- Я и сам когда-то учился здесь, здесь было черт знает что, простите, но именно черти что на базе военной академии. Половина факультетов военная, все вперемешку, никому не было дела. Потом стало можно что-то менять.
Потом, когда Совет заинтересовался, кому доверяет оружие. Когда сочетание наплевательства с безнаказанностью выплеснулись на Кубе. Он до сих пор помнил поименно всю свою роту сопляков, это очень стимулировало отвоевывать каждое изменение, каждую поправку.
- Карибский кризис. Мне всегда казалось, что это не название, а эвфемизм.
- Эвфемизм… Вы точны и милосердны. Это были все наши ошибки, взятые вместе. Мы влезли со своей миротворческой операцией в локальный кризис власти, вот тут слово "кризис" будет уместным, без нас они разобрались бы за месяц-два, и превратили его в гражданскую войну. В самый худший вариант гражданской войны, в войну, которую ни одна сторона не может выиграть быстро… Общество пошло по швам - и думать не стоило пытаться скрепить его силой, а уж тем более извне. А мы ничего, ничего, ничего не знали. Мы не знали, кто стреляет в нас - и почему. Мы не знали, в кого стреляем мы и в кого должны стрелять. Мы не понимали, почему от нашего вмешательства становится только хуже. Мы теряли людей, люди теряли контроль над собой… но это все же личные чувства, а тысячи местных жителей, погибших потому, что над их головами воевали, что не было ни света, ни воды, ни снабжения, ни врачей - это статистика, от которой трудно отмахнуться. Мы тогда все ругали Совет, руководство операции, всех… голов полетело много. Но руководство тоже действовало во мраке - и даже не подозревало об этом.
Цветы смотрят сочувственно, кивают. Шелково блестящие черные лепестки с гранатовым отливом упруго неподвижны, плотно прилегают друг к другу. Вокруг них струится теплый, зеленоватый, слегка терпкий аромат. Кофе почему-то не помогает проснуться. Наверное, здесь слишком тепло, но не просить же открыть окно, ни в коем случае нельзя. Цветы могут простудиться.
- Я обратила внимание, что в воспитательной работе очень большое значение придается этическим аспектам, - говорят Цветы. - Это, как я понимаю, ваше новшество. Обычно акцент делается на дисциплине, формальных мерах.
- Боюсь, что мои коллеги и я в этом вопросе скорее солидарны с предками наших китайских друзей. Невозможно усторожить сторожей. Сколько уровней безопасности ни пристрой, какие выгоды не повесь пряником, каким страшным ни сделай кнут - но нельзя уберечься ни от ошибок, ни от злонамеренности, ни от равнодушия и некомпетентности, которое в нашем деле равны злонамеренности. Система может запроверять себя настолько, что перестанет работать, разложиться от безнаказанности, впасть в оба греха одновременно. Я это видел и вы наверняка это видели. - Редкий случай, усмехнулся про себя полковник: проповедуешь обращенному. - Что остается? Сделать сторожа честным - изнутри, насколько это возможно. Пусть он сторожит себя сам.
- Я вас до сих пор не спрашивала, - мягко шелестят Цветы, - как вообще получилась вся эта история с жалобой…
Полковнику Морану нравятся переходы мыслей, понятные, закономерные связи между тем, что Цветы слушают, и тем, что Они говорят. Очень правильный разговор, очень точный.
- Она не возникла бы, если бы я доверился своему опыту, - разводит руками Моран. - Я потратил довольно много времени на то, чтобы ввести в рамки этого студента… не удивляйтесь, да, я проректор - но всегда стараюсь лично участвовать в подобных ситуациях, у нас индивидуальный подход. Затея представлялась мне безнадежной, а потом на факультете сменился декан, и она подошла к делу более решительно: студент оказывает разлагающее воздействие на сокурсников. Но тут вмешался господин да Монтефельтро, который, настоятельно попросил меня потерпеть, а студента перевести на факультет управления. Именно туда. Он, цитируя его дословно, сказал "ну а потом хлопот у вас больше не будет". Как видите…
- Я боюсь, - печально качают головой Цветы, - что в тот момент было очень трудно предвидеть весь спектр последствий. Даже господину да Монтефельтро.
