Спустя час наставник неожиданно перестал биться, и лицо его приняло спокойное, умиротворенное выражение. Затем он негромко произнес:
- Нет, Сарт, именно здесь надо закончить… И так все ясно.
И рука его перевернула невидимый лист.
Перед рассветом пастырь вновь стал метаться, правда, уже не так сильно, - и почти сразу забылся глубоким сном, проспав почти до обеда.
Когда он проснулся, я заглянул ему в глаза и отшатнулся - мгла первобытного хаоса до сотворения мира Господом рванулась ко мне из расширенных зрачков.
- Я бежал туда всю ночь, - сказал наставник, крепко сжимая мое плечо. - И писал Книгу. Это дьявольское искушение, но я положу ему конец. Собирайся.
Он освятил кувшин родниковой воды, взял свечи и распятие, и мы отправились в развалины.
Наставник укрепил свечи вокруг алтаря с Книгой, водрузил в углу распятие, начертал на стенах кресты и подписался под ними, удостоверяя этим, что он лично вступает в поединок с дьяволом; затем он окропил капище святой водой и принялся читать молитвы. Я робко вторил ему, ожидая чего угодно - падения нечестивых стен, воплей погибших душ, появления демонов пекла… Увы, ничего не происходило - пока наставник не двинулся к статуе Сарта Ожидающего. В двух шагах от идола он вдруг остановился и попятился.
Я поднял глаза на каменную маску, и в дрожащем свете свечей мне почудилось движение мраморных черт; дрогнули веки, распахнулись невидящие глаза - и за ними была бездна, и бездна была - живая!…
Я закричал. Наставник гневно обернулся ко мне, лицо его исказила гримаса бешенства, и на мгновение мне показалось, что на меня смотрит все тот же ждущий идол, идол во плоти, и это - мой наставник!
С криком ужаса я выбежал из капища, и свечи за моей спиной дрогнули и погасли.
Когда пастырь выбрался из руин, лицо его выглядело нормальным, но неестественно бледным и сосредоточенным.
- Я ухожу, - глухо сказал он. - Не ходи за мной. Жди в деревне три дня, после иди, куда хочешь. Я больше не учитель тебе…
Я остался в деревне на три дня. Потом на месяц. Потом… Теперь я живу здесь. И я умру здесь, потому что в миру я боюсь. Я боюсь встречи с моим наставником, хотя понимаю, что он давно умер; тогда ему было пятьдесят шесть, и с тех пор прошло шестьдесят с лишним лет. Но… я боюсь.
Старик промолчал. Якоб напряженно вслушивался в последние обрывки неясного бормотания.
- Ну а сейчас… Привык. Живу - ничего. Люди здесь хорошие… Горы… Небо рядом… Совсем уже рядом… Привык.
Якоб поднялся.
- Храни тебя Бог, старик. Но… я так не сумею. Сегодняшнюю ночь я проведу в храме.
Орнамент
…В далекой темной стране,
Где ночь не рождает звезд,
Где дикий бессмертный мрак
Кует пространство во льды,
В провале бездонной мглы
Он ждет.
Он льет в черноту небес
Цветные сполохи зла -
Холодный умерший свет
Без отсветов, без тепла -
Страшней непроглядной тьмы.
И ждет.
А время идет над ним,
Как плавный медленный снег,
Вплетается в вещие сны
Паденьем ушедших лет,
И дрема его легка:
Он ждет.
Он ждет мгновенья, когда
Сквозь саван снегов и веков
Услышит могучий зов
Отмерившей срок судьбы,
Он ждет.
О люди заливов! К нам
Приходят жрецы из стран,
Где страх сильнее людей, -
Жрецы в одеждах старух,
С макушкой, обритой в круг.
(Помните: ОН ждет!)
Они манят и зовут
Забыть о наших богах,
Для бога, который в них…
(Но помните: ОН ждет!)
Их бог прекрасен лицом,
Как тот, что дремлет и ждет…
Этих слов не было в Книге Небытия. Их пел скальд Торир Высокая Секира - он пел их давно, в искрящиеся дни своей короткой жизни, и холодные снежные слова чужой саги неожиданно всплыли в памяти Якоба, когда он тихо брел к капищу Сарта Ожидающего…
9
Осенней порой
Под сводами горного храма
Застыли в тиши,
Грустно выстроившись по чину,
Одинокие божества…
Окума Токомити
Солнце еще не скрылось за перевалом, когда Якоб вновь переступил порог разрушенного храма. Теперь он знал дорогу - и теперь он пришел один. Закатные лучи медленно текли через небольшое отверстие под самым потолком (язык не поворачивался назвать его окном), багряные блики мелькали на алтаре с Книгой, густым отсветом ложась на оплавленную маску Сарта - и из-за этого лицо статуи казалось окровавленным.
