Орнамент
…Христианский прелат,
ревнитель запретной веры,
Взор вперив в темноту,
под луной стоит одиноко,
Меж лекарственных трав, красноватых,
отраву таящих,
Чей неясный шепот
отдается трепетом в сердце.
На воде, в тростниках играют лунные блики,
Гул органа в ночи исходит синим рыданьем.
Неподвижно стоит священник
с застывшим взором,
Может быть,
в предчувствии близкого наслажденья,
Может быть,
во власти видений смутных…
Жизнь во тьме истекает сладкой истомой,
На подоле мантии мерно сверчок стрекочет.
Возможно, все было именно так. Или иначе. Или не было вообще. Но когда память возвращала Якоба Генуэзо в седые горы прошлого, и маленькая фигурка на муле медленно продвигалась по узкому серпантину, направляясь к Городу - тому, далекому будущему Якобу всегда мерещился темный силуэт на вершине Тау-Кешт, и лицо стоящего плавилось в лучах заходящего солнца…
III. Сила слабого
Орнамент
Толстый стражник вытер ладонью потный лоб и раздраженно засопел, косясь на свисающий конец чалмы. Казенная полосатая чалма, намотанная поверх плоского шлема, все норовила размотаться и позволить металлу шлема свободно раскаляться на проклятом солнцепеке. О Аллах, куда ты смотришь, посылая такую жару на наши бедные бритые головы?! Хорошо было бы придумать уставной параграф, запрещающий Аллаху подобное самоуправство… И заодно приписать параграф, запрещающий Городу морочить те же головы, водя их обладателей по своим закоулкам и не давая выбраться к дому этого шайтанообразного лекаря, забывшего вовремя явиться с докладом по высочайшему адресу. Впрочем, плевать хотел Город на букву устава, и Аллаху на нее наплевать - а вот ему, бедному толстому стражнику из роты Надзора и плюнуть-то нечем, высохла слюна в сегодняшнем пекле, и все высохло, даже кровь, даже мозги, и не понять теперь, были ли они когда-нибудь вообще…
Подлая чалма все-таки размоталась. Помрачневший толстяк примостил шлем на колене и принялся обкручивать основание скользкой лентой ткани. Время от времени он проводил рукой по увлажнившемуся темени и бормотал невнятные проклятия, столь многочисленные и разнообразные, что осуществление их неминуемо привело бы к Судному дню.
Целиком отдавшись важному занятию, он не сразу обратил внимание на тот факт, что третий от угла дом полностью соответствует цели их поисков - а когда обратил, то долго смотрел на медное кольцо высоких дверей, не веря привалившему счастью. Наконец стражник выпрямился и нахлобучил на макушку горячий шлем с недомотанной чалмой.
- Эй вы, братья длинноухого! Ползите сюда и возблагодарите небо, внявшее моей ругани!…
Окрик предназначался троим спутникам толстяка, вяло плетущимся позади. Одинаковые кольчатые нагрудники, пегие халаты и пояса с болтающимися ножнами делали их похожими на братьев-близнецов, пусть даже и братьев-близнецов длинноухого.
Идущие окинули взглядом открывшуюся им улицу квартала Ас-Самак, мысли их прошли путь от равнодушия к оживлению, и компания резко ускорила шаг.
Пока они подходили к дому, толстяк уже застучал кольцом в сухое дерево створок, и нетерпеливое бряцание прокатилось по молчащему зданию. Не дождавшись ответа, он удовлетворенно покивал и бросил приблизившимся напарникам:
- Ломайте двери, во имя пророка!
Один из стражников ударил плечом в косяк, мало задумываясь над причастностью пророка к такому ответственному занятию, как взлом двери; остальные присоединились к нему, и через мгновение створки распахнулись, треснув по всей длине, и стражники ввалились в квадратный сумрачный коридор.
На лестнице, ведущей на второй этаж, стояла испуганная молодая женщина. Обеими руками она поддерживала огромный вздувшийся живот; видимо, она пыталась спешить, насколько может спешить беременная женщина перед самыми родами, и теперь с трудом переводила дыхание.
