- Не ночуй в храме! Слышишь, спрашивающий?! Не ночуй в храме!…
Ветер подхватил крик и запутал его в ветвях цветущего абрикоса…
Орнамент
Грешен я, отче, по самый чуб грешен, и в мыслях не держал на исповеди стоять, да где еще - в Городе их проклятом, где нехристи друг перед дружкой гаремами, что конюшнями, выхваляются…
Момчил я, отче, Момчил-мадьяр, это здесь уж Маймуном прозвали, а мне и ни к чему оно, на старости лет имя менять - а земель поменял, что табаку скурил, разный камень Момчиловы сапоги помнит. В Кодрах гайдучил, за Прут хаживал, на Виловом поле стоял, против Баязета их, Одноглазого, стоял, да не выстоял…
Смерть видел, сам сколь раз дарил, баб любил - куда турку! - мои грехи Богу рассказывать, так ни у меня, ни у него времени не хватит. Авось и так махнет рукой Спаситель; а один грех скажу: простишь, отец, то и ладно, а нельзя простить - ну что ж, много лет носил, и дальше понесу, недолго осталось.
Деньги я взял. То ли божьи, то ли чертовы, сам до сих пор не знаю; давно взял, еще в Валахии, когда турки через Козий хребет перевалили. Дед один мне в корчме сказывал, что людишки все со скотом в леса ушли, лишь замок магната их местного тогда жилым остался - немец там жил, отче, ключарь… Пан с полгода как ноги подмазал, а немцу-то приказал деньги стеречь, строго приказал, с клятвой - мол, вернусь, церковь поставлю, во спасение…
Немец тот человеком знающим был, то знал, что иным неведомо, папоротника цвет имел, зелье по имени звал; а когда страх народишко-то вымел, он деньги в землю под замком зарыл, а сам на верх Пикуя подался. Сад там был, темный сад, ничей - он трав в нем набрал, настой сварил, и ну господские сокровища настоем тем мазать. Все сделал, сказал нужное, одно осталось: три раза замок с наговором обойти - да не вышло. Всадил турок заезжий стрелу в бок на третьем заходе…
С тех пор, дед баял, и пошло: ходит немец по ночам, в красной ермолке да халате, как тут в Городе все ходят, и стережет захороненное.
Рассмеялся я в глаза старику, даром что глаза те слепыми были, и, как стемнело, в замок пошел. Высоко скала та возносилась, и темнела на ней часть стены крепостной; глухо шумел водоворот на реке, смутно и глухо.
Что долго лясы точить, отче, - вошел я в руины, вошел и чую - сон одолевает, ноги не держат.
Лег на землю, а сам и не знаю, то ли сплю, то ли нет - только встает из угла марево, и взгляд из него страшный; худое, бледное, будто из бумаги сухой, а взор неподвижный, стекла венецианского, и улыбка вся белая, холодная… Вгляделся я в глаза те, и отраженья своего не нашел в них.
Топориком я его ударил, отче, дедовским, чабанским, обушком сунул, а там камень голый, нету никого, и гудит гулко под ударом. Рукой ткнул - дыра в стене, и бренчит там. Я пригоршню вытащил, и на свет лунный выскочил, а в пальцах червонцы; и кровь по руке течет, и из груди, вроде как сам я себя бил. Ежели не верите, отче, глядите сами, до сего дня рубец имею.
Почему вы улыбаетесь, отче?… Не верите? Что встает в углу у тебя, священник?! Погляди мне в глаза, погляди… Отче! Почему у тебя во взгляде пусто? - и нет в нем Момчила-мадьяра, Маймуном прозванного… И ермолка твоя красная… Господи!… Прими…
Возможно, все было именно так. Или иначе. Или не было вообще. Возможно… - и даже скорей всего, потому что Якобу не довелось услышать эту исповедь, окунуться в срывающийся ритм ее дыхания, и Книга Небытия никогда не раскрывалась перед ним на этой странице.
