Сон
- …Нет, не согласен, - сказал я.
Мом в задумчивости прошелся по комнате, потирая запястье левой руки, украшенное хитрой татуировкой в виде четырехкольчатой змеи.
- Странный вы человек, - сказал Мом. - Непоследовательный. Я как-то читал в одной вашей священной книге… Или не вашей?! Впрочем, неважно - в ней тот, кто сидит наверху, среди прочих обещаний своим последователям сказал и такое: "Я обещаю вам сады". Здорово сказано - просто сады, сады без каких бы то ни было отличительных признаков… Будит фантазию. И дает каждому возможность в меру его способностей представить идеал. Но как ни крути, сады есть только сады - а сколько людей за эту перспективу резало собратьям глотки в течение столетий?!
А я предлагаю вам мир! Мир - сцену, мир - театр, и единственное, что от вас потребуется - играть! Играть для сердца, для основ, играть - во имя… Хотите сыграть жизнь?
- Нет, не хочу, - сказал я. - Можно, я пойду?…
Мом резко остановился у моего кресла.
- У вас дар, - он пристально смотрел на меня, но не в глаза, а рядом и немного мимо: и это раздражало. - Вы великий актер. И именно поэтому вы - никудышный актер. Вас нельзя выпускать на подмостки - ваш Гамлет в упоении перебьет больше народу, чем задумано Шекспиром, а ваш Отелло всерьез придушит актрису, играющую Дездемону. Вам нельзя играть понарошку, вы слишком растворяетесь в образе - а не играть вы уже не можете. Я предлагаю вам мир, где вы можете играть. Всегда. Везде. Вечно.
- Почему - вечно? - спросил я. - А если я, не дай бог, помру? Или вы собираетесь из Вечного Жида сделать, так сказать, Вечного Актера…
- Почти, - ответил Мом. - Если вы умрете, играя - надеюсь, вы понимаете, о чем я говорю? - играя всерьез, в полную душу, то я гарантирую вам выход на аплодисменты и участие в следующем акте. Но только при условии игры с полной отдачей! Как это у классиков…
Он зажмурился и произнес нараспев:
Сколько нужно отваги,
Чтоб играть на века,
Как играют овраги,
Как играет река,
Как играют алмазы,
Как играет вино,
Как играть без отказа
Иногда суждено…
Потом подумал и добавил, пожимая плечами:
- Именно так. В противном случае - сами понимаете…
До чего же образованный попался мне собеседник!… Я смотрел на его сухощавую фигуру, тонущую в пятнистой длинной хламиде, и мне казалось, что тело Мома - словно одежда с чужого плеча. Будто богатыря, гиганта в спешке засунули в другой футляр, и мощь прошлого прорывается в несвойственных настоящему мелочах… Мне припомнилось начало нашего затянувшегося разговора.
- Как мне называть вас? - спросил я его тогда.
Он сощурился.
- Мом, - ответил Мом. - Да… пусть будет Мом. Вы не возражаете?
Я не возражал. Мом - так Мом. Что-то ассоциировалось у меня с этим именем, божок какой-то мелкий… греческий? Или финикийский? Не помню. И эпитет, связанный с ним - "Правдивый ложью"… Хитро закручено. Умели предки, однако, в смысле парадоксов…
- …Зачем это нужно вам? - прервал я подзатянувшуюся паузу.
- Я - зритель, - Мом как-то очень неприятно осклабился, и "я - зритель" прозвучало, как "мы - зритель". - Я - великий зритель. И хочу великого театра. Только не надо сразу подбирать аналоги - я не господь и тем более не сатана. И не сумасшедший. Хотя… Вы не задумывались, до чего же театр походит на религиозные обряды! Собственно, он из них возник… Греческие празднества, христианские мистерии, ранние пьесы. Но… Вера - и театр. Но там вера в то, что добрый дядя с бородой - это всемогущий боженька, а злой дядя с рогами - проклятый нечистик; тут же - вера в то, что толстая кокотка - Офелия, а пыльный задник - Эльсинорский дворец. Одинаково неважно, что служитель веры может быть бабником, а служитель муз - пьяницей! Верую, ибо это нелепо. Мы хотим поверить - и верим.
