* * *
- Слушайте меня, люди племени пуран! Слушайте меня, взявшего посох старейшины Гэсэра по праву ножа! Слушайте!…
Легко сказать - слушайте… Ну, вот они стоят и слушают: суровые мужчины степей и испуганные женщины, беспощадные стрелки и дряхлые старцы, внуки и прадеды, сыновья и дочери - стоят, слушают… Кан-ипа никогда не умел говорить и страстно завидовал тем, кто умел. Шаманам. Безмо… Табунщик уже поведал племени о смерти толстоязыкого Гэсэра Дангаа, о надвигающемся потопе воинов Белой кобылы, о тайне Занавеса - они слушали, не перебивая, но Кан-ипа не видел в их глазах того блеска, того огня, который отсвечивал костром Безмо. Где ты сейчас, великий друг мой? Где…
- Зачем вы слушаете этого глупого табунщика? - раздался в тишине надменный голос шамана Юрюнга. - Неужели он укажет вам путь во тьме? Или отведет от вас ледяное дыхание Бездны? К кому придете вы за советом - к убийце-конокраду?!
Время шло. Он должен был ответить.
- Подавись своими угрозами, Юрюнг! Безмо открыл нам ночь - он откроет и свет! А что можешь ты? Ты и твои косматые собратья?! Вы можете жевать мясо, которое не способны добыть сами, и рассказывать о временах, когда слова повелевали миром! Даже если это и правда - ваше время упало за горизонт! Оно прошло, и…
Нет, не то. Настороженный ропот пошел по толпе, и дед Хурчи переглянулся с полудюжиной воинов, стоявших за спиной Кан-ипы. И тогда табунщик выхватил копье у одного из них и шагнул вперед.
Позднее он скажет, что на него снизошел дух Великого Безмо. Но это будет потом.
- Ша-ма-ны не ну-жны! - выдержав две томительные паузы в конце первого и начале третьего слова, закричал Кан-ипа, подкрепляя каждую паузу звонким ударом копья о столб коновязи. - Ша-ма-ны…
- Не ну-жны! - воины за спиной уловили необычный ритм, и их голоса подхватили срывающийся вопль табунщика.
Удар копья. Второй. И племя пуран согласно топнуло в конце фразы. Вместе.
- Ша-ма-ны… - люди кричали единым существом, упиваясь общим ритмом, согласованностью, цельностью; и глаза горели сопричастностью, слитным, неукротимым порывом. - Не нужны!…
Звон копья. И удар сотен ног о землю - все, как один.
Ритм. Шаманы. Не нужны. И звон копья.
Великий Безмо был доволен.
* * *
…У костра сидели шестеро - шесть неподвижных фигур, в длинных складчатых одеяниях и высоких меховых шапках, увешанных костяными амулетами; они сидели молча, глядя в огонь невидящими, остановившимися глазами - и пламя извивалось в глубинах черных зрачков, словно свет шел изнутри.
Еще одна фигура возвышалась у самого костра.
- Как хотите, - наконец сказал Юрюнг Уолан. - Это ваше право. Лично я не хочу умирать, подобно безропотному жирному валуху. Не хочу - но, похоже, придется…
Сон
…Я шел по бесконечному сумрачному лабиринту, держа руку на эфесе меча; я шел и шел, казалось, этому не будет конца, казалось, здесь сроду не было никаких ловушек, а только вечное кружение по нескончаемым коридорам и вечное напряжение от ожидания неведомо чего. Я ускорил шаги. Потом побежал. И ничего не произошло…
Я вылетел на залитую солнцем площадь - и замер. Металл конских нагрудников, металл тяжелых лезвий, металл солдатских глаз. Вперед выступил толстый безбровый евнух в ярко-бирюзовом халате.
- Что видел ты в лабиринте, человек?
- Ничего…
- Вы слышали? - скопец торжественно махнул рукой в адрес застывших воинов. - Разве ты не знал, что повелевающие словами не являются на площадь Истины?! Ты не из Высшей Ложи; я вижу меч на твоем бедре - но мастера не носят оружия. Ты - чужой, оборотень. Убейте его!