При виде хозяйки толстый стражник испытал некоторою неловкость, и поэтому попытался придать своему голосу строгость и начальственную окраску.
- Где твой муж, женщина?! - рявкнул он, втягивая живот и выпячивая грудь, что, однако, удалось ему не вполне. - Неужели он считает, что мудрейший кади должен лично бегать за ним в ожидании положенного доклада по расследованию?…
Женщина побледнела.
- Расследование?… - повторила она, - я не знаю… Он не говорил мне. Умоляю вас, скажите, что происходит? Я…
- Закрой рот, - перебил ее стражник, - И отвечай лишь по существу дела. Где сейчас твой муж, лекарь Джакопо Генуэзец?
- В горах, - тихо сказала женщина. - Он еще не возвращался.
- Ложь! - волосатый палец вытянулся по направлению к лестнице. - У нас есть иные сведения!
На самом деле иные сведения возникли тут же, в хитроумной голове толстяка, но он справедливо полагал, что кади не стал бы посылать наряд просто так, и стало быть, вполне можно приписать себе часть осведомленности властей - а у них уж как-нибудь не убудет!
- Это правда! - силилась выпрямиться женщина, вцепившись левой рукой в перила. - Умоляю вас, скажите… Я ничего не понимаю - но скажите: что ему будет?!
- Что будет, что будет… - проворчат толстяк, удрученный бессмысленностью сегодняшних блужданий. - Вот что будет!
И он сделал жест, одинаково страшный и непристойный, означавший перспективу одной из самых мучительных казней.
- Пошли отсюда…
Уже за дверьми их догнал дикий животный вопль. Стражник потянул за конец чалмы, нахмурился и подозвал к себе соседского мальчишку.
- Беги за повивальной бабкой, - сказал он. - Пусть спешит в дом Генуэзца. Держи… - и он сунул мальчишке мелкую монету.
Он не был злым человеком, этот взмокший толстый стражник.
Просто сегодня оказалось слишком жарко…
11
Поутру просыпается роза моя,
На ветру распускается роза моя.
О жестокое небо! Едва распустилась -
Как уже осыпается роза моя.
Омар Хайям
…Пусти меня, Лю Чин, пусти в свой подвал, где все равны перед терпким дымом - я не стану просить у тебя горького счастья в глиняной трубке, я просто тихо посижу, побуду подле вон того откинувшегося на край тахты человека с разметавшейся седой гривой дервиша, чьи ноги топтали песок многих дорог, и чьи глаза видят сейчас горизонты путей, неведомых людям.
Ты жив, странник? Да, ты жив… Ты помнишь меня, странник? Вряд ли - хотя я помню тебя и я сохранил твою записку. Ты не помнишь меня, ты блуждаешь по дорогам галлюцинаций, и я могу говорить, не ожидая ответа…
У меня родился сын, дервиш, маленький красный комочек с серыми глазами - а я еще не видел его, и, возможно, никогда не увижу. Меня ждет жена, меня ждет сын, а за дверью ждет стража, и в канцелярии ждет раздраженный кади… Представь себе, мой молчаливый собеседник, вот я вошел в зал, вот я склонился перед судьей, вот я говорю… Что я скажу?
- Да, о мудрейший, я был в горах, и в развалинах заброшенного храма язычников мне приснился некий словоохотливый демон…
Что скажет мне кади? Кади, верящий в сверхъестественное лишь после работы? Он крикнет:
- Стража!…
Тогда я начну не так.
- О мудрейший, я рекомендую вам незамедлительно казнить безобидного пожилого священника фра Лоренцо, ибо в нем кроется причина…
Что ответит кади? Он крикнет:
- Стража!!…
Тогда я начну не так.
- О мудрейший, пошлите со мной наряд стражи для ареста доминиканского монаха, подозреваемого в происходящем…
Что ответит кади? Ну, допустим… А что отвечу я, когда под проклятым взглядом Лоренцо, живущего на этой земле неположенные сроки, посланные воины перебьют друг друга, потому что увидят нечто, делающее их незрячими - увидят страх, и каждый - свой!… И в Городе пойдет слух о святом монахе чужой веры.