Якоб старался не думать о том, что может произойти с ним самим сегодняшней ночью, но руки его слегка дрожали, расстилая в углу принесенное с собой одеяло из верблюжьей шерсти; две свечи, кресло, трут, короткий кинжал… Лекарь усмехнулся. С ножом на видения? - но присутствие знакомого оружия-инструмента, привычный холодок вороненого клинка все же вернули некоторую ясность сумбуру растрепанных мыслей.
Прежде, чем опуститься на крохотный оазис реальности в пустыне суеверия, Якоб еще раз оглядел древнее капище - и внимание его неожиданно привлек крест, выцарапанный на противоположной стене. Камень был освещен заходящим солнцем, и на светлом фоне ясно вырисовывалась чернота символа. Якоб встал и подошел к стене. Под крестом виднелась аккуратно выведенная надпись "Да святится имя Твое…" Латынь.
Скорее всего, это были следы освящения руин наставником дряхлого Бартоломео. Якоб скользнул взглядом по шероховатостям сланца и обнаружил смазанную корявую подпись. "Смиренный брат ордена святого Доминика, раб Божий…" От имени осталась лишь буква "Л". Или испорченная "А". И когда Якоб пытался разобрать полустертые линии - над перевалом сошлись взлохмаченные тучи, солнце утонуло в их влажной прохладе, и в наступившей темноте растаяли крест, подпись и прочие попытки безвестного раба Божьего преуспеть на стезе истинной веры. Закат иссяк.
Якоб не хотел зажигать свечи без особой надобности и вернулся к импровизированному ложу, справедливо рассудив, что подпись можно попытаться разобрать утром - если ее вообще можно разобрать. Затем он лег на спину, пододвинул кресало и закрыл глаза.
…Сон не шел. Молчал алтарь, тупо таращился застывший идол, черный валун книги лежал на прежнем месте; и бессмысленность происходящего давила на сомкнутые веки молодого лекаря. Тишина. Покой. Страх. Камень стен. Тишина. Страх. Расширенные в немыслимом ужасе зрачки. Бегущий с резвостью юноши почтенный фра Лоренцо. Клетчатое покрывало шейха… нож айяра, идол, ученики с лицами статуй, напряжение под капюшоном рясы, доминиканец со святой водой, Книга с чистыми страницами, раб Божий и подпись со смазанной буквой… Надо будет спросить завтра у старого Бартоломео… Завтра…
Якоб так и не понял, заснул он в конце концов или нет. Он медленно открыл глаза - и прикрыл их ладонью, защищаясь от внезапного света. Обе свечи, поставленные у изголовья, горели ровными желтыми язычками, хотя лекарь готов был поклясться, что не прикасался к кресалу. С недоумением Якоб перевел взгляд на Сарта Ожидающего, рассчитывая на обещанные перемены в его гримасе и втайне боясь их - идол стоял на месте и в плавящемся выражении его жуткого лица ничего не изменилось. Алтарь, Книга, безразличие камня и неизвестно почему горящие свечи.
Якоб почувствовал, что не может больше лежать, и, встав с одеяла, стал прохаживаться из угла в угол, разминая затекшее тело. Потом он остановился у Книги и нерешительно взял в руки перо… Нет. Он не знал, о чем писать. По роду своих занятий лекарь вообще относился с уважением к написанному слову и, поколебавшись, он опустил перо на место и вновь принялся вышагивать из угла в угол.
Долго ли продолжалось однообразное ночное бдение, и было ли оно сном или явью - это для Якоба осталось тайной. Как заведенный, он мерил шагами гулкую пустоту помещения, иногда засыпая на ходу - если только можно спать во сне! - несколько раз останавливался у алтаря, глядел на чистые страницы, брал в руки перо и, подумав, клал его на место, снова вливаясь в привычный ритм бесконечных шагов; Ожидающий безмолвно возвышался в углу, страницы Книги были по-прежнему чисты. Ничего не происходило.
Якоб настолько отупел от своего бессмысленного хождения, что даже не удивился, в очередной раз застывая у Книги с пером в руке - не удивился ровному низкому голосу, в котором не оказалось ни тени насмешки.
- Зачем ты сюда пришел?
- Я пришел писать Книгу, - хрипло ответил Якоб и поднял голову.