Якоб Генуэзо написал ее сам. Годы спустя. И долгое время после того, как последнее слово исповеди Момчила-мадьяра легло на дорогую рисовую бумагу - долгое время не снилась удивленному Якобу шуршащая Книга, и оплавленное лицо над ее алтарем…
А потом ему приснился тусклый рассвет, городские Ворота Заката, унылый караван, выходящий из окованных створок, и молодой порывистый Якоб, в мальчишеском восторге неведения движущийся навстречу своей судьбе, навстречу Книге Небытия и руинам горного храма Сарта Ожидающего.
И все началось снова…
II. Книга небытия
6
Рай или кладбище?
Древняя равнина сумерек
В золоте нежных лучей.
Люди с желтыми сморщенными лицами
Выходят из руин храма.
Китахара Хакусю
…Аккуратно сложенные один на другой большие плоские камни, поддерживаемые большими плоскими досками. И те, и другие - серые. Здесь так живут.
Невысокие загоны из жердей для злобных мохнатых коз, привезенных невесть откуда, - загоны на крохотных, отвоеванных у скал участках. Загоны, похожие на дома, и дома, похожие на пещеры; несмотря на поросшие мхом крыши, несмотря на собранные из каких-то фантастических обломков дерева двери, и большая часть дверей не заперта и скрипит, покачиваясь на ветру.
Камень, скука и запустение. Царство камня. В городе тоже камень, но - обтесанный, отшлифованный, приглаженный, с узорами и орнаментами. Одомашненный, цивилизованный материал, единственное назначение которого - служить человеку - не только ограждая и защищая, но и радуя глаз, руку, опускающуюся на гладкие полированные плитки мозаик…
Здесь же камень дикий, непричесанный, подобный окружающим скалам, и поэтому дома выглядят порождением гор, своим, родным; неказистые с виду, они прочны и способны противостоять не только зимним ветрам, но и нередким землетрясениям. Дома вросли в скалы, и горы приняли их вместе с людьми, живущими под приземистыми заросшими крышами… И храмы их, полуразрушенные и заброшенные храмы, были под стать горам и людям.
А камень храмовых стен оказался гладким и шершавым. Так не бывает. Но ноздреватый сланец разбитого храма - или кладбища? - был гладким и шершавым одновременно. И еще он был прохладным. Это в такую-то жару…
Ладно. Он пришел сюда узнавать и удивляться. Знаний пока что не прибавилось, а странные прохладные стены вряд ли являлись самой удивительной загадкой руин. Ладно.
Угрюмый бородатый проводник остался снаружи. Нет, он не боялся - днем горцы вообще ничего не боятся - просто чужестранцу вежливо предоставлялось право на одиночество. Да и бывал этот проводник здесь, наверное, раз сто; все примелькалось, ко всему привык, и к валунам привык, и к алтарю в полроста, и к вон тому каменному идолу в углу…
Пресвятая Дева!… Ну и лицо у него! Идол как идол, на удивление пропорциональный, и линии никак не первобытные, Элладой пахнет - но лицо! Создавалось впечатление, что мраморные черты исказила гримаса дикого гнева, и так сильна была бешеная ярость, что каменные складки расплавились, потекли прорвавшейся из разбуженного вулкана лавой, и застыли в неузнаваемости, в неопределенности выражения на искаженном лице стража руин…
Теперь Якоб знал, как на самом деле выглядит Сарт Ожидающий. Никак. И каждый раз по-разному. Осталось лишь выяснить, что это за Сарт и чего он ждет?… А ведь, судя по взгляду, он когда-нибудь дождется…
Перед статуей возвышался массивный алтарь, и на его матовой полированной поверхности лежала Книга. Якоб бережно отстегнул роговую застежку, та поддалась на удивление легко, и Книга раскрылась на первой странице.
Бумага? Или пергамент? Что бы это ни было, оно сумело не пожелтеть от времени, хотя возраст Книги явно измерялся веками. Лист выглядел хрустящим, белоснежным… и девственно чистым. Ни одной строчки, ни единой буквы… На первой странице не было написано ничего.
Как и на всех последующих.
Рядом стоял яшмовый флакон, и чернила в нем, согласно утверждению проводника, никогда не высыхали; чуть поодаль валялось несколько очиненных гусиных перьев.
Якоб взял одно из них в руки, подержал и осторожно опустил на место. Если книга чиста - не ему, случайно или неслучайно пришедшему сюда, брать на плечи груз начального слова.
