- Этого, - тянет Левинсон, - ты мне раньше не рассказывал. Что интересно, мне и Моран этого раньше не рассказывал. Позволь догадаться, он к тому времени уже успел обзавестись покровителем - и пошел к нему?
- Представления Ричарда Личфилда о правосудии… в достаточной степени совпадали с нашими. Во всяком случае, дело, которое обошлось бы мне довольно дорого, закончилось списанием по состоянию здоровья и переводом на преподавательскую работу. Я не испытывал особой благодарности - предпочел бы сам тонуть и сам спасаться, но Моран всегда был… гиперлоялен по отношению к тем, кого считал "своими людьми". Не следовало ждать от него иного. Так я подумал. Тогда.
- Ты почему мне все-таки ничего не сказал? Я-то был уверен, что ты приземлился здесь как я сам - почти по собственному.
- Потому что мне дали понять, очень ясно дали понять, что меня могли сдать только свои. Моран не знал, кто - но не сомневался, что кто-то был.
- Дурак, - говорит Левинсон.
- Не спорю. В общем, лет через пять я захотел уйти - преподавать не мое дело, и не спорь, не мое. Моран очень долго уговаривал меня остаться. А уговорил меня Личфилд. Напомнив о сроке давности, о том, что улики не уничтожены и о неблагодарности.
- Моран?.. - изумленно спрашивает Анаит.
- Он, кажется, сам и не заметил, что в своей преданности делу - университету - перешел некую грань, - морщится Шварц. - Нет, он едва ли просил надавить на меня. Наверняка он просто пожаловался на такую потерю. И я остался. Тепло, светло и мухи не кусают, в конце концов.
- И ты так и не пытался разобраться? Мы же, в конце концов, все здесь были… Я иногда тебе удивляюсь, все-таки. Ладно, практические соображения, но я бы, например, просто от любопытства помер бы, сидя и не зная. Дальше случился переворот - как я понимаю, ты пришел к Морану предупреждать об уходе - и в этот раз тебя начал шантажировать уже он? А какое колесико у него в голове отказало?
Господи, думает Анаит… если это так, то Моран угрожал Шварцу тем, что погубит его, возможно, себя, и еще двух человек.
- Он считал, что это я не всерьез. И что я могу пойти на таран просто из принципа, но не стану же я подставлять вас. Теперь это все получило новую окраску. После того как Личфилда так удачно снесли, разоблачение его методов и преступлений, которые он покрывал… Вот тебе и ненависть. Я многое пересмотрел за этот год, как ты понимаешь.
- И все еще считаешь, что это могли быть я или Саша? Или убедился, что она?
- Я был уверен. До сегодняшнего дня. Пока она его не убила. Вместо меня. Она должна была стрелять в меня или в инспектора. Простите, королева моя. Никто бы ей не дал выстрелить, конечно. А теперь я не понимаю - он ее тоже держал на крючке?
- Ты дурак все-таки невероятный… Глупый, нечуткий франконец. Ничего ты не понимаешь в женщинах, а в хороших женщинах особенно. - Неудобно сидеть рядом с человеком, слушать как он слегка растягивает гласные. Манерничает. И слышать его внутри. - Нет, это предел фантазии… ну вот добавь в свой суп еще одну переменную: Саша у нас второй проректор. Соответственно, копия твоей записки об уходе почти наверняка пошла ей. А ты не ушел. А она, в отличие от тебя, старается смотреть вокруг. Вот представь себе, что она узнала, как тебя удержали. Что тебе еще непонятно?
- Пристрелить из жалости? Это воплощенная эта… как это называется?
- Метафора, - подсказывает Анаит, хотя это, конечно, никакая не метафора - но Шварц радостно кивает.
- Знаешь, что хуже всего? То, до чего он нас всех довел. И не говори, что тебя не довел. Ты же его до сих пор считаешь меньшим злом, джунгли все глубже, партизаны все толще, а все еще меньшее зло. Лехтинен - красивая же баба, умница, и вот тебе. Ты был дурак, что от нее отказался. Я, ну я сам виноват…
- Все сами виноваты, - слегка, только обозначая, ведет плечами Левинсон. На самом деле, просто наклоняется всем корпусом - вперед и вправо, вперед и влево. - И Саша, и ты, и в первую очередь я. Нужно было мне все вам сразу рассказать. Тебе уж во всяком случае. Но вы так уперлись носом в свои делянки… и все было не так уж и скверно.
