- Да, - говорит Максим. - Ну сволочь… я, я сначала подумал, что это такой кривой экспромт! А я ведь его знаю. Господи, храни Антонио и все субличности его! Нет, ну я просто обязан показать Анольери. Честь мундира. Он мне Черную Смерть в пример ставит, а? Мне? Я ему разжую, я ему на блюдечко.
Так супруг выражается только наедине с ней, и только если 90 % процессора заняты другими вещами. Концентрированные смыслы тезисов. Вполне достаточно и удобно в рабочем режиме.
Земля уходит из-под ног, просто проседает и сворачивается там, внизу, как фарш в гигантской мясорубке, спиралями.
У этой постановки господина Шварца должен быть зритель с билетом в нужный ряд, который может оценить всю красоту замысла и наградить автора аплодисментами. Например, мистер Грин. Или Максим. Или оба. Или Господь?
Мясорубка.
- Ты никуда не полезешь.
- Ты думаешь?
Это не возражение, это запрос. Информации недостаточно и нужно еще. Тут не страшно, тут есть. Такое плотное, что можно зайти с изнанки, посмотреть, как устроено.
- Большинство - не увидит настоящих ошибок. Меньшинство увидит ошибки и объяснит их спешкой, непрофессионализмом. Личными чувствами. Кто увидит план? Кто увидит его… быстро? Что сделает, когда увидит? Что там - на том конце вопроса?
- Снизошел. Признал. Комплимент… - теплое, уравновешивающее прикосновение. Заворачивает в себя, словно в кокон. - Почему ты его боишься?
- Он внутри… железный. Механический. Рычаги, шестеренки. Немного масла. Запах горячий. И удовольствие, что все правильно крутится - и наконец-то не вхолостую.
Он не сумасшедший - и это очень плохо.
- Я это вижу, значит, у меня нет выбора. Грина мы уже задолбали…
- У тебя есть выбор. Ты можешь подождать. Я хочу поговорить с инспектором. Я хочу поговорить со студентами. А ты хочешь поговорить с этим, как его… имя я правильно не выговорю, Левинсоном. Пусть твой Шварц думает о нас плохо. Мы слепы и глухи. Мы вообще всю ночь занимались любовью и нам было не до него.
- Самое лучшее алиби, - отзывается муж, - это правда.
* * *
Она говорит "Спасибо", не выпуская руки, и улыбается уже не наружу, а внутрь, в сон - и кому-то туда же, перед веками, негромко говорит: "Я глупая женщина, я поверю - а вот Джон?", и сразу, мгновенно, спит. И все так же переплетены пальцы, и узкая ладонь полностью помещается в его ладони, сложенной лодочкой.
Нужно осторожно отнять руку, встать и идти, оставив укрытую пледом, уютно спящую женщину за спиной. Сейчас. Через пять минут. Ничего не изменится за эти пять минут: то, что обрушилось, уже обрушилось, а завалы разбирают постепенно, медленно, плавно. Уж точно не трясущимися от страха руками.
Так что можно еще немного посидеть, посмотреть на очень красивую женщину, которая, конечно же, ничему не поверила. Но она еще и добра. Любопытна, но добра. Она не стала спрашивать у Шварца, зачем он опять лгал и зачем он ударил меня при свидетеле, так сказать, методом исключения: если не Моран и не Саша, значит, это был ты… она не стала спрашивать у меня. Она просто предупредила. Подарила несколько часов, как бы случайно, как бы от усталости. Боже, какой все-таки дурак этот Шварц.
Еще - она не спросила Шварца, почему он так откровенно подставлял ее под бой. "Никто бы ей не дал выстрелить, конечно" - и ложь, и чушь. Никто не собирался мешать Cаше, а Морану тем более. Студентов этих надо будет вывернуть наизнанку, конечно. Анаит притворилась, что все проглотила - и слишком успешно, обманула даже его. Шварц мог и поверить. Нет, едва ли мог. Удовлетворился иллюзией взаимного согласия. Отдал ценного заложника и совершенно недвусмысленно заявил: "Не лезь дальше". Направо пойдешь - коня потеряешь.
Потеряю… Левинсон посмотрел на часы - и осторожно-осторожно вытащил руку. Женщина не проснулась. За что спасибо той мине - он научился действовать и двигаться по-настоящему медленно. Правильно медленно. До того - не получалось.
За несколько часов тоже можно много успеть, если не торопиться. Если заварить крепкого чаю, подышать паром - пока тебе кажется, что ты все еще сидишь там, с ней. Принять душ. Надеть корсет… такой день, что без этого никак. И к тому времени, когда пальцы, не глядя, набирают узор по клавишам комма, все слова, все последовательности, все планы уже образовали кристаллическую решетку - чтобы в ближайшие несколько дней небо не упало ни по какой причине. Во всяком случае, на этот клочок земли.
- Иван Петрович, - говорит Левинсон, - у меня для вас дурные новости. С сегодняшнего дня вы - представитель преподавательского состава в студенческом совете.
- О Господи! - восклицает Смирнов. - Да вы с ума сошли. Как я могу представлять вас, господа офицеры? Это абсурдно.