У выхода Якоб задержался и легко погладил плиты стены. Камень был гладким и шершавым. Одновременно.
7
Вышла луна.
Человек стоит на пригорке.
У него под шляпой лицо человечье.
Хагивара Сакутаро
- Да хранит вас Господь, юноша… Надо полагать, вы и есть тот самый любопытный горожанин, о котором говорил мне проводник Джуха?…
Человек, выбравшийся из невообразимо покосившейся хижины, выглядел дряхлым и больным. Ветер легкомысленно трепал редкие белые волосы, бурая хламида выглядела заношенной до полной неопределенности покроя, и Якоб, не колеблясь, помог ему опуститься на близлежащую глыбу - хотя давно уже отвык слишком близко подходить к незнакомым людям и откликаться на обращения типа "юноша".
Старик с кряхтением распрямился, и Якоб присел перед ним на корточки, глядя снизу вверх в изрезанное морщинами, гладко выбритое лицо. Именно отсутствие бороды, столь обязательной в здешних местах, и убедило лекаря в том, что он нашел нужного человека.
- Мир вам, - сказал Якоб. - Меня зовут Якоб Генуэзо. А вас, вероятно, зовут…
Якоб запнулся, вспоминая слова проводника, помолчал и неуверенно закончил:
- А вас, вероятно, зовут Лысый Барт?
- Зовут, зовут, - захихикал старик, - еще как зовут… Уже умирают дети тех, кто видел мой приход сюда, но легенды есть легенды, и им до сих пор снится тонзура, выбритая у меня на макушке. Конечно, лысый, и разумеется, Барт…
- Барт - это Бертольд? - спросил Якоб. - Или Бертуччо?
- Ах да, - протянул старик, - я и забыл, что вы из Генуи… Бартоломео, юноша, Бартоломео Висконти, но местные олухи скорее сломают язык, чем сумеют это выговорить. Хотя они прекрасно относятся к именам вроде Гийясаддин Абу-л-Фатх-Муйва Багдади, а я выучился не сбиваться на втором слоге лишь спустя сорок лет жизни в горах… И до сих пор, поверьте, у меня першит в глотке…
Якоб вежливо улыбнулся. Лысый Барт покосился на него и облизал языком пересохшие губы.
- Итак, юноша, о чем жаждете услышать от старого лысого Барта?
- О руинах, - коротко ответил Якоб. - И о Книге.
Старик опустил голову, и лекарь с трудом сумел разобрать его глухое горестное шамканье.
- Ну почему, - бормотал Барт, - почему?! У проводника Джухи вчера родился сын и через день ему будут давать имя, в ту же луну готовится облава на барса с перевала Тау-Кешт… Почему бы вам всем не интересоваться тем, что окружает вас, что дает повод к мелким ежедневным радостям? Почему вы обязательно стремитесь открыть запретную дверь и заглянуть в недозволенное? Почему вас так влечет Бездна - почему?!
Якоб поднял обломок кривой ветки и начертил на песке у ног Бартоломео две строки. "Ничего не поделаешь, надо - вот и иду…" - было написано на песке.
Старик уперся руками в колени и долго молчал.
- Ты знаешь латынь? - наконец спросил он.
- Я - врач, - ответил Якоб. - И я из Генуи.
- Да, да… - кивнул головой Барт. - И ты видел Книгу?
- Видел.
- Она была чистой?
- Да.
- Конечно… Она всегда остается чистой. Горцы говорят, что Книгу Небытия закончить способна лишь та, которая начала…
- Та? - выпрямился Якоб. - Женщина?
- Так говорят. Хотя мало ли что говорят хмурые неграмотные горцы?! Нечто подобное заявил мне старик мулла, плевавшийся при одном упоминании чего-нибудь, что не помещалось под его зеленой чалмой. Но, по местному преданию, Книгу писала женщина с льняными волосами, столь необычными для черноволосых гурий здешних легенд. Сероглазый юноша стоял за ее спиной, и виднелась в глубине храма тень того, кто ждет сейчас у алтаря. Здешние жители плохо знают Коран, и они считают, что когда-нибудь Книга соберет своих - и тогда она будет дописана. А пока ее можно писать - но не читать. Пока не придет время… Возможно, именно этого часа ждет Сарт, стоящий над Книгой.