Лицо Сарта неузнаваемо изменилось. Над Якобом склонялось усталое и задумчивое лицо грустного обычного человека - и лишь на дне его глаз стояло нечто такое, что заставило Якоба попятиться.
- Я пришел писать Книгу, - упрямо повторил лекарь, сутулясь под внимательным взглядом.
- Тогда пиши, - идол остался неподвижным.
- Я… я не знаю, что писать, - честно признался краснеющий лекарь.
- Это я вижу. Тогда уходи. Книгу пишут знающие. И не тебе вписывать недостающее в Книгу Небытия. Уходи.
- Но я хочу узнать…
- Узнать хотят многие. Но уходят отсюда лишь те, кто пишет. Я дал тебе шанс. Ты не воспользовался им.
Громада статуи нависла над Якобом, и Сарт стал разрастаться, вытесняя вспухающим телом дрожащий воздух, тесня в угол испуганного, закрывающегося рукой Якоба - и в свете свечей зарделся кровавый камень на узком перстне, который Якоб обычно прятал в ладони от досужих взглядов.
Рот, вырезанный в камне, удовлетворенно мигнул, и вместе с ним мигнули и погасли свечи - отчего драгоценность вспыхнула еще ярче, ее багровый отблеск упал на статую и съежившийся Сарт отступил и подался назад.
- Дай, - голос Ожидающего прозвучал неожиданно печально.
- Дай посмотреть…
Якоб заколебался. И вдруг, повинуясь неосознанному порыву, он сорвал перстень и протянул идолу.
Сарт и перстень долго смотрели друг на друга. Бесконечная, нечеловеческая - и в то же время такая земная тоска стыла в глазах статуи, и в ответ робко мерцал камень перстня.
- Береги его, - наконец произнес Сарт, и кольцо опустилось в ладонь лекаря. - Береги… И чаще корми его светом. Задай мне один вопрос, чужеземец, - один, ты слышишь?! - и уходи. Не искушай судьбу.
Тысячи вопросов закружились в голове Якоба, все они были важными, все они были необходимыми, и не вставал меж ними один-единственный, главный; время шло, ждал Ожидающий, и наконец Якоб решился.
- Что писал в Книге Небытия доминиканский монах, приходивший сюда более шестидесяти лет назад?
- Исповеди. Исповеди тех людей, которые придут к нему много лет спустя. Будущие исповеди.
Якоб огляделся - молчал алтарь, черный валун Книги недвижно лежал на прежнем месте, и застывший идол ухмылялся своей оплавленной загадочной маской.
Камень перстня медленно угас, и развалины погрузились в темноту…
Возможно, все было именно так. Или иначе. Или… Во всяком случае, с первыми лучами зари Якоб проснулся на колючем верблюжьем ложе, ошарашенно глядя по сторонам. Ничего не изменилось. Кресало, кинжал, статуя, перстень, повернутый камнем внутрь, свечи… Они даже не были оплавлены - ровные гладкие срезы и свежие фитили. Впрочем, не совсем свежие - концы их казались слегка обугленными…
Выходя из капища, Якоб задержался у стены с крестом и всмотрелся в рисунок. Подпись была четко прорисована глубокими жирными линиями.
Крест.
"Да святится имя Твое…"
"Смиренный брат ордена святого Доминика, раб Божий Лоренцо".
И дата. Шестьдесят три года тому назад.
- Спасибо, Сарт, - не оборачиваясь, сказал Якоб. - Ты ответил на два вопроса. Спасибо.
10
Между жизнью и смертью
Все падает, падает снег…
Танэда Сантока
- Дай мне заглянуть в твои глаза, упрямый Якоб из далекой Генуи…
- Гляди. Гляди внимательнее, износившийся Бартоломео Висконти, так и не дошедший ко Гробу Господню. Там нет мрака.
- Да. И это странно. У всех, вышедших из ночного бдения, мрак был. А некоторые навсегда оставались в руинах, и печать смертного ужаса лежала на ушедших за грань. Я боялся за тебя, упрямый Якоб.
- А я боюсь до сих пор. Слушай, старик, я сейчас опишу тебе одного человека…
- Хорошо. Я слушаю.
- Среднего роста, полнеющий, возраст ближе к шестидесяти; волосы темные, то есть были темные, теперь с густой сединой, плешь на макушке… Что еще?… Нос с горбинкой, губы узкие, носо-губные впадины углублены, глаза голубые, водянистые, жесткие… чуть заметный шрам, косой рваный, на подбородке слева…
Лысый Барт трясся и хватал воздух изможденными руками, не в силах произнести ни слова. Якоб вцепился в лохмотья старика, встряхивая его худое легкое тело.
