо. Причем все вокруг ломают шеи, а господин Арельо получает деньги! Но они редко залеживаются у Арельо Верома!..
А дуэли! Тут года два назад новонабранные мальчики Толстого Траха спьяну обозвали его варком; так он сказал им, что против варков ничего не имеет, а вот пить в таком возрасте крайне вредно - и через минуту все пиво уже выливалось из распоротых животов. Говорят, ребята с тех пор бросили пить…
Сотник кинул хозяину еще одну монету и направился к худощавому мужчине в вытертом камзоле зеленого бархата, под которым наметанный глаз сразу угадывал кольчугу. У ног его примостился сонный бродячий певец, видимо, в ожидании подачки.
- Господин Вером?
- Да. Чем обязан?..
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. БОЛЬШОЙ НЕЧЕТ
…Изгибом клинка полыхая в ночи,
Затравленный месяц кричит.
Во тьме - ни звезды, и в домах - ни свечи,
И в скважины вбиты ключи.В домах - ни свечи, и в душе - ни луча,
И сердце забыло науку прощать,
И врезана в руку ножом палача
Браслетов последних печать.
Пятиструнный лей звенел под опытными пальцами, и спустившийся вечер присел рядом, рядом с сухопарым костистым мужчиной, привалившимся к массивному валуну и блаженно мотающим головой в такт нервным ударам. Левая рука легко скользила по изношенному, некогда лакированному грифу; и ветер тоже качнул встрепанной листвой, спугивая примолкших птиц - не звучали здесь чужие песни, ни теперь, ни ранее, когда он, ветер, был еще юным и теплым, совсем-совсем теплым, а люди… Люди, пожалуй, были такими же. Только песен не пели люди, молчали, хмурились, не такое тут место…
- Кончай ныть, Гро, - громко бросил кучерявый молодчик, обладатель невероятно пышных рукавов и невероятно жиденьких усиков. - Видишь, дамы наши раскисли, сейчас растекутся по лежбищу - и не с кем будет мне завести незамысловатую беседу!..
- Пусть поет, - вступилась за безразличного Гро одна из упомянутых дам, принявшая реплику кучерявого близко к сердцу, что весьма затруднялось чрезмерным вздутием ее провинциального бюста.
- У местных через три слова - похабщина, а тут городское, неоплеванное… Так что, Слюнь, жуй да помалкивай, а то я тебе дам больше, чем мечтал ты в сопливом детстве…
Ее тощая подружка, проигрывавшая защитнице и в комплекции, и в красноречии, ограничилась запусканием в перепуганного Слюня кривой обглоданной кости из слезящегося окорока.
Кость описала широкую дугу, и вечер еле успел увернуться. "Пой, парень, пой!" - шептал вечер, и изрезанные пальцы вновь тронули дрожащие струны…
Забывшие меру добра или зла,
Мы больше не пишем баллад.
Покрыла и души, и мозг, и тела
Костров отгоревших зола.В золе - ни угля, и в душе - ни луча,
И сердце забыло науку прощать,
И совесть шипит на углях, как моча,
Струясь между крыльев плаща.
- А я-то думала! - скривилась толстуха. - Надеялась, мол, мальчики из Города, не эти, козопасы задрипанные… Так нет же, и тут не без ругани!.. - и слезы, большие коровьи слезы пропахали ее оттопыренные щеки. Деликатный Слюнь бросился утешать чувствительную даму и, вероятно, преуспел бы в этом, но споткнулся о молчавшего до сих пор лохматого продубленного хмыря, валявшегося в траве и с истинно хмыриным упорством добивавшегося взаимности от давно опустевшей пузатой бутыли. Посуда возмущенно зазвенела на камнях, орущий Слюнь воткнулся носом в предмет своих вожделений, ободрав рожу о самодельную пряжку широкого пояса, или узкой юбки - это как ему, кучерявому Слюню, больше нравится; под аккомпанемент бесстрастного лея и вялые проклятия недвижного хмыря, потерявшего цель в жизни.