Нужно быть справедливым…
- Да, я думаю, что именно здесь он не вводил меня в заблуждение. Трудно было предвидеть, что Щербина со всеми его характерными недостатками переживет войну с вашим Клубом, а потом и конфликт с Советом. Господин да Монтефельтро был со мной нечестен в другом.
- В чем же? - Цветы осторожно забирают из рук чашечку. Прикосновение рукава, прикосновение пальцев, опять шаги по комнате, босиком… обязательно нужно подарить ножные браслеты с нежно позвякивающими бусинами, тогда все будет правильно.
- В том, какую организацию он здесь представлял на самом деле. И какие цели преследовал. Простите меня, но я до последнего времени считал господина да Монтефельтро товарищем по оружию, подчиненным, перед которым я был виноват тем, что не смог его защитить от вещей, с которыми солдаты сталкиваться не должны, мы только что говорили об этом, и коллегой, которому я был многим обязан. Я не знал, что для господина да Монтефельтро я и университет - овца, которую откармливают, чтобы зарезать.
Цветы оборачиваются, держа поднос на ладони.
- Господин да Монтефельтро мог представлять только самого себя. - Немножко другой голос, немножко другой взгляд. - Что до организаций, можно сказать, что ее представляю здесь я.
Ее все-таки очень хорошо учили. Голос, посадка головы, даже тень легла иначе, ровнее. Другой бы обманулся. А третий, не обманувшись, не принял бы всерьез. И тоже ошибся. Женщина, защищающая свой дом, свою семью - как ее ни называй - может быть страшным противником, даже если мало что умеет. Цветы умеют. До чего же она хороша и желанна именно сейчас…
- У меня тоже есть дом, - говорит полковник.
Она поднимает руку к виску - ей пошли бы и браслеты, много сталкивающихся, перепутанных тонких серебряных браслетов, - осторожно прижимает подушечки, словно пытается поймать бьющийся под кожей сосуд. Кажется, не первый такой жест за вечер, просто раньше они были совсем украдкой.
- Я вас понимаю, - говорят Цветы. - Совершенно нельзя допустить какого-то незаконного вмешательства.
Что я делаю, думает полковник, что я делаю. Я же хотел оградить ее от всех этих кровососов, дать ей отдохнуть. И сам бью по больному, отнимаю силы… она же и правда все понимает. И мне ли не знать, что такое настоящая лояльность?
- Теперь я догадываюсь, почему все герои мифов возвращались в реальный мир позже, чем следовало бы. Они теряли представление о времени. Но я не герой мифа и позволить себе этого не могу. Огромное спасибо за кофе. Я надеюсь как-нибудь еще раз злоупотребить вашим гостеприимством.
Он не может прочитать облегчения. Но догадывается, что оно есть. А вот напряжение, тяжелое, дымное, там за спиной, он чувствует, несмотря на то, что Цветы продолжают улыбаться и, провожая его, кажется, не касаются ступнями ковра.
- Не беспокойтесь, - говорит полковник, - все, что могло случиться, уже случилось. Больше ничего не будет. Сила не на моей стороне, но за нами нет злоупотреблений, а вот у меня в запасе очень много интересных сведений, в том числе и о Сообществе. Мы слишком крепко держим друг друга за горло, чтобы кто-то рискнул дернуться. Так оно и останется. Все будет хорошо.
Она зябко поводит плечами - в холле и правда прохладно, не она, они, Цветы, поправляется он в уме, Цветам холодно, Цветы вышли провожать его босиком, очень хочется поднять ее на руки, но пока еще нельзя. Какое вдруг у нее грустное лицо, безнадежное, словно она не верит в его возвращение, или просто тени так ложатся?