- Кто он?
- Никто не знает ответа на твой вопрос. Он - Сарт. Он - ждет. Все.
Якоб нахмурился.
- Ты пугаешь меня сказками, старик. Я по локоть погружал руки в мертвые тела, и не видел души, и не видел суеверий - кровь и мясо, грязные и понятные. Я хочу правды.
- Ты хочешь правды? - старик, казалось, врос в свой валун. - Хорошо. Вот тебе первая правда. Лет сто назад жил в горах человек по имени Джукмар - и я знавал людей, еще помнивших его буйный нрав. В горах живут долго… И любил Джукмар горячее вино, горячих женщин и горячих коней; и не боялся ни бога, ни черта.
И вот как-то раз поспорил он по пьяному делу с двумя дружками, что войдет нынешней ночью в храм Сарта Ожидающего и напишет в Книге имя своей последней любовницы - что бы ни думали по этому поводу все демоны, вместе взятые.
Утром дикий Джукмар не вернулся. А когда люди вошли в храм, то увидели святотатца, валявшегося у алтаря с расширенными от ужаса зрачками. Мертвым.
Якоб весь напрягся. В окружающей тьме блеснул луч знакомого. Те же симптомы!…
- Книга оставалась чистой, но, взглянув в лицо Сарту, люди выбежали из капища. В тот день оно стало таким, каким ты видел его сегодня. До того, говорят, оно было совершенно нормальным…
Старик тяжело поднялся и заковылял к дому. Войдя внутрь, он загремел невидимыми предметами, сопя и отдуваясь. Спустя некоторое время он опять высунулся в проем, держа в руках увесистый сверток, завернутый в промаслившуюся ветхую ткань.
- Хватит на сегодня правды, - объявил Лысый Барт. - За остальной придешь завтра. И вот что еще… Держи, лекарь. Не всегда был я дряхл, и да поможет тебе на крутом склоне поисков костыль, поданный старым глупым Бартоломео… Я думаю, ты найдешь ему лучшее применение. До завтра, Якоб из Генуи.
Якоб осторожно развернул оставленный сверток. В груде ветоши привычно поблескивала цагра - тяжелый боевой арбалет генуэзской пехоты. И девять неоперенных спиц с тусклыми наконечниками.
8
В мельканьи туч, в смятеньи страшных снов
Виденья рвали душу вновь и вновь,
И был наш день - запекшаяся рана,
И вечер был - пролившаяся кровь.
Фрасимед Мелхский
Ранним утром Якоб выпросил у проводника Джухи крыло сбитого беркута и поставил на арбалетные "болты" тройное оперение. Память цепко держала навыки, давно похороненные на дне прошедшего, и угрюмый Джуха с удивлением косился на чудное занятие гостя. Здесь пользовались в основном короткими черными луками из турьего рога, бившими на сравнительно небольшое расстояние, вполне приемлемое в бесконечной мешанине скал и уступов.
Закончив установку баланса, Якоб завернул цагру в тряпку, и отправился к Лысому Барту. Тот уже ждал гостя, сидя на глыбе и растирая подагрические колени.
- Ты пришел, - без обиняков заявил старик. - И ты пришел за второй правдой. Слушай. Я сам был свидетелем, и лучше мне было бы не видеть и не слышать того, что вновь всплывает перед моим внутренним взором.
Якоб улыбнулся про себя высокопарности старика, но придал лицу строгое и заинтересованное выражение. Кажется, Барт заметил его иронию, потому что он долго смотрел на лекаря, прежде чем заговорил снова.
- Когда юный сорвиголова Бартоломео Висконти решил посвятить беспутную жизнь свою служению Предвечному - выбранный пастырь увлек его в паломничество ко Гробу Господню. Видно, так судил Всевышний, но мы остановились именно в этой деревушке.
Узнав о языческом капище, наставник пожелал непременно осмотреть его, а после настоял на том, чтобы остаться в руинах на ночь. Местные жители настойчиво остерегали его, но священник заявил, что истинный Бог способен оградить своего слугу от любых козней сатаны; кроме того, при нем находилось Евангелие, кажется, от Матфея, и небольшое распятие - подобного запаса, как он полагал, вполне достаточно, чтобы обратить в бегство любое исчадие ада, рискнувшее появиться в развалинах.