Вы мне нужны для веры. В предлагаемом вам мире ее не возникло. Условия не те. Я вообще полагаю, что религия и театр - уникальны, и встречаются крайне редко. В большом масштабе, разумеется. Для веры нужно сверхъестественное, а там… Там слишком много людей умели сверхъестественным управлять. Изначально.
- Как - управлять? - несколько оторопело спросил я.
- Как? - Мом снова помолчал. - Да так же, как и везде… Словами. Понимаете, Слово имело там первоначальную власть… Но обладающего такими способностями, мастера - его можно уважать, можно купить, можно бояться или использовать, но в него нельзя верить. Слишком уж он привычен, повседневен. И когда ночь заглядывает в круг твоего костра - ты не боишься, потому что придет он, придет мастер, и все будет хорошо. Не боишься - значит, не веришь. Ни во что. У людей, знаете ли, вообще странная психология… А уберите возможность управлять Стихиями и сверхъестественным - убейте, к примеру, всех мастеров или измените законы их мира - и вы получите гниющую среду, созревшую для веры. Или для театра.
- Заманчиво, - сказал я. - Целый мир, созревший для неба, и я - за режиссерским столиком. Диктующий статистам первое распределение ролей. Вдвойне заманчиво для актера, умеющего входить в чужое состояние, чужой образ; и получающего бесконечность образов и состояний. Заманчиво, но увы… Не хочу.
Лицо Мома внезапно надвинулось на меня, распахивая занавес безволосых век - и мне показалось, что мой собеседник - театральный бинокль, сквозь который меня рассматривает безликая и бесформенная масса; глядит кипящая, нетерпеливо ждущая Бездна, заполнившая собой темный зрительный зал, и подмигивающая мне голодными смеющимися глазами из всех лож, ярусов и кресел галерки.
- Экий вы, однако… Как же вы не понимаете, что вашего мнения как раз никто и не спрашивает. И потом…
"И будет это долгое - Потом, в котором я успею позабыть, что выпало мне - быть или не быть? Героем - или попросту шутом?…"
Глава пятая
Когда же прошел этот длинный
День страхов, надежд и скорбей,
Мой бог, сотворенный из глины,
Сказал мне:
"Иди и убей!"
А. Галич
Одинокий всадник несся по одуревшей от полуденного зноя степи, белый растрепанный хвост мотался из стороны в сторону, привязанный под наконечником его короткого копья с красным древком; лицо под высоким чешуйчатым шлемом окаменело в безразличии ко всему, кроме бьющейся под копытами земли; и бурая пыль степей, зловещая пыль дурного вестника, некоторое время еще гналась за распластанным конем, и, не догнав, покорно опускалась, оседала, растворялась в потревоженном покое…
Кан-ипа проводил гонца долгим обеспокоенным взглядом и повернулся к Безмозглому, который понуро сидел у разложенной походной скатерти, лениво покусывая перышко дикого лука.
- Беда, Безмо, - угрюмо сказал табунщик. - Большая беда. Дальние племена, урпы и рукхи, выпустили пастись Белую кобылу. Дед Хурчи говорил, что в последний раз кобылу пускали перед Четвертой волной на Город. Хорошие травы выросли потом на жирной крови убитых, и степные стервятники добрым словом поминают всеобщий хурал, где вождем степей был избран неистовый сын старейшины Кошоя. Он бросил степь на Город - и разбился о стены. Большая беда идет, и большая честь для гордых.
Безмозглый не шелохнулся.
- При чем здесь кобыла? - спросил он.
Кан-ипа с недавних пор пребывал в убеждении, что его великий друг Безмо знает все на свете, а если иногда и задает вопросы, то лишь для того, чтобы под глупую болтовню табунщика обдумать нечто свое, недоступное прочим.
Наивная эта уверенность, равно как и переходящая все границы преданность, - все это доставляло Безмозглому массу хлопот, но он ничего не мог поделать с упрямым Кан-ипой, неотлучно следовавшим за Безмозглым и настороженно косившимся по сторонам.