Это факт. Но со вчерашнего вечера обстоятельства изволили несколько перемениться.
- Господа офицеры вышли в тираж. Первый проректор - в морге. Второй проректор - в больнице под успокаивающим. Заместители… - тут объяснять не нужно, и Моран, и Саша на своей территории соперников не терпели. Их замы - не преемники, а секретари с пышным титулом. - Дежурным на этот месяц был Шварц. Из Ангуса Ли представитель и посредник никакой. Он сам это знает и откажется.
- А вы?
На все люди готовы…
- А я еще не знаю, удастся ли мне договориться с Антикризисным комитетом. Если не удастся, вряд ли я смогу отстаивать интересы филиала. А вот у вас, Иван Петрович, в тылу ничего такого нет.
- Дьердь, ну кого сейчас может волновать та старая история? А я ведь не политик. Я не смогу.
Та старая история. Для Смирнова это "та старая история". Интересно, а в прессе об этом ничего не было? Книги не выходили? А то, может быть, я пропустил…
- Иван Петрович, та старая история - до сих пор прекрасный повод. Срока давности у таких дел нет. А политик из вас не хуже нашего.
- Я понятия не имею, что нужно делать. Я вообще ничего не понимаю в ваших играх с Советом и прессой. Не хотелось бы предполагать, что вы из меня хотите сделать козла отпущения, но, простите, Дьердь, трудно подумать что-то иное! - Ну вот, как всегда. Истерика гражданская профессорская. - Почему по итогам ваших ночных командных игр я должен разгребать то, в чем я не могу концов найти?!
- Если честно, потому что вы уже наладили контакт с инспектором… между прочим, хорошо было сделано, с этим номером вы в наших ночных командных играх много очков бы набрали. И потому что концы искать не надо. Пусть этим следствие занимается. Просто по результатам ночи единственным легитимным органом у нас остался студсовет. Но в организационных вопросах они наломают дров просто по неопытности. А вы на них собаку съели. Кстати… вы, надеюсь, со Шварцем не разговаривали - про старую историю?
- Нет, зачем? - удивляется Смирнов. - Мне когда-то да Монтефельтро рассказал. Он все-таки… странный человек, правда?
- Незачем, а сейчас - особенно. - Будем надеяться, что Шварц уже убыл с территории и в ближайшее время со Смирновым не встретится. - Кстати, может быть вам стоит как раз позвонить да Монтефельтро, он, со всеми своими странностями, все-таки нас курирует пока.
- Он же самоустранился, - опять недоверчиво хмыкает Смирнов. - Вы же видели? И потом я с ним не в таких близких отношения, как вы можете подумать. Нет, нет, ничего подобного. Это все была всецело его инициатива и понимаете же - не из дружеских чувств. - Вот так слушаешь Смирнова со всеми его прыжками на ровном месте, подозрительностью и истериками, и стыдно делается. До чего мы человека довели. - И только не хватало, чтоб он теперь заподозрил, что я его… шантажирую.
"Если для того, чтобы он взялся исполнять свои обязанности, его нужно шантажировать - то ваш прямой долг, Иван Петрович…" Увы, этой шутки Смирнов не поймет.
- Он не заподозрит. Шантажировать его нечем, через несколько часов эта история попадет в отчеты. А дадут ей ход или нет, зависит уже не от нас с вами.
- Х-хорошо, я с ним свяжусь, конечно… - с редкостным энтузиазмом обещает Смирнов. Значит, нужно будет его проверять, потому что в тихом саботаже он мастер. Забыл, не успел, было занято, линия оборвалась… учитывая, что выпускники его любят, и последнего можно ожидать. Зоопарк какой-то. - Скажите, кстати, Дьердь, а почему это наш студсовет на вопрос "как вы додумались?" строит такие хитрые рожи и молчит как на занятиях по допросам?
- Потому что это не они додумались. В числе прочих ночных событий к нам просочился Васкес - тот самый - и принес им в клюве весь пакет идей. Так что отчасти они блюдут конспирацию, а отчасти им просто неловко.
Вот видите, Иван Петрович. Их поддерживают, им помогают. И вам помогут.
А про то, что он уже говорит со студсоветом, Смирнов умолчал не по коварству, а потому что искренне уверен: я узнаю о каждом его шаге заранее. Господа офицеры изобретательны, злонамеренны и всевидящи.
- Оооох, - громко вздыхает Смирнов, потом ругается на своем восточно-славянском, как будто кто-то еще не выучил основные понятия. - Кого мы растим, спрашивается? Там громче всех радуется этой их жалобе знаете кто? Нет, не Копты. Альгуэра, морановский любимчик. И какое там неловко? Блядь малолетняя.
Что есть, то есть. И вчера он тоже впереди всех… Интересно только, в чем дело.
- Иван Петрович, я вам тут отправлю кое-какие материалы к статье о состоянии специализированного образования, которую я потихоньку пишу. Посмотрите на досуге. Мне будут интересны ваши замечания.
* * *
Камеру студсовет так и не нашел. Хуже того, помещение театра, где ночью заседали с Васкесом, студенты назначили своим новым штабом. Символично: после переворота победившие обычно занимают дворцы побежденных, а не свои явочные квартиры. Что ж, пусть. Меньше возни. Но надо будет их потом огорошить.