Нет, я не отправлюсь в канцелярию. И домой тоже. И не пойду убивать доминиканца, потому что боюсь, многого боюсь, и его самого боюсь - и он выпьет мой страх вместе с жизнью, а жизнь у меня одна, и даже будь их восемь или девять, я бы все равно не рискнул…
Прости меня, тихая моя жена, и ты прости, новорожденный мой сын, - я глуп, слаб и ничтожен, и страх стоит передо мной, и глядит пустыми расширенными зрачками… Прав был шейх. Стократно прав.
Зачем ты тянешь ко мне непослушную руку, дервиш? Что за клочок бумаги зажат между твоими распухшими пальцами? И лицо твое течет, плавится в пряном дыму курильни - странное лицо, знакомое лицо…
Ну хорошо, хорошо, я возьму, я уже взял, я уже читаю…
"Человек при своем рождении нежен и слаб, а по смерти - крепок и тверд. Твердое и крепкое - это то, что погибает, а слабое и нежное - это то, что начинает жить. Поэтому место сильного внизу, а слабого - наверху".
Ты вновь советуешь, дервиш, и туманны твои советы, и видится мне в них ужас, неизмеримо больший, чем мрак во взгляде прелата. Я спрячу твою бумагу - завтра я пойду к шейху, и да поможет мне человек, отказавшийся от страстей, может быть, даже отказавшийся от страха! Я пойду к шейху, и не приведи Господь мне снова вернуться к написанному тобой, к твоим словам, и вдуматься до конца в их смысл!
До чьего конца, дервиш?…
12
В караван-сарае Бахри шейха не оказалось. Трое учеников медленно двигались по залитому солнцем двору, синхронно перетекая в тягучих движениях странного, неизвестного Якобу танца - и попытка добиться от них вразумительного ответа не увенчалась успехом. Якоб постоял, глядя на плавные извивы рук и отрешенные лица танцующих, и пошел на площадь Ош-Ханак.
Площадь была пуста. Ветер гонял по глиняным трещинам колючие комки вырванного кустарника, редкие прохожие спешили домой - укрыться от полуденного зноя, и никто не обращал внимания на одинокую фигуру лекаря. Но когда неподалеку послышалось звяканье доспехов стражи, Якоб вздрогнул и поспешил уйти.
Шейх отыскался на базаре. Его клетчатое покрывало мелькнуло у оружейных рядов, как раз в том месте, где начиналась территория невольничьего рынка. Якоб рванулся вперед, расталкивая пестрый жаркий водоворот зевак и торговцев, увернулся от дышащего перегаром, словоохотливого сапожника Марцелла, и, догнав шейха, схватил его за плечо.
Проповедник обернулся. Черты Отсутствующего оставались спокойными и приветливыми, но Якоб ощутил безразличие, скрывавшееся за привычной маской. Шейх придвинулся к лекарю вплотную и пристально заглянул ему в глаза. Потом он расслабился и сцепил пальцы за спиной, сразу став похожим на дряхлого сонного грифа.
- Благодарение небу! - сказал шейх. - Ты не ночевал в храме…
- Ошибаешься, наставник безмолвных, - лекарь вновь ощутил прохладу развалин и давление каменной громады оплавленного идола. - Ночевал. Теперь мой черед заглянуть в твою душу.
Лишь сейчас понял Якоб слова Лысого Барта - далеко, на самом дне карих зрачков Отсутствующего стыли омуты живого мрака, словно неведомая бездна пыталась выйти в мир, ей недоступный.
- Да, - сказал шейх.
- Да, я писал Книгу, - кивнул шейх.
- Я писал Книгу. И Сарт дал мне то, что я просил.
Якоб молчал.