- У тебя, что, тоже в шкафу скелет?
- У меня-то… у меня этих скелетов рота и взвод обеспечения. Я ваше начальство, Анаит, с ними уже познакомил. Понимаешь, мне ведь понравилась идея образовательной реформы. Но какой же эксперимент без контрольной группы. Вот я и стал параллельно собирать данные по всем четырем филиалам… Так что Моран очень долго был для меня меньшим злом. Практически до прошлой недели.
- Он больше не будет, - зло усмехается Шварц. - Придется иметь дело с большим. Тебе придется. Мне осталось только уйти, так что - я ничего не слышал, никаких намеков. Пожалуй, я вас оставлю, - поднимается он.
Задерживать его никто не собирается.
- Не получилось. - грустно говорит Левинсон, возвращаясь. - Не клюнул. Он, представляете, даже жучка здесь не оставил. Даже не попробовал. Значит, и в самом деле не хочет. И разонравился я ему. Вы не беспокойтесь, он не пропадет. Он крепко держится, на самом деле. Ну ладно. Госпожа инспектор, что у нас еще на повестке?
На повестке - ничего. Можно было бы еще побеседовать с Лехтинен, если бы она согласилась, но Анаит все-таки не следователь, никогда не пыталась им быть, и в эту-то авантюру полезла только из желания довести дело до конца, расставить точки над i. Из нестерпимого любопытства, если на то пошло. Как хозяин квартиры, который помер бы, не разобравшись.
Очень хочется что-нибудь придумать. Важный непроясненный вопрос, интригу, приключение, натертую ногу. Потому что снаружи еще холоднее, чем вчера, а здесь натоплено и светло, и вот хозяин стоит против света, может быть, намекая, что пора и честь знать…
- Кстати, о повестке… Анаит, вы ведь из Крыма? Вы должны любить печеную картошку. В глине?
- Мне ее в детстве есть не давали. - улыбается инспектор, - Страшное слово "углеводы". Так что очень люблю. Но ем редко… а где вы взяли глину?
Почему-то картинки в сознание лезли тоже из "черного" кино - человек ночью копает кому-то могилу в промерзшей глинистой почве, а потом, засыпав яму, собирает в пакет немного глины - для картошки.
- К сожалению, источник совершенно прозаический. В клубе взял. В гончарной мастерской. Потому что фольга - это не то.
- А где мы ее будем печь?
- На кухне. Если не пойдем на берег.
- А мы не пойдем, потому что там холодно!
- Значит, мы туда не пойдем.
- Ни-ког-да!
- Глина кончится.
- Я - воспитанница иезуитов. Вы - специалист по секретным операциям. Что-нибудь придумаем.
- Хорошо. - легко соглашается Левинсон. - Что-нибудь придумаем.
* * *
- Ты перестань мне петь, что ты импровизатор! - руки госпожи ФицДжеральд порхают над клавиатурой, глаза смотрят вообще непонятно куда, наэлектризованные волосы шевелятся, тоже, видно, печатать рвутся. - Ты мне перестань петь. Что я, твоих импровизаций не видела? Не наглоталась их по горло и выше? Ты свои импровизации иногда по году готовишь. И никогда на пустом месте не крутишь. Но ты нас втемную уже погонял, спасибо.
Клац-клац-клац - текст закрыт и отправлен, новый вылез на его место, кажется, сам.
- В этот раз, - как она отличает очередной яблочный шарик от манипулятора? Съест же рано или поздно, - я хочу все знать заранее.
А то она меня в очередной раз будет в свежий труп носом тыкать, как будто от этого трупа кому-то стало жарко или холодно. Плохой был человек, и помер плохо; а что все в очередной раз оказалось не так - чему удивляться. Карусель. Лабиринт с масками. И кружит, и кружит. Супруг ее достопочтенный, оказывается, чистую правду говорил - то есть, вообще ничего в виду не имел. Кроме конца света. Который ему увиделся. Но не там, не в университете, и не в Совете, а где?