- Кобыла нужна обязательно, - Кан-ипа тяжело опустился у скатерти и выдвинул саблю из простых черных ножен, ногтем пробуя заточку. - Она идет пастись, а за ней идут лучшие воины урпов и рукх. Те племена, по чьим землям пройдет кобыла, должны дать сопровождающим дюжину жеребцов - тогда жеребцы выкупа смогут покрыть Белую кобылу, и воины пойдут дальше. Если племя откажется - воины Белой кобылы сожгут стойбище. А давшие выкуп должны будут после этого являться на хурал по слову владельцев кобылы, и выходить в набег по их приказу.
- Племя пуран даст жеребцов? - очень тихо спросил Безмозглый.
Кан-ипа со стуком вогнал саблю в завибрировавшие ножны.
- Наши жеребцы кроют своих кобыл! - крикнул он, и степь, вслушиваясь, притихла. - Безмо, ты поедешь дальше сам. Тебя ждет шаман Бездны, а мои руки сейчас нужны моему племени.
Кан-ипа помолчал и хмуро добавил:
- Но мне очень не хочется отпускать тебя одного, друг Безмо… Разное говорят люди об этом человеке…
- Знаешь, Кан, - задумчиво протянул Безмозглый, - не поеду я к вашему шаману. Что мне шаман, и что я - шаману? И главное, что вам шаманы - вам всем?…
Кан-ипа всей пятерней зарылся в густые спутанные волосы.
- Нам? - удивленно спросил он. - Нам - ничего. Совсем ничего. Разве что раньше… Дед Хурчи говорил, что до Четвертой волны песнопения шаманов диктовали Стихиям. Но некоторые из избранных помощников продали свои имена Бездне, а она взамен дала им силу Черного ветра. Только зря… У стен Города столкнулись Черный ветер и витражи городских словоделов - и что-то нарушилось в мире. Впустую теперь сотрясают воздух шаманы - с тех пор Стихии вольны и не слушаются их слов. Дед Хурчи видел бой, он сам застрелил престарелого колдуна, и тогда же секира немого словодела из беглых рабов рукх сделала Хурчи Кангаа хромым до конца его дней.
- Распалась связь времен, - отстраненно пробормотал Безмозглый. - Век вывихнул сустав, и в этот год был прислан я исправить вывих тот… Чума на оба ваших дома…
Кан-ипа уважительно посмотрел на него и добавил:
- Так говорит дед Хурчи, но я не понимаю и трети сказанного… а спросить никогда не решался.
- А надо было, - подытожил Безмозглый. - Глядишь, мы и поняли бы, кому нужны бессильные шаманы сейчас… Приходят ниоткуда, уходят никуда, советы дают… или все слушают их просто по вековой привычке?!
- Не нужны… - непривычная мысль завладела возбужденным табунщиком, заполнив его целиком, без остатка. - Не нужны шаманы - не нужны! Совсем! Я понимаю тебя, великий друг мой Безмо! Я понимаю тебя… Шаманы - не нужны! Нужен другой… Совсем - другой… И мы тогда сожжем проклятый Город! Я понимаю тебя, очень-очень хорошо понимаю…
Крайне не понравилось насупившемуся Безмо новое понимание табунщика, и он было пожалел об опрометчиво сказанных словах, - но внимание его отвлекла новая пыль на горизонте, и он вгляделся в бурую завесу.
- Наши скачут, - буркнул Кан-ипа, мельком покосившись через плечо. - Догоняют. Видно, есть что сказать…
- Да, - ответил Безмозглый. - Видно, есть. Смотри, Кан, как пыль стоит… как занавес.
- Занавес? - непонимающе переспросил Кан-ипа. - Какой-такой занавес?
Безмозглый попытался выжать из себя все ассоциации, связанные с родным и одновременно незнакомым словом - "занавес".
- Понимаешь, Кан… Занавес - это когда еще ничего нет. Еще до начала. Темно, тихо и гулкое эхо в зале. А потом… потом "занавес!" - и вспыхивает свет, появляются люди, звучит слово… Ты понимаешь?
Кан-ипа молча кивнул.
Подскакавшие всадники остановились. Передний из них спешился и быстро пошел к ожидающим - уверенной, хозяйской походкой старейшины Гэсэра.