Меня наставник отправил в деревню, и я с радостью последовал его приказу - мне не особенно нравилась перспектива встретить полночь у идола с такой жуткой рожей.
На следующее утро наставник возвратился в селение целым и невредимым, что прочно утвердило за ним сомнительную славу великого колдуна. Я гордился пастырем, превозносил его перед местными - но с тех пор я избегал взгляда наставника, где стали клубиться первые облачка странного, запредельного мрака… Впрочем, мне могло и показаться.
Весь следующий день наставник был хмур и задумчив, а с закатом ушел ночевать в капище. Так прошла неделя; нам давно пора было продолжать паломничество - но оно откладывалось со дня на день. Пастырь медлил, ночи он проводил в храме Сарта Ожидающего, и с каждым рассветом все больше живой тьмы клубилось в его зрачках.
Лишь на седьмой день, глядя на опускающееся солнце, учитель поведал мне о своих загадочных ночах.
В первый раз он твердо решил не спать в обители греха, затеплил лампаду и уселся у алтаря, читая главы из Писания. Но сон настойчиво кружил вокруг пришельца, и пастырь так и не понял до конца - явилось произошедшее плодом больного сна, или же было на самом деле.
Лампада неожиданно вспыхнула призрачным голубоватым светом, и в его отблесках резко изменилось лицо каменного идола. На священника глядело обычное лицо пожилого, умудренного опытом человека, ничем не схожее с прежней оплавленной маской.
- Ты пришел писать Книгу, - утвердительно сказал идол.
- Да, - к собственному удивлению ответил священник.
- Ты знаешь, что писать?
- Знаю.
Идол удовлетворенно кивнул. Наставник взял перо, обмакнул его в чернила и раскрыл Книгу…
Он писал всю ночь, до рассвета. Лампада продолжала гореть, хотя никто не подливал в нее масла; иногда Ожидающий вмешивался, ему казалось, что наставник пишет не то, что надо - и тогда они спорили. Наставник не запомнил предмета спора, но беседа шла весьма миролюбиво, подкрепляемая цитатами из Библии, Корана, Торы и иных текстов…
Ты удивлен, Якоб из Генуи? Да, Сарт знал Библию, и святые откровения отнюдь не жгли ему язык… Один Бог знает, откуда явился к нам Ожидающий; да и в этом я не уверен, ибо он пришел оттуда, где начали писать Книгу Небытия. Он пришел, и он ждет ту, которая закончит начатое…
Они спорили, и в конце концов один из них соглашался, и наставник продолжал писать.
Утром он очнулся у алтаря. В руке он держал молитвенник, лампада догорала, и над чистой Книгой скалилась неизменная маска идола. Да, Книга была чиста, и священник до рези под веками всматривался в белизну страниц.
День наставник провел в деревне, погруженный в дрему и апатию, а ночью его снова повлекло в храм.
Пастырь похудел, на щеках его появился лихорадочный румянец; весь день он проводил в странном оцепенении и лишь на закате оживал и спешил в храм - дописывать Книгу. Он спорил с Сартом, скрипел пером, разбрызгивая чернила, возбужденно ходил из угла в угол - а утром, сжимая ладонями виски, вновь дико глядел на чистые страницы и ухмыляющегося идола. Память не возвращалась. В ней не оседало ни единой ночной строчки.
На седьмой день наставник понял, что дальше так продолжаться не может. Он рассказал мне обо всем и твердо решил провести эту ночь в деревне и с рассветными лучами солнца отправиться в путь. Он выглядел лучше, чем накануне, и я обрадовался, что загадочная болезнь отпустила его.
Мы легли спать. Наставник долго ворочался на своем ложе, но, наконец, затих.
Проснулся я от неясного шума и поспешил зажечь свечу. Пастырь метался на постели, не открывая глаз, руки и ноги его дергались, подобно пляске святого Витта; багровое лицо покрылось каплями пота, и все мои усилия разбудить наставника не увенчались успехом.