Теперь вот неожиданно изволь, уже убедившись, что сильно промахнулся, выдумать речь, ответы на вопросы, позицию и стратегию. Причем такую, чтобы госпожа ФицДжеральд ею удовлетворилась. Прямо сейчас. А пшено от проса вам отделить не надо?
- Мы чего хотим? - думает вслух Деметрио, вымеряя кабинет шагами. - Мы хотели, чтобы к нам не лезли. Пока мы сами на ноги не встанем. Хотели, значит…
Рыжая бестия с остервенением скребет ногтями по клавиатуре.
- А сейчас чего?!
- А сейчас не знаю, как мы, а я хочу кусок пирога. - заключает Деметрио. - Потому что от вас же нельзя отгородиться. Всегда что-то случается. Вот спрашивается - где мы, а где какой-то сумасшедший проректор в Новгороде? А из-за него все вверх дном, причем не только у нас, но и у того же Прието. Если б не Моран, разве его ребятишки стали бы так с убийством торопиться? Они бы туда к каждому заседанию правительства приезжали, на тот перекресток - и высидели бы меня как миленькие, не в первый раз, так в третий… В общем, не вижу я других вариантов. Нам нужно туда, за стол. Чтобы хоть какая-то видимость была. А то как в плохом кино - из тумана на берег вылезает древнее чудовище. И так в каждой серии.
Джастина сама сейчас похожа на чудовище.
- Слушай, ты, депутат… а тебя когда-нибудь с пристрастием допрашивали?
- А что?
- Да вот понимаешь, ты мне только что похерил половину работы, - очень спокойно отвечает рыжая. - И я думаю… а если тебя взять щипцами за что-нибудь нежное, может, ты все-таки определишься окончательно? Или тебя уколоть чем-нибудь? Или еще как-то? Ты сам-то уверен, что ты и завтра будешь хотеть того же?
- Нет. - копирует ее интонацию Деметрио. - Не допрашивали. Меня, понимаешь, чужие ловить-ловили - да не поймали. А свои обычно грозились только. Ну в полиции били пару раз, но это не считается. И я не уверен… вдруг я на ваш Совет посмотрю внимательно - и захочется мне от такого зрелища куда-нибудь, где вас еще нет?
- На тот свет.
- Не выход.
Рыжая отодвигает клавиатуру, отодвигает манипулятор, опускает голову на скрещенные руки и воет, все громче и громче. Если бы Деметрио не знал ее, в общей сложности, страшно сосчитать, сколько лет - испугался бы. Женщина, тоненькая такая, руки у нее… как фарфоровые. Довел. Но он знает - и уже почти год лично - и потому опасается за себя. Она вот этими руками…
Джастина поднимает голову. Лицо белое, доброе-доброе.
- Сядь, - говорит. - И внемли. Я этот Совет знаю наследственно. У меня в нем вся семья так или иначе, кто не удрал вовремя. Там всякой твари по паре. Дураков полно, карьеристов, психов. Шизофреников всяких и параноиков. И каждый - интриган, и каждый в своей подкомиссии по рационализации валидизации царь и бог. Но вот кого там нет, не выживает - тех, кто не умеет думать на пять, на десять ходов вперед. Только не так, как ты привык - в поле с оружием. Или в телевизоре вашем. А с циркуляром и меморандумом наперевес. И эти бумажные тигры от тебя косточек не оставят, если ты, террорист чертов, не начнешь думать головой.
Сесть… отчего же не сесть?
- Они меня сейчас растерзают в любом случае. Я подставился. Описал возможное будущее как настоящее и полез защищать детишек от страшного Совета. Оскорбил их на годы вперед, а доказать, что прав - не смогу. Не произошло ведь? Значит, они правы, а я нет.