- Вы немного ошиблись… у вас нет и не может быть сведений, порочащих Сообщество Иисуса. Это такая простая вещь, вы могли бы и догадаться. Не бывает компромата на Сатану. - Цветы улыбаются спокойно и пусто. - Единственный возможный компромат на Сатану - это что он самозванец. Что он не настоящий. Что он - слаб. Самые черные дела, самые жуткие интриги - это то, чего от него ждут. Не простят только некомпетентности. Вот если бы вы ударили сразу всем, чем есть, и застали нас врасплох, да, тут у вас все получилось бы. Что это за дьявол, который не может уследить за каким-то проректором? Нам бы перестали верить. Но вышло иначе, и в глазах мира мы по-прежнему Князь Тьмы. По праву ума и силы. Берегите себя, полковник.
* * *
- Побереги себя, полковник, - невозможно было удержаться от хулиганства, невозможно же.
Анаит громко хлопнула дверью перед носом Морана, развернулась и на полном ходу влетела в темную спальню. Если хочется и хохотать, и выть одновременно - это истерика, она, она, непобедимая!..
Но невозможно же. Идиот, солдафон, кабан несчастный. Кажется, готов был волочь ее в спальню.
Аляповатая ваза с хвостатыми грифонами местной разновидности полетела в стену…
…и в темноте беззвучно исчезла.
- Кто здесь?! - не удержалась от сакраментального вопроса Анаит, но в полный голос кричать не стала. Услышит спутник, быть беде. А хотели бы убить, уже убили бы…
Вот была бы сцена - Моран во всей красе вносит на руках бесчувственный трофей, и тут… спасительное бэнг-бэнг.
- Добрый вечер, - сказал совершенно незнакомый голос. Щелкнул переключатель ночника. В кресле у кровати покачивается… вместе с креслом покачивается, и лелеет неразбитую вазу господин Шварц, хорошая франконская фамилия, редкая, спасибо, что не Мюллер. Декан факультета спецопераций. Пьеро здесь сегодня уже был, теперь Арлекин пожаловал.
- Я пришел сюда под покровом ночи, чтобы предложить вам рискнуть репутацией.
Лысину Шварц волосами не закрывал и не припудривал, а потому даже свет ночника заставлял ее отбрасывать блики.
- Прекрасный сэр, если вы продолжите, как начали, - заключила Анаит, - я в вас сейчас влюблюсь.
* * *
Она ожидала вызова к руководству, хотя не знала, не могла точно просчитать, будет ли это признаком провала, или наоборот - благоволения. Она могла получить повышение после сегодняшней работы, но этим занимался бы начальник отдела, вероятность процентов 70. Могла услышать об этом от мистера Грина лично, значит, все хорошо, где-то за пределами аквариума, за пределами башен Совета все сошлось, срослось, связалось. Могла и вылететь вон из комитета, по какой-нибудь несущественной или по ядовитой несмываемой причине. Не угадаешь. Первое дело такого рода может оказаться и последним, но Анна уже поняла: вот эти часы полной неопределенности будут всегда, и в первый, и в сотый раз. В сотый страшнее, большим рискуешь.
Мистер Грин вызвал ее в половине восьмого, перед самым концом смены - а с шести, с его прихода ей показалось, что вокруг образовался полупроницаемый информационный "стакан". Поток сведений становится тише, напор слабее. Впрочем, все нужное для выполнения задания - сводки по ночным официальным выступлениям, - есть. Детская работа, в общем и целом. Но чтобы не заснуть прямо на месте, годится и такая.
И вот она сидит в кресле. В удобном кожаном кресле, из которого не встать рывком - слишком глубокое, слишком низкое, а мистер Грин пристроился на краешке стола, перекосившись в трех направлениях, а за окном начинается рассвет, сверху черным-черно, по горизонту алая полоса, Старый город перламутрово светится ночной подсветкой. Жемчужина на бархате, бархат в витрине, витрина в магазине "Route de la Soie", магазин на площади Менял.