- Ненормальные, - подытожила любительница окорока. - Я ж тебе говорила, Нола, разве приличные мальчики полезут в Сай, в дерьме окаменевшем копаться? Это только идиот Су туда лазит, - так с него взятки гладки, у него в башке вороны накаркали, а ты туда же - пошли, пошли, мол, в чужой руке всегда толще…
Малость проветрившийся хмырь - правда, самую малость - неожиданно сел, заношенная обтерханная хламида распахнулась на узкой, безволосой груди, и толстуха качнулась вперед, окончательно придавив счастливо сопящего Слюня.
- У-дав, - по слогам прочитала она открывшуюся татуировку. Валяный…
- Вяленый, - поправил ее хмырь, протягивая куриную трехпалую лапу. Очень приятно.
Слюнь выкарабкался из-под завала, и усики его подпрыгивали от удовольствия. - Ты, Удав, девочек не пугай, а то от имени твоего погода портится!..
- Как - от имени? - толстуха медленно оправлялась от потрясения. - От клички…
- От имени, от имени, - радостно заржал Слюнь. - А кличка у него другая, она сзади написана, не на груди. И ниже.
- Показать? - равнодушно осведомился Удав.
Мнения разделились, и собравшийся было уходить вечер прошелся между спорящими, коснулся шершавых рубцов татуировки, растрепал крашеные волосы женщин и вернулся к глядящему перед собой Гро, тихонько подпевая и постукивая ветками качающихся деревьев.
…Подставить скулу под удар сапогом,
Прощать закадычных врагов.
Смиренье, как море, в нем нет берегов
Мы вышли на берег другой.В душе - темнота, и в конце - темнота,
И больше не надо прощать ни черта,
И истина эта мудра и проста,
Как вспышка ножа у хребта.
- Ладно, Удав, пошли вещи носить, - буркнул, наконец, Слюнь, огорченно косясь на безбрежные Нолины прелести. - А то Варк заявится, опять характер станет показывать…
Незаметным молниеносным броском Удав уцепил кучерявого за отвороты блузы, и оторопевший Слюнь затрепыхался в неласковых объятиях трехпалого.
- Брыли подбери, - зашипел ощерившийся Удав, методично потряхивая хрипящего парня. - А то из-за языка твоего поганого все землю жрать будем, я на Верома за треп твой не полезу, ты его в лицо назови, и погляжу я…
- Правильно, Вяленый, верно жизнь понимаешь, - ровный насмешливый голос оборвал гневную тираду Удава, и сухощавая гибкая фигура скользнула между валунами, окружавшими компанию. - Потому и взял тебя, на увечье не глядя. А ты, маленький, - запоминай: дважды тебе долг платить. Первым слова оплатишь, за спиной моей сказанные, а второй - за то, что Гро прервал, на песню его наступил. Пошли, мальчики, подставим плечи…
Костлявый Гро ловко набросил ремень своего лея, и ветер побежал за уходящими людьми, подхватывая на лету отголоски тягучей чужой мелодии. Когда приезжие скрылись в сумерках, толстая Нола громко причмокнула губами, и из обступившей развалины рощи вышли двое в широких накидках с капюшонами.
- Ну что, лапа? - тихо спросил подошедший первым.
- Да ерунда, парни, - подняла голову Нола, и голос ее был сух и колюч. - Щенок неопасен, певун их вообще рохля; Удав, конечно, удав, только - вяленый, калека. Вожак - этот да, матерый, его на бабе не купишь…
- Ну и не надо, - накидка распахнулась, и под ней блеснул кольчатый самодельный панцирь. - Матерый, говоришь… Добро, пусть пороются в схронах, а мы пока погуляем. Только про певца ты зря, Нола, плохо ты людей считываешь. Как это он - про вспышку ножа, у хребта-то? Нужная песня, с понятием, даром что городская… Ты певунов пасись, баба, им человека глянуть - что струны перебрать…
- Пошли, Ангмар, - обозвался его молчаливый спутник. - Пошли. Пора, ребята ждут.
Ветки цветущего кизила затеняли веранду и мешали папаше Фолансу разглядеть на просвет янтарный листик крохотной вяленой рыбешки, с хрупкими прожилками белесых косточек. Ее товарки были беспорядочно разбросаны по всему многоногому столу и дожидались своего часа окунуться в пенный прибой густого домашнего пива.