Стена конских морд и тускло горящего металла сдвинулась с места. Она поплыла перед глазами, и на фоне стремительно вырастающих всадников возникла фигура упавшего на колени старика, тщетно пытающегося вытащить стрелу, по самое оперение вошедшую под ключицу; на старика наслоился маленький лысеющий человек с торчащей из груди витиеватой гардой нездешнего кинжала; и бесстрастный шейх в клетчатом покрывале над телом ученика с расширенными глазами; и еще одна смерть, и еще…
Множество нелепых смертей, прошлых и грядущих, и глядя на последнюю, я уже понимал, что натворил, и сцена была залита настоящей, густой, быстро темнеющей кровью…
…Алогубый гигант лежал у покосившегося дощатого забора, и убийца - пятнистый проклятый Мом, его тело, его согнутая спина! - выдергивал из широкой груди серебряный меч. Но когда Мом повернулся, глядя сквозь меня - на его лице были чужие глаза, глаза пророка и охотника; а знакомый мне кошачий прищур вертикальных зрачков остывал на белом лице убитого. Глаза убитого и тело убийцы - все это некогда стояло передо мной, слившись в одно целое, и, отшатываясь, я понял, что заглядываю в недозволенное, в Бездну… Вдоль забора скользнула тень уходящего шамана Сарта, убийца оторвался от созерцания тела с его украденным взглядом; и я радостно обрушился в беспамятство пробуждения…
О, если б знал я, как бывает, когда решался на дебют…
Глава седьмая
И канули годы.
И снова,
Все так же, но только грубей,
Мой бог,
Сотворенный из слова,
Твердил мне:
"Иди и убей!"
А. Галич
- Мама, расскажи сказку!
- Поздно уже… Спать пора.
- Ну, расскажи!… Ну, мама…
- Ладно уж… Ложись и закрывай глаза. Не то перестану. На чем мы в прошлый раз остановились? Ах, да…
…И поднял богатырь Кан-ипа над собой огромного Хозяина Белой кобылы - а тело его подобно было бурдюку с арзой, и голос разрывал уши перепуганных воинов - и бросил насильника за девять гнилых перевалов в бездонное болото. И все народы склонились перед добрым богатырем Кан-ипой, лучшим слугой Великого Безмо; и дальние пришли к нему, и ближние, и только злые нехорошие шаманы, которые уже ничего не могли и никому не были нужны - они воспротивились неизбежному.
И тогда богатырь Кан-ипа сказал: "Пусть умрет плохой смертью всякий бессмысленный человек, не принявший всем сердцем слово Друга людей Безмо!" И смеялись лихие наездники степей, насаживая плохих беспомощных шаманов на древки своих копий, и смеялся веселый богатырь Кан-ипа, посылая легкие камышовые стрелы в косматые головы убегающих, и смеялся Друг людей Безмо, глядя с семицветного облака на торжество правды.
- Мама, а что делали нехорошие лохматые шаманы до того, как их подняли на копья?…
- Что делали? Да разное делали… Зло всякое творили. Вот когда непослушные дети спать не ложились вовремя, то приходил шаман в костяной шапке и бросал такого неслуха на вечный сон в тамошнюю Бездну Голодных глаз - а худшее место трудно придумать… И лишь богатырь Кан-ипа сумел очистить землю от нежити, и через год всеобщий хурал провозгласил героя Вождем степей; и лишь Верхний шаман Бездны бежал от стрел, и тело его не нашли посланные воины…
- Мама, я боюсь…
- Спи, глупый… Он хоть и злой был, но совсем-совсем старенький уже, небось, помер сразу, с голодухи или еще с чего… И тогда вздохнули свободно все стойбища, а Друг людей Безмо возрадовался в небесных просторах; и теперь сидит там за столиком с зеленой свечой, вниз смотрит и все-все знает: кому сколько жить, до Занавеса, куда стада перегонять, когда света добавить, когда ночь сделать, когда грому греметь; нахмурится Безмо - и тучи ползут по небу, рассмеется - и радуга выгибается у края земли… Спи… А друг его, богатырь Кан-ипа, бросил клич, и когда волны степных наездников слились в один бушующий поток, - повел он их на проклятый Город, последний оплот мрака, и было там…
Не родилась еще та мать, не сложилась еще та сказка, но вкус ее уже дразнил языки живущих под небом - зря, что ли, учил их рассказывать Великий Друг людей Безмо, пришедший из-за Занавеса…
…Безмозглый так и не заметил, когда умелые руки ловко захлестнули его горло волосяной удавкой. За шатрами возбужденно гудел всеобщий хурал, у ближайшей коновязи мелькнул знакомый пятнистый силуэт с внимательным прищуром смеющихся глаз; вечерний воздух стал нестерпимо густым, и умирающий человек понял, что это конец.