- Имя! Имя, старик! Говори!…
- Лоренцо… Отец Лоренцо! Господи…
Якоб отпустил дрожащего Бартоломео.
- Вот именно, Барт. Вот именно. Господи - и пусть Всевышний стережет нас на открывшемся Пути. Видимо, правда то, что не мы идем по Пути, но Путь проходит через нас…
Прихрамывающий старик скрылся в доме, и Якоб устало опустился на валун, бессмысленно растирая запястье левой руки. Теперь он знал секрет.
Слишком много чужого грядущего страха излил доминиканец Лоренцо на страницах Книги, записывая предстоящие ему исповеди; и страх стал залогом его существования. Дьявол в рясе, он вынуждал людей видеть то, что повергало их в ужас, каждого - свое, тонко чувствуя особенности человеческой психики; и когда страх охватывал человека, человек умирал, выплескивая в последней судороге душу, жизненную силу - чтобы продолжал жить нестареющий брат ордена святого Доминика, вписавший свою долю в Книгу Небытия.
И не только люди… Страх - пища, страх - вода, воздух, дыхание - и труп собаки с расширенными зрачками.
Кто остановит того, чье имя было начертано под крестом в руинах?! Якоб не мог явиться к кади и рассказать об узнанном - лекаря сочли бы помешанным. Не мог он и убить фра Лоренцо - даже б если эта попытка и удалась, убийцу почтенного священника немедленно казнили бы на площади. А Якоб отнюдь не стремился героически умереть - у него был дом, его жена ждала ребенка, и вообще генуэзец любил жизнь, со всеми ее мелкими радостями и огорчениями… Он любил жизнь, и фра Лоренцо любил жизнь - чужие жизни, чужие души, чужой страх…
- Господи, - негромко сказал Якоб, глядя в безразличное хмурое небо, чем-то напомнившее ему шейха Великого Отсутствия.
- Господи, как бы там тебя не назвали, - ну почему именно я?!
Небо молчало.
Небу нечего было ответить.
* * *
У проводника Джухи родился сын. Мальчик. Это большая радость. Проводник Джуха все точно рассчитал. Сегодня он убьет горного барса с вершины Тау-Кешт, убьет на глазах друзей-загонщиков, на глазах городского гостя с мягкой улыбкой и холеными женскими руками, - и когда огонь опалит усы убитого зверя, гордая душа барса войдет в новорожденного, и сын сможет получить имя. Это радость. Да.
Проводник Джуха все точно рассчитал. Он не учел одного - яростного прыжка загнанного хищника, затравленного, взбешенного, и забывшего в опьянении броска, что он - добыча.
Барс рычал, упираясь мощными передними лапами в грудь поверженного человека, барс ревел, гордо запрокидывая тяжелую голову, сверкая голубизной клыков, - а далеко внизу суетились ничтожные двуногие, и луки их, короткие черные луки, были бессильны.
Якоб припал на колено, срывая с плеча подаренную цагру, на которую с удивлением косились охотники, и холод арбалетного ложа согрелся у человеческой щеки. Он не мерил расстояние, не вспоминал имен покровителей охоты, и лишь одно кричало в нем, зовя руки его, гладкие руки целителя, вспомнить давнюю грязную науку убивать.
Якоб глубоко вздохнул и спустил тетиву.
Это не был самый удачный выстрел. Стрела попала зверю в бок, и будь это легкая стрела из горского колчана, она лишь разъярила бы и без того свирепого хищника. Но тупой арбалетный болт, пробивающий кованые миланские кирасы, отшвырнул барса на три шага, разрывая в клочья кости и плоть, и султан гор забился в дикой судороге агонии.
Когда Якоб и загонщики взбежали на уступ, Джуха еще дышал. Грудь его прочерчивали следы кривых когтей, и, глядя на отрытые раны, Якоб понял вес мгновений.
- Костер! - задыхающееся горло взяло непривычно высокую, срывающуюся ноту. - Быстро! Чистую одежду… Рви! Рви, тебе говорят!… Кипятите воду - и да поможет нам провиденье!
Честно говоря, на провиденье Якоб надеялся менее всего.
У проводника Джухи родился сын. Мальчик. Это радость. Мальчик не будет сиротой. Это тоже радость. Мальчика хотели назвать Якобом - но лекарь настоял, чтобы младенца назвали Бартоломео, в честь умершего к вечеру Лысого Барта. Умершего. Это горе. Но в глазах старика стояли покой и умиротворение. Это радость. Это хороший конец.
На следующий день Якоб уехал в город.