- Уже посылая тебя в горы, я знал ответ на вопрос. Тебя интересуют, что вписал я в Книгу Небытия? Ты не узнаешь этого никогда. Тебя интересует, что получил я в капище Сарта Ожидающего? Смотри…
Проповедник протянул руку и взял с ближайшего прилавка кривой нож с золотой насечкой по клинку. Затем помедлил и провел острием по предплечью. Кожа распахнулась, отворив редкие алые капли. Шейх наложил нож на разрез и провел еще раз. С большим усилием. Якобу доводилось видеть множество ран, его трудно было смутить видом крови, но в происходящем сквозило нечто, совершенно неестественное! И неестественным было равнодушное, безразличное лицо Отсутствующего - абсолютно, нечеловечески безразличное!…
Проповедник опустил нож на прилавок, обтерев лезвие о полу халата, мягко улыбнулся остолбеневшему мастеру-оружейнику и снова сцепил пальцы за спиной.
- Это не все, - тихо добавил он. - Смотри дальше…
Якоб послушно повернулся и увидел помост невольничьего рынка, увидел жирного марокканца в бисерной тюбетейке, трясущего укушенным пальцем; увидел нагую рабыню, сжавшуюся в предчувствии неизбежного наказания, и негра-надсмотрщика, раскручивающего тяжелый чамбок из воловьей кожи.
Лента бича развернулась в воздухе, и измочаленный кончик его чиркнул под левой грудью непокорной. Девушка выгнулась, по телу ее пробежала длинная судорога, и рот приоткрылся, пытаясь вытолкнуть крик. Второй удар отшвырнул ее назад, и рабыня слетела с помоста, в угрюмую толпу живого товара.
Якоба трясло. Жесткий зимний озноб, озноб среди полуденной сутолоки и потных тел, и над всем этим - холодное, зимнее лицо шейха секты Вечного Отсутствия.
- Вот видишь, - проповедник тронул лекаря за локоть. - Ты дрожишь… А я не могу. Я ночевал в храме, я писал Книгу Небытия, и получил то, о чем просил. Бесстрастность - вот то, что дал мне Сарт, и бесстрастность стала сердцевиной дерева моей жизни. Ты говоришь мне о погибших, девушка корчится под бичом, убийца Лоренцо пьет чужие души - умом я понимаю все это, но ничто больше не трогает меня! Я просил - я получил. Я шейх, я имею учеников, душа моя смотрит на мир незамутненным взглядом - и я проклял бы свою чистую равнодушную душу, если бы не был безразличен к ней… Стоит ли учить такому, упрямый лекарь Якоб? Я - учу.
Якоб попятился назад. Надежда на Отсутствующего растаяла зыбким миражом пустыни. Ему было все равно.
- Я не встану на пути Лоренцо, - продолжал шейх. - Я не стану мерить наш вес на весах судьбы. Может быть, камень моей природы и выдержал бы огонь его страха, но я просил у Сарта бесстрастность и не просил бесстрашия. Я не стану искушать небо. Извини - и прощай.
Возможно, все было именно так. От возможного до невозможного - один шаг в базарной толчее, и вот клетчатое покрывало скрылось за поворотом…
13
…Лишь споткнувшись о что-то мягкое и услыхав нестройный гул голосов, Якоб пришел в себя. Ноги, еще недавно мерявшие путаницу переулков Города, принесли его ко входу в один из многочисленных портовых кабаков. А споткнулся он о пьяного в стельку сапожника Марцелла, доползшего до порога в поисках отдохновения и решившего, что от добра добра не ищут.
Будь оно все проклято… Чем это место хуже любого другого?! Во всяком случае, никому не придет в голову искать его здесь. Якоб переступил через всхрапывающего Марцелла и быстро спустился вниз по скрипучим ступеням.
На него обрушился пьяный гам, звон посуды, истеричный визгливый смех девиц, шальная разухабистая песня, обильно сдобренная непристойностями, стук катящихся игральных костей - забыться, пересидеть, расслабиться… Забыться - и забыть.
Спросив себе кувшин вина и запасшись грубой глиняной кружкой, Якоб присел за свободный столик в углу и обвел таверну взглядом. Хорошо было бы напиться до беспамятства, подобно Марцеллу, и наплевать на все хотя бы на несколько часов… Он налил полную кружку и залпом выпил, даже не почувствовав вкуса.
…Спустя некоторое время Якоб сидел, ссутулившись и бездумно вертя вокруг пальца перстень с бордовым камнем. Он не замечал, что с каждым поворотом перстня камень наливался густыми отблесками, становясь все ярче, а свету в таверне становилось вроде бы все меньше.