- Аня, - говорит мистер Грин, - вы послушайте меня, пожалуйста, до конца. Я вам дам возможность сказать все, что хотите, и так долго, как хотите. Но сначала вы послушайте меня. Во-первых, с вами совершенно ничего не случится. Я хотел посмотреть, что вы сделаете, я не стал вам мешать и предупреждать вас, я отвечаю за эту утечку, по крайней мере, наравне с вами, а на самом деле больше - потому что я ваш начальник. Так что бояться вам нечего. Но есть еще и "во-вторых" и оно звучит так: это никуда не годится. Вы работали с данными расследования. Вы решили, что было бы неплохо осторожно познакомить с этими данными Ученый совет Новгородского филиала, чтобы они поняли: бомба взорвалась благодаря глупости Морана и реакции частных лиц, а Совет и Антикризисный комитет Совета никого не хотят сносить с лица земли и по-прежнему открыты для компромисса. То есть, я не думаю, что вы это так формулировали, скорее, это звучало как-нибудь так "ИванПетрович и Дядюшка должны это знать, чтобы они могли удержать остальных"… Идея хорошая, богатая. Аня, вы мне можете объяснить, почему вы не пришли с этой идеей ко мне? Вы взрослый человек, вы видели, что за карты вам сдали. Если вы доверяете мне - вам следовало попросить разрешения на утечку. Если не доверяете… то тем более должны были понимать, что вас по этому сценарию могли подставить и распять. И не только вас - но и все руководство филиала. Как бы они смогли доказать, что вы - не внедренный агент? Факт передачи информации налицо…
"Ой", думает Аня.
Ой - это значит:
- мысль первая: нас слушают, нас пишут; что-то очень сильно сорвалось и пошло не туда, но им сейчас невыгоден еще один скандал вокруг университета, поэтому сейчас все будут спускать на тормозах - мне нотацию, напоказ, для ушей, а потом меня куда-нибудь тихонько задвинут, но потом, не сейчас - все это ход;
- мысль вторая: а может быть, у мистера Грина что-то сорвалось таким образом, что ему надо сейчас сделать такой вот манифест о сотрудниках, показать на моем примере, что за кого-то где-то там он будет отвечать сам, как старший, а я здесь только в качестве затычки;
- мысль третья: а если все это действительно провокация, которая может быть использована против филиала? Только не в лоб, как звонок Морана, а более изящно и действенно?
- мысль четвертая: здесь может быть еще какой-то сценарий, но если мне дали подсказку, как отвечать и по какому плану действовать, то я ее в упор не вижу, и это очень плохо, потому что заминок быть не должно, а все время, отпущенное на естественную паузу "собраться с мыслями", кажется, почти утекло.
Мистер Грин поднимает руки.
- Подождите, Аня. Не нужно гадать. Вы слушайте. Я не даю вам установку и не предлагаю вычислить правильный ответ. Я с вами разговариваю. Люди разговаривают друг с другом. Если задача контакта - вынудить другого совершить нужное действие, значит человек там только один. А второй - инструмент или животное. Даже рабам, Аня, отдают приказы прямо. Ах да, я пропустил один пункт. Инструмент, животное или враг. А вы - человек и мой сотрудник.
Она хлопает глазами, поправляет манжету блузки, с ужасом обнаруживая посеревшую кромку, набирает воздуха в грудь… и ничего не говорит. Дура дурой. Ощущение, что все это какая-то довольно хитрая деталь некой большой операции, не исчезает. Торчит, как новая пломба в зубе, все время прикасаешься языком и не можешь про нее забыть.
От затылка по лицу, по шее ползут мурашки. Кофе, стимуляторы, стимуляторы, успокоительное, четыре таблетки анальгетика, еще кофе… два или три. Сутки очень интенсивной, очень ответственной работы. И за полчаса до конца - такая задачка.
"Тьфу!" - думает она.
Тьфу означает:
- безоговорочную капитуляцию перед иезуитским коварством;
- готовность смиренно принять любую судьбу, вплоть до пожизненного заключения;
- желание немедленно воссоединиться с кроватью и подушкой, а там хоть трава не расти;
- намерение наказать изверга его же оружием.
- Но вы же этого от меня и хотели, - говорит Анна.
- Если вам нужна правда, нет, я этого от вас не хотел. Я поставил вас на расследование, потому что знал, что вы справитесь. Задача вам по силам - и вы хорошо мотивированы. Еще я думал, что вам стоит посмотреть близко на то, что происходит - и успокоиться. Я не возражал и против утечки - успокоиться нужно было не только вам. Но я бы предпочел, чтобы вы со мной ее обсудили. Вот так. Но это - не главное. Главное совсем другое. Вы не должны были этого делать, даже если бы я этого хотел. Вы человек. И я человек. Люди разговаривают, принимают решения и делят ответственность.
Кажется, понятно. Это был личный тест мистера Грина. И нигде не грохнуло, ничего страшного не вышло, судя по текущей беседе, но… тест, видимо, провален. Первый раз перед рассветом, когда она аккуратным приложением к сообщению по личному мобильному переслала кое-какие материалы ИванПетровичу и еще одному человеку. Сами по себе они не были особо секретными. Половина - официальные материалы Совета, которые пойдут в ежемесячный сборник, вторая половина - внутренняя переписка. Тут дело, преимущественно, в порядках и последовательностях. Кто дал запрос, кто, как скоро, как ответил. И второй раз сейчас, на объяснениях.
Потом ее перестает волновать тест и собственное преступление. Вот оно, вот оно… какой там хвост, подумаешь, хвост - у каждого кота. Вот оно, Сообщество, и его там высокое положение, вот оно!..
До нее доходит весь масштаб инакости, чуждого менталитета, стоящего за претензиями мистера Грина. Накрывает лавиной. Выворачивает наизнанку. Этого… не может быть. Не может быть сложной скрытой структуры, построенной на вербализации намерений и прозрачности коммуникаций!
Но раз люди разговаривают… сами напросились.
- Наша работа - понимать, что нужно. И делать. Ваша работа - знать, что следует сделать. Вы ничего не говорили, я ничего не слышала, а все, что необходимо, случилось само собой. Вы ценнее меня. Сможете меня прикрыть - хорошо. Но вы в любом случае не пострадаете. Если я буду думать о себе и все будут думать так же, дело встанет.
Мистер Грин закладывает руки за голову. Смотреть на него в этой позе - как в самолете лететь, уши закладывает, вестибулярный аппарат чуть не матом протестует.
- Запомните, Аня, гнев - смертный грех. И реализация его никогда ни к чему хорошему не приводит. Это я не о вас, а о тех, кто растил из вас… честолюбивую жертву по найму. Я их даже отчасти понимаю - у нас лет триста назад возникла похожая проблема. Если дело летит в тартарары, потому что все заняты тем, чтобы прикрыть себя от последствий, есть большое искушение пойти от обратного. Внушить людям, что смысл их существования - быть вещью вышестоящего. Хорошей, полезной вещью. Трупом в руках начальника. Вы сами можете догадаться, какими были последствия этой замечательной идеи.
- Я не вещь, - говорит она возмущенно. - И не жертва по найму! - Хотя и честолюбивая, что есть, то есть, но это мы опустим. - Я сама выбираю, кому и где… Но если уж я играю, то я играю. До конца. Если бы вы не хотели, чтобы я это сделала, вы бы меня не поставили и не сдали мне все карты, как сами сказали. Нужно спрашивать? Хорошо. Я была уверена, что из этого могут произойти неприятности, и вообще так… ну, не принято, но если вам нужно именно так. Вот вы и говорите тогда, словами, что вам надо и как.
- Не мне. Вообще нужно именно так. И конечно, я буду говорить словами - я вам потому сразу и сказал, что отвечаю за происшедшее больше вашего. Кстати, Аня… - интересно, ему говорил кто-нибудь, что у него пластика как у насекомого? - То, что вы вчера сделали, делать можно. Совершенно нельзя, но можно. Если необходимо именно это - и если вы так решили. И это можно, и не такое можно, вы уж поверьте, я делал. Но не автоматически, не потому что это носится в воздухе. И уж точно не потому, что от вас этого захотел кто-то другой.