Когда Левинсон перещелкнул в очередной раз на камеру в театре, он так удивился, что даже не сразу взял гарнитуру. В штабе бурлил скандал. Действующие лица: Смирнов, Альгуэра нехорошего поведения и Эти Копты. Сам по себе состав, не располагающий к бурным выяснениям отношений. Альгуэра наушник, а Копты сначала поплачут в одну подушку на двоих, а потом втихаря напакостят, но на открытый конфликт не пойдут никогда.
Нельзя сказать, что они шумели или кричали. Они скорее тюкали, как два аиста, клювами, наперебой. Террановец, красный и надутый - без пяти минут отек Квинке, это что надо делать с пятикурсником, чтобы он пришел в подобный вид? - стоит рядом, держится за спинку стула. Аисты клюют человечину.
Только головы ходят, как у нефтедобывающих установок.
- Мы думали…
- Иван Петрович…
- Мы думали, что вы хороший человек.
- Что вы защищаете, кого можете.
- Что у вас совесть есть.
- А вы…
- Как вы вообще могли?
- Вы же знаете, что с ними…
- Что с нами…
- Делали.
- Вы же от этого своих защищали.
- Как же вы можете?
- Если бы к вам женщину привели…
- Жертву изнасилования…
- Многократного.
- И она бы радовалась, что ее больше не будут…
- Не обидят…
- Пусть это и был ее муж.
- Вы бы ей тоже про верность говорили?
Так. Понятно, ясно и очевидно. Совесть наша Смирнов воспринял молчание как знак одобрения и первым делом взялся за моральный облик студента Альгуэры. И прочел ему нотацию - надо думать, публичную, при всем студсовете, он у нас кретин или негодяй, интересно уже? или все-таки саботажник? - о верности. Потому что совесть наша истеричная Смирнов суждения выносит в первую долю секунды, быстрее чем японский боец рубит мечом. А объясняет он потом - под девизом факультета "все вслух, все понятно", - эти свои уже вынесенные и непоколебимые высокоморальные суждения.
И вот тут на него наступили Эти Копты. Крестьяне с колотушками на нашего рыцаря в сияющей броне. Остальные жмутся по углам, наблюдают. Сказать, что удивлены - сильно преуменьшить, просто небо за последнюю неделю падало на землю слишком часто. И исчерпало запасы удивления.
- Скажи, Альберто…
- Чем тебе угрожали…
- …и как заставили?
Альгуэра молчит, надувается еще сильнее. Он говорить-то может, интересно? Гигантский хомяк-убийца. Смотрит в пол.
- Скажи, пожалуйста Ивану Петровичу.
- Не надо, - вскидывает руки Смирнов. - Я… я понимаю…
Альберто поднимает голову и ясно, звонко, только где-то в шлейфе сиплая стиснутость, выговаривает:
- На первом курсе я украл деньги у преподавателя. - Васкесовская безмятежность во взгляде и голосе.
- Давайте, Иван Петрович…
- …скажите ему, что он вор и его надо было отчислить.
- Скажете?
Черт его знает, умеет ли Смирнов читать пластику. На его месте Левинсон уже обдумывал бы, как будет обороняться. Потому что одно неверное слово - и девочка сорвется в атаку. А у нее по всем боевым дисциплинам "отлично". По остальным тоже. А у Смирнова за спиной стол и четыре стула - и он неизбежно в них запутается.
- Прости, - совершенно спокойно говорит Смирнов, - ты это зачем сделал?
- Лежали.
Это, как ни странно, ответ. Многие студенты поначалу пробуют на зуб системы слежения, доказывают себе, что они сами с усами… но Альберто был дураком, что взял деньги. На первом курсе. И еще большим дураком потом, когда соглашался есть с руки вплоть до вчерашнего дня. Методы избавления от давления и шантажа проходят на четвертом.
- И вот так все? - спрашивает Смирнов, и поясняет, - Ко мне никогда не попадали те, кто…
Все-таки он не сказал "ходил в первых учениках". Полчаса назад - сказал бы.
- Мы не знаем…
- …никто не говорит.
- Наверное, есть настоящие.
- А как же.
- Он, - говорит Альгуэра, и уже без заемной безмятежности, - уже был труп. Сам… п-предатель! Иуда! Я! Я мог на него донести еще до всего! Мы с инспектором говорили! Я ничего не сказал, пока он сам… а тут - да, да! Я его хотел сам закопать и на могилу плюнуть, да! Хоть что-то! Да, я сволочь - а где вы были, такой святоша?
Здесь, в комнате, за пределами взглядов камер, четверо студентов с факультета управления. Никто не встал, не подал голоса. Молчат и слушают. Действительно, кого мы растим?..
- Черт его знает, где я был. - Смирнов опускается на стоящий сзади стул… не глядя, автоматически. Если бы стула не оказалось, он бы, наверное, так же, медленно, автоматически упал бы. Не замечая. - Наверное, хотел верить, что у большинства все-таки обоюдно и добровольно. По любви. Как бы вы сказали