- Немедленно возвращайтесь! - в голосе старейшины пробились властные нотки. - Седлайте коней! Сейчас любой палец на счету… Табунщик - сразу иди к воинам, а Безмозглого - к мальчишкам, вьюки грузить. И - живо!
Кан-ипа медленно двинулся на Гэсэра, и Безмозглый подумал, что не может быть таким пружинисто-страшным его веселый друг, табунщик Кан-ипа.
- Сын гадюки! - прошипел табунщик, белея и подергивая щекой. - Безмо не прикоснется к твоим вонючим вьюкам! Не дело говорящего о неизвестном…
Казалось, Гэсэра хватит удар.
- Падаль! - перебил он наглеца, слишком возомнившего о себе. - Заткни свою протухшую пасть и вели этому болтливому дураку…
Кан-ипа шагнул вперед и сунул кривой нож в жирный живот старейшины Гэсэра Дангаа. Потом подождал, пока гримаса изумления остынет на мертвом лице. Потом повернулся к остальным.
- Ну?!
Никто не тронулся с места. Лишь старый Хурчи, увязавшийся с посыльными, слез с лошади, проковылял к убитому и, разжав ему скрюченные пальцы, вынул посох старейшины.
- Безмо открыл нам ночь! - провозгласил дед Хурчи. - Раньше мы думали, что в конце земного пути есть ничто, но теперь мы верим, что там есть Нечто. Кан-ипа нашел говорящего в степи. Кан-ипа убил старейшину племени Гэсэра во имя невысказанного. Пусть убийца спросит Безмо: что было в начале? Мы знаем, что будет в конце - мы хотим знать, что было в самом начале! До людей, до света и до слова!
Кан-ипа выпрямился.
- Я знаю, что было в начале! - сказал он, и присутствующие затаили дыхание. - До света, до людей и до слова! Безмо открыл мне истину!…
Пауза. Привычная, знакомая пауза.
- В начале был Занавес!…
Старый Хурчи склонил голову и протянул табунщику посох старейшины. Остальные спешились и опустились на колени.
Безмозглый вздрогнул. Ему вдруг отчетливо примерещилась деревянная, рассохшаяся от времени лестница, уходящая в пыльное серое небо из тюля и мешковины. Лестница раскачивалась, скрипела и грозила обвалиться. Он, скорчившись, сидел на первой ступеньке и глядел на мертвую голову, которую держал в руках. Ему было холодно и неуютно.
Он не хотел.
Глава шестая
И шел я дорогою праха,
Мне в платье впивался репей,
И бог,
Сотворенный из страха,
Кричал мне: "Иди и убей!"
А. Галич
…Дымный сумрак пещеры медленно сгустился перед ним, и он испуганно отшатнулся от неясных любопытных теней, прячущихся за каменными кулисами, словно приглашающих его решиться, шагнуть - шагнуть в Бездну…
- Входи, Безмо, входи, - раздался у него над ухом сухой, чуть насмешливый голос шамана; и реальность земного, человеческого голоса заставила тьму пещеры попятиться и отступить. Безмо резко обернулся. Старик стоял у него за спиной, в том самом потрепанном одеянии, в котором Безмо видел его в стойбище шесть лун назад, и гостеприимно указывал на боковой проход, которого - Безмозглый готов был поклясться в этом - только что не было.
…Потом они долго сидели на гладких и неожиданно теплых мраморных скамьях, сидели друг против друга, молча глядя на пляшущие языки огня и отбрасываемые ими причудливые тени; пили густое вино из больших глиняных кружек - Безмо все хотелось сказать "старое доброе вино", но он не знал, бывает ли вино молодым и злым, и стыдился своего незнания - шаман изредка поглядывал на гостя, гость - на хозяина, и тишина сидела рядом с ними, пила вино, смотрела, молчала…
Безмозглый не выдержал первым.
- Ну?… - спросил он и осекся. - Ну и зачем ты меня звал?…
Ехидство плохо скрывало неловкость и смущение; он почувствовал это и разозлился.
- Зачем? - шаман подставил кружку под самое горлышко огромного жбана и осторожно стал наклонять его. - Поговорить.
- Тогда чего ты ждешь?
- Ничего. Мы уже давно разговариваем. И лишь теперь замолчали… Ну что ж, помолчим, - сказал шаман с едва заметной усмешкой. - Кто ты?
- Я? - искренне удивился Безмо. - Я - Безмо… Дурак, - добавил он, немного подумав.
- Дурак, - неожиданно согласился шаман.
- Зачем тогда спрашиваешь, если знаешь?
- А я не знал. Теперь - знаю.
Они снова замолчали. Безмо сунул нос в кружку и принялся размышлять. Может быть, он чего-то и не улавливал, но ему определенно начинало казаться, что один из них все-таки дурак. Если это он, Безмо, то шаману совершенно незачем с ним разговаривать. Но он позвал… Позвал - зная. Тогда получается, что в пещере сейчас сидят…
- Да, два дурака, - кивнул шаман. - Два глупца, которые случайно ввязались в одно и то же дело, и оба - по собственной глупости.
- Я не понимаю тебя, - честно признался Безмо.
- И не надо, - весело улыбнулся шаман.
Кстати, при ближайшем рассмотрении он выглядел не таким уж старым - особенно, когда улыбался. Пожилым - наверняка, но еще крепким и отнюдь не дряхлым; и было совершенно непонятно, сколько же ему лет на самом деле…
- Ты умеешь быть другим, - сказал шаман. - Не собой. Ты умеешь проникать в чужую суть, вплотную подходя к границе безумия, но никогда не переступая запретную черту до конца.
Безмо согласно кивнул. Он чувствовал эту свою странность - но не мог бы выразить ее словами так, как сделал это шаман.
- Но тебе еще неведомы твои пределы. Со временем ты, вероятно, сможешь стать не только человеком…
- А кем? - заинтересовался Безмозглый. - Зверем?
- И зверем тоже. Но не это главное. Когда человек приходит в мир и идет по предназначенному пути - человек меняется. Но меняется и мир. Ты пришел, и ты меняешься слишком быстро. Следовательно… Так уже было - и не только здесь, - загадочно ответил шаман.
"Впрочем, шаманам и положено говорить загадками", - подумал Безмозглый, и, немного осмелев, решился наконец задать вопрос, мучивший его все время.
- Скажи, шаман, а где твоя Бездна? Ты покажешь мне ее, правда, шаман?
- Вряд ли… И не зови меня шаманом. Мое имя - Сарт. Зови меня так - но только, когда мы наедине. А Бездна… Она везде: вокруг нас, внутри нас и особенно - внутри тебя. Я полагаю, ты уже видел ее.
- Нет, - покачал головой Безмо. - Во всяком случае, не помню.
- Да, ты не помнишь, - согласился шаман.
Странная мысль пришла Безмо на ум, и тщетно затряс он головой, пытаясь отогнать гостью. Шаман Бездны ни разу не упомянул о Бездне, пока его не спросили, да и то - весьма неохотно. И вопросы он задавал какие-то неправильные, и нету у него того, что положено шаманам - амулетов, птичьих перьев, снадобий… вино хлещет… Это был какой-то неправильный шаман по имени Сарт. Каким должен быть правильный шаман, Безмо точно не знал - но не таким! Это он почему-то знал твердо…
- А что ты здесь делаешь? - спросил он, сам удивившись сказанному.
- То же, что и ты, - спокойно ответил шаман Сарт. - Играю свою роль. Ты еще помнишь, что это означает?
Сарт впился вспыхнувшими глазами в лицо Безмо; тот попытался отвести взгляд, но не сумел, и в надвинувшемся тумане вырос деревянный холм, и пять узких желтых солнц, и глядящий на него мрак под куполом расписанного неба, чужие, дикие слова, чужая одежда, и мрак вдруг обрушился обвалом хлопающих звуков; он кланялся, кланялся, в изнеможении, моля о тишине, покое…
- Нет, не помню, - пробормотал Безмо, с трудом выныривая на поверхность обыденного. - Когда-нибудь вспомню. Потом.
- Ну что ж, тогда мы и вернемся к нашей беседе. Иди. Мне было приятно говорить с тобой.
…Уже у выхода Безмо обернулся.
- И все-таки, Сарт, что связывает тебя с Бездной? - бросил он вглубь пещеры последний вопрос.
- Я ее боюсь, - коротко и серьезно ответил шаман.