- Пораженец проклятый… Нет. Все не так. - Женщина жмурится, как будто у нее от духоты голова кругом идет. - Ты привлек внимание к очень большой проблеме. Ты показал Совету, как на него смотрят миллионы людей. Взбаламутил болото. Не случилось? Потому что ты назвал дракона по имени. Теперь они вынуждены оправдываться и объясняться. Вызвать тебя на слушания - это форма оправданий. Так что у тебя позиция - да у Франческо такой не было… народный заступник, защитник детей и голос того простого человека, ради которого существует сам Совет.
"Заступник, кто бы самого заступил. - весело думает Деметрио. - И ведь дальше будет только хуже. Только хуже, а лучше не станет никогда. Работы слишком много"
- Это… само собой. Думать циркулярами я еще не научился, но вот свои пять ходов я вижу. С тех пор, как меня вызвали на ковер, у меня почта гудит, не умолкая. Телефон я просто выключил, а секретариат не может - и они охрипли все. И в основном это не журналисты. Это соседи по континенту. Они хотят, чтобы я их представлял - поперек корпоративных структур и структур МСУ. Выступал от их имени. Поддерживал. Просто упомянул вслух. И про половину я даже не знаю, кто они такие, а я, уж поверь мне, слежу за рекламой.
- Ага, - кивает рыжая. - И если ты это профукаешь, они не успеют до тебя добраться. Я успею раньше. А они, конечно, хотят, отчего же им не хотеть, но разобраться в этом салате мы не успеем, и за год не успеем, так?
- Так.
- Значит, и не будем. Пусть держатся за тобой. И они будут, если я хоть что-то понимаю в здешних играх. Пока ты стоишь на ногах, они будут идти за тобой, как утята. И корпорации - за мной.
А ведь если бы я пришел и попросил о том же самом, что бы со мной сделали… ничего бы страшного не сделали, но от ударов о лобовое стекло машины идеально круглых синяков на весь глаз не бывает. Их практически ни от чего не бывает, идеально круглых, только от госпожи Джастины ФицДжеральд. И объясняй потом.
- Тогда давай поменяемся. Я читаю твой рапорт, а ты мой.
* * *
Мир был плоским. Даже не плоским. Он почти и не был. Плохо распечатанная книжная иллюстрация. Черно белая, угловатая, дырявая, на примерно четверти точек вместо квадратика - черного или белого - пропечатался код, обозначающий цвет… туда даже смотреть не хотелось, зацепишься взглядом и провалишься в дыру, начиная с глаза - а там, по ту сторону, ничего нет, вообще ничего, даже пустоты. Даже падать некуда. Только лежать слоем толщиной в молекулу и - если повезет упасть на спину - видеть над собой латинские буквы и нули. Интересно, чем видеть? Чем-то. Вот чем сейчас.
Самый противный, самый гнусный период - набор информации. Ты тянешь ее и тянешь - и кажется, что никогда ничто уже не станет плотным, что ты не вернешься в вещный мир, не найдешь дороги. В прошлый раз вернулась. И в позапрошлый. И в… Не помогает. Потому что сейчас прошлого нет. И позапрошлого.
Сейчас женщина стреляет. Очень хочет выстрелить, вот и стреляет. И поет. Autuaat ne, joiden tie on nuhteeton, jotka herran laissa vaeltavat.
Другая женщина, которая смотрит; которая несколько часов назад спокойно дремала рядом с тем, кто сзади, кто за спиной. Его слишком много за спиной, слишком мало в поле зрения. Женщине не страшно, а должно бы. У нее там, позади, старый механизм, зацепивший за руку и потащивший в переплетения колес, валов, шкивов, потащивший всех вокруг. Старый, надежный, скрежещущий, смертельный механизм.
У нее впереди - старое, многолетней выдержки безумие кубинского урожая. Старое вино, старые мехи - и через щели под давлением бьет, брызжет, разъедая не столько окружающее, сколько остатки собственных границ.
Статисты вдалеке. Невидимые статисты вблизи. И неожиданностью, пулей со смещенным центром - первая женщина. Проскользнула, кувыркнулась на невидимом листе - и ударила в другую мишень.
- Ничему не верю, - говорит Кейс. - И у него что, патроны холостые?
- Разве что вареные, - откликается информатор. С той стороны. Из внешней реальности, в которой он - любимый муж, стена между тобой и миром и много чего еще… но сейчас только голос, сообщающий необходимое. - Ты же знаешь, они по тяжести отличаются. Моран бы заметил, как только взял оружие. Если он сам не хотел, чтобы его убили.
А он не хотел. Он сам уже не знал, чего хотел - красный туман, уже чернеющий по краям - но умереть… может быть, как Самсон, обрушив здание на головы врагам.
Доктор Кейс Камински сдвигает бытие назад, на пару часов; женщина спит, неглубоко и чутко, это слышно в дыхании, а механизм… вот он сидит, прикрыв глаза, но по напряженным губам хорошо понятно: работают внутри шестерни и зубчатые колеса; вот он договаривается с невысоким корейцем об имитации присутствия госпожи инспектора в ее апартаментах.
Назад. Гость покачивается в кресле. "Надо было мне настоять… Я же просил парня у Морана, но куда там - что за наказание такое, перевод на элитный факультет, да у нас тут все распустятся, кто кого перещеголяет в нарушениях. Да мне не очень-то и нужно было, я думал, что он все-таки слишком трепло. Ну а потом уже оказалось, тут спецзаказ"
- Чей спецзаказ? - спрашивает женщина внутри.
- Да Монтефельтро или самого Сфорца… И они его еще дорабатывали напильником. То, что я видел во время войны и позже, это не то, что мы выпустили. Но теперь, конечно, видно, для чего он им был нужен такой… Хотя он все равно трепло и пижон.
- У вас еще много таких заказов?
- У меня, - широко усмехается механизм, - вообще нет. У других могут быть, я не доискивался, мне все равно. Это совсем не так плохо, уж вы-то должны понимать, королева. - Отсылка за отсылкой, то ли и правда знает и любит текст, то ли намекает на его историю… и роль в истории. - Индивидуальная подготовка.
- Без ведома.
- Так эффективнее. Но не всегда и вслепую. Не судите обо всем по одному.
- Не врет, - говорит Кейс. - Думает так. Обо всем.
- А те, кто не по заказу? - это уже не о Максиме. Это о тех, кто вписался в схему.
- Здесь все - заказ. Один большой заказ, от Совета. На то, что вы видели, королева. Я не очень-то счастлив нашими критериями, из-за них мне приходится творить чудеса и превращать кучеров и лакеев обратно в крыс… потому что с крысами работать можно, а вот из лакея получится разве что особо обученный лакей. Но Совет сказал, и мы делали.
- Точнее… Комитет безопасности? - голос женщины.
Если бы этот вопрос задавала Кейс, она бы щурилась как перед выстрелом. Камера не щурится, она просто автоматически корректирует кадр, когда инспектор приподнимается, на локте, наверное.
Человек-механизм радуется. Не напоказ, внутри себя. И говорит правду:
- Именно. Еще точнее, заместитель председателя.
Так, отсюда можно вернуться. Вот так звучит, вот так пахнет его правда. Полынь, да не сладкий эстрагон, а горькое былье, чернобыльник. Серые от пыли придорожные сорняки.
Вот входит Моран, быстро и от бешенства неровно, вот он оглядывается слепыми глазами, путаясь в бликах и кровавой пелене, вот он находит осквернителей - и механизм уже позади, за женщиной. Мгновенно, моментально; а Моран идет вперед, и идет, и не сразу поднимает руку с оружием, и не сразу палец сгибается наполовину, до первого щелчка. Дыры, дыры, дыры - в каждую пройдет слон, влезет рота автоматчиков.
И вот теперь механизм лжет. Лжет все время. Телом, голосом, его мало, его плохо видно, но он лжет. Ненавидит - да. Но отдельно. Желает смерти - да. Но отдельно. Контролирует ситуацию. Отдельно. Симпатизирует женщине и готов прикрыть ее, если нужно - и собой… но тоже отдельно. А между всеми этими секциями - пробелы и зазоры. Нет связей, они не видны. А те, что можно бы простроить - это муляжи, имитации, ловушки для аналитика. Правда, нарезанная ломтиками.
- Ты прав. Ты прав, а Анольери нет. Тут все нарочно.