Непослушные пальцы косо скользнули по граням камня, и тот неожиданно поддался и отошел чуть в сторону. Уже захмелевший Якоб с минуту тупо глядел на сдвинувшийся камень, потом надавил сильнее. Открылось небольшое углубление в оправе, где лежало пять-шесть лиловых ноздреватых зернышек. "Яд", - безразлично подумал лекарь и вдруг стал мучительно быстро трезветь. Яд!… Вот оно - оружие! Нет, этого снадобья он не знал, зато отлично знал, что обычно хранится под камнями перстней. Вряд ли отрава действует мгновенно - во-первых, такие яды редки… кроме того, убийце обычно нужно время, чтобы уйти и отвести от себя подозрение. Значит… Никто не станет выяснять, отчего умер старый монах Лоренцо; а потом Якоб придет в канцелярию и скажет кади, что смертей больше не будет. И пусть уж судья решает…
- Приятно будет встретить христианина в этом языческом вертепе! Разрешите присесть?…
Якоб поднял голову и судорожно сдвинул камень перстня на место. К его столу приближался монах в серо-коричневом одеянии с капюшоном. Монах приветливо улыбался, а Якоб все никак не мог оторваться от его щурившихся глаз. Фра Лоренцо!…
- Я все же могу присесть, сын мой?
Якоб с трудом очнулся и кивнул, проглатывая застрявший в горле плотный и шершавый комок. Монах поставил на стол свой кувшин и кружку. Некоторое время они сидели молча, и Якоб старался не отрывать взгляда от щербатых досок столешницы. Испуг бился в мозгу лекаря, не находя выхода.
"Догадывается ли он? Да нет, откуда… Случайность. Странная случайность… Я…. Я боюсь его! Боюсь… Сейчас! Сейчас или…"
В этот момент что-то с грохотом обрушилось в противоположном углу, и фра Лоренцо неторопливо обернулся на шум. И Якоб решился.
Лекарь, целитель - насилуя кричащее естество, он перегнулся через стол и одним быстрым движением сдвинул вспыхнувший камень над кувшином монаха. Лиловые зерна исчезли в винном омуте, и Якоб облегченно выпрямился. Все. Дело сделано. Сейчас он удостоверится, что Лоренцо выпил вино, и уйдет - уйдет домой… Священник наклонил кувшин над кружкой, затем отставил его в сторону и сделал глоток.
- Вино сегодня не ахти, - заметил он.
Якоб вздрогнул и сжал камень перстня в ладони.
- Вас что-то беспокоит, сын мой? - участливо спросил священник.
- Н-нет, - выдавил лекарь. - Устал.
- Да, труден земной путь человека, - согласился священник.
Якоба не покидало ощущение, что он разговаривает с чем-то ненастоящим, поддельным; словно приветливо улыбающееся лицо монаха, его седые волосы, пальцы, сжимающие кружку - все было лишь оболочкой, которая по привычке продолжала есть, пить, говорить, улыбаться, создавать видимость жизни до того часа, когда…
- Труден путь человека, - продолжал между тем фра Лоренцо, - труден, и многими грехами усыпан. Не желаете ли исповедаться, сын мой?
Господи… Исповедь! Человек выплескивает из себя мучившее, наболевшее, облегчает душу, раскрывает ее - и мрак, демон под личиной священника впитывает душу в себя, убивая кающегося его же собственным страхом! Конечно, он может и по-другому, но исповедь… Будь ты…
- Вы боитесь, сын мой, - это прозвузало как утверждение. Как приговор.
Монах привстал, и Якоб, холодея, впился в неясные образы, проступившие перед ним в винной духоте погребка. Вот они все четче, приобретают форму… И в сгустившемся напряжении лекарь не заметил, как горбатый оборванец за соседним столиком скользнул к компании изрядно подвыпивших матросов и горячо стал шептать на ухо их предводителю, показывая на застывшего Якоба и священника. Предводитель, здоровенный детина с серьгой в ухе, кивнул и сделал знак своим приятелям.