Конец первого акта.
Интермедия
Место действия: здесь.
Время действия: сегодня и сейчас.
Декорации - их нет. Все сожжено, и едкий дым стелется по сцене, отчего фигуры разговаривающих кажутся призрачными и нереальными. Впрочем, это только кажется…
ГОЛОС (с сарказмом)
Давно ль ты стал шаманом Бездны, Сарт? К тому же Верхним… Странная идея. Я помню - ты мастак менять обличья, Большой любитель шастать по мирам, И лезть в чужие души и дела - Но стать шаманом Бездны? Пошлый фарс. В твоих мехах - прокисшее вино, И даже Бездне это не смешно.
ВТОРОЙ ГОЛОС
Ты кончил, зубоскалить, Молодой? Где взял ты это тело? У кого? Один язык тебе в нем по размеру, А остальное… Ты ж теперь апостол, Несправедливо оскорбленной Бездны Голодных глаз, лежащей меж мирами, Нематерьяльной сущности пророк, Которая стремится воплотиться Хотя б в кого - не глядя на фасад! И ты ее мечтаешь, хитрый лис, На сцену выпустить из-за кулис!…
МОЛОДОЙ (поскольку имена были названы самими собеседниками, попробуем придерживаться первоисточников, но сам он больше любил называть себя - Мом; пристально глядя на Сарта)
Стареешь, Сарт… Пылишь, а толку - чуть. Ты раньше был спокойней, холоднее, И безразличней. Ах, как ты молчал, Как улыбался, глядя на меня, Заколотого - не твоей рукою, Но все-таки с твоей подачи! - право, Как ты легко юродствовал у тела, Смеясь над непонятливым убийцей, Чья плоть теперь - моя. Да, Сарт, моя! Ты помнишь, Сарт, безумца из Сай-Кхона?! Убив меня, он шел, подобно псу, Шел за тобой и теми, кто с тобою; Он видел Бездну ранее тебя, И потерял там разум - но не нюх! Когда же ты и спутники твои Прошли сквозь Бездну - бросившись за вами, Он не прошел. Голодные глаза Забрали разум, суть и плоть безумца, И дали мне. А я дам тело им - Всем сущностям, которые томятся В горящей Бездне, чей кричащий взгляд - Единственное, что от них осталось! Ступившие за грань добра и зла - Я выпущу их в мир и дам тела!
САРТ
Тогда зачем ты мучишь лицедея? Да, дар его - как дрожжи в здешнем тесте, Не знающем ни веры, ни театра, И тесто скоро разорвет квашню. Мне кажется, из множества миров, Которые объединяет Бездна - А я их знаю, я по ним ходил, Пока не смог попасть в необходимый, - Из множества миров лишь на одном Возникла мысль, что все вокруг - есть сцена, А, значит, где-то есть и режиссер, Ведущий от пролога к эпилогу, Все знающий в спектакле наперед, Актера боль и зрительские слезы Заложены им раз и навсегда; Актер свободен - но в пределах сцены, Свободен зритель - но в пределах зала, Равно свободен плакать и смеяться, Равно свободен жить и умирать. И в здешний мир разбитых витражей, Разбитых слов, чья власть была огромна, Но рухнула - на время иль навечно - Ты хочешь бросить веру и театр, И выпустить толпу статистов - Бездну! Ты был бы прав, когда б ты точно знал, Каков финал - и будет ли финал!
МОЛОДОЙ
Мальчишка - линза. И, пройдя шлифовку, Он станет суперлинзой. И зажжет, Зажжет костер - такой, как я хочу! А ты, ты гость здесь, Сарт, - ты вечный гость, В любых мирах не знающий покоя, В любом пути не знающий конца Ты гость, не я - принявший имя Мом, С чужою плотью и своим умом!
САРТ
Ты много знаешь о своем пути? Ты видел лишь отрывок той дороги. Где был я до - и где я буду после? Кем был я до? - и после стану кем?!
Молчишь?
МОЛОДОЙ
Молчу.
САРТ
Ты вправду поумнел. Я помню эту землю, это небо, Я здесь впервые клеил витражи, Из первых слов - и я бросал на ветер Черновики, что в будущем, потом, Договорят другие. Я смеялся - Пока не перешел пределы власти, Пока на ветер не швырнул себя! Я не играл телами и мирами, Я не стремился стать пророком Бездны, И никаким пророком вообще, Я не платил долги чужою кровью, И не был путь мой легкий и прямой - Я шел домой И я попал домой!…
ЗАНАВЕС
(Интермедии обычно не читают. Актерам предоставляется свобода импровизировать, а зрителям - свобода домысливать недосказанное…)
Акт второй. Когда подмостки горят под ногами
Глава восьмая
…И птицы царили над дворами его;
и вороны каркали на улицах города и на
площадях, плача о тех, кто был там.
Фрасимед Мелхский
Молодой трупожог Скилъярд пробирался сквозь недовольно косящуюся на него ночь. Ночь фыркала, всхрапывала, обливала тощий силуэт из лунного ведра - и несчастного Скила бросало из тени в тень, от дерева к дереву; и развалины довольно подсовывали под заплетающиеся ноги то балку, то кирпич.
Скилъярд хотел есть. Трупожоги всегда хотят есть. Это у них профессиональное. Днем их обычно не замечают, сторонятся, почти не трогают, и даже Подмастерья из каризов избегают красть зазевавшихся парий для своих жутких обрядов. Кому-то надо делать из людей трупы; кому-то надо из мертвых тел делать пепел, так красиво летящий по ветру; и страшные сказы сказывали о вечно голодных трупожогах по темным укромным углам…
Сказывали, да не трогали, не убивали, но и есть не давали. Ну и ладно. И сами с волосами… Только в брюхе урчит, словно жалуется брюхо на нерасторопного хозяина, и ноги волочатся, и ночь проклятущая все норовит высветить, зараза безглазая…
Скил слишком близко подошел к решеткам, ограждавшим Оружейный квартал; и треугольный метательный клин ударил в спасительное дерево у самой щеки, больно ободрав нос отколотой щепой. "Промахнулись", - облегченно подумал Скил, отскакивая на нейтральную пустошь к заброшенному сараю, и тут же одернул себя. "Нет, не промахнулись - намекнули… Напомнили. Оружейники железом зря не кидаются. Ни клиньями, ни гранеными боевыми мячами. Вот вороны, которых не доели пока, и те на дух к их решеткам не приближаются. Толстошкурый народ, эти железнолапые, даром, что ли, Дикая дружина из Зеленого замка три раза мордой в их хмурый строй билась, и все без толку…"
Скилъярд сам потом трупы солдатни палил, и своими глазами видел - есть у дружинников мозги, есть, нечего языком попусту трепать - желтые да склизкие, но есть. Только что с того, когда Оружейники жрать все равно не дадут. И те не дадут, и эти не дадут, и никто не даст - а хочется до зарезу, я ж живой покамест, не совсем, но все-таки…
Вдалеке, за безглазыми остовами особняков и веселым районом Пляшущих Флоксов, ревниво оберегаемом всеми кланами - за поджог таверны или борделя нарушитель обрекался на жизнь отшельника, и не для него распахивались двери притонов и узорные халатики девочек - вдалеке раскачивалось унылое зарево: дружинники жгли предместья. Они жгли предместья уже шестой год, с большей или меньшей периодичностью; они жгли, предместья привычно горели, все было в порядке и даже забавно. После дружинники уводили отловленных женщин, население окраин выволакивало из неразличимых дыр свой нехитрый скарб; и уродливая девушка ценилась на вес перца - горб или бельмо давали мужу хоть какую-то уверенность в завтрашнем дне, а в остальном баба и есть баба… Впрочем, все это чушь, и едой там сейчас уж точно не разжиться. Слово ведь какое гнусное: "Еда-а-а-а-а!"; и зубы клацают, и голова словно пеплом натерта, и жевать страсть как охота - а нету!… Вот когда поел уже, тогда совсем другое дело, тогда совсем другое слово, тогда не еда - пи-и-и-ища!…
В голубое лунное пятно влетела поджарая взъерошенная крыса и настороженно замерла, скалясь отсвечивающим бисером. Здоровый такой крысюк, матерущий… У Скила аж слюнки потекли. Он сжался, стараясь успокоить отчаянно бурчащий желудок, и осторожно потянул из-за пояса укороченную пращу. Угловатый булыжник нырнул в ременную петлю, и трупожог мягко крутнул пращу, стараясь производить как можно меньше шума. Подлый грызун скептически подвигал носом, чихнул, прослеживая крутую дугу камня, и, радостно завизжав, нагло отбежал в сторону.
Скил чуть не заплакал от обиды и бессилия. Еще пару ночей назад он бы не промахнулся; пару ночей пустого живота, три тысячи шагов бесплодных поисков, лишний сырой покойник без вещей, годных на обмен или продажу; и вот тебе… Он все-таки всхлипнул и испуганно зажал рот, озираясь по сторонам.
Крыса тоже раздумала играть, шарахнулась вбок от хлюпающей неуклюжей громадины и растаяла в чернильных провалах между домами. Скилъярд спрятал пращу, сделал шаг, перенося вес на вялую непослушную ногу - и короткий предсмертный писк иглой вошел в мозг трупожога, и ноги оказались способными на мгновенный переброс тела в тень массивной стены. Эх, ноги мои, ноги…
Шаги. Шлепающие, размеренные. Сытые шаги. В пятно света, где еще недавно щерился издевающийся зверек, ступила черная качающаяся фигура, двумя пальцами уцепившая длинный голый хвост давешней крысы с перебитым хребтом. Фигура задумчиво посмотрела на болтающийся трупик и зачем-то присела на корточки.
И когда лицо пришельца стало ясно различимо, Скилъярд судорожно вжался в ледяной сланец стены, и слюна во рту вдруг куда-то исчезла, и голод исчез, и злость исчезла; осталось одно чувство - страх.
В пятне света пристально глядел на крысиные останки не кто иной, как Девона Упурок, сумасшедший убийца, юродивый ужас ночных мародеров.
Днем Девона вечно пропадал где-то, зато после заката… Разное говаривали люди о полоумном уроде, и сам Скилъярд как-то сподобился лично видеть Упурка на подходе к окраинам. Безумец стоял на коленях, держа в руках человеческий череп - то ли свежеободранный, то ли найденный в руинах - и бормотал разные косноязычные глупости, перекидывая мертвую голову с ладони на ладонь. Скил тогда ушел довольно легко, потому что Девона мучительно изогнулся, запрокидывая лицо и крича на луну, словно пытаясь запретить ущербному диску его извечную работу. Чем-то не нравилась ему луна: то ли светила не так, то ли глядела не туда; и легко ушел от него трупожог, а вот сейчас и не ясно-то, как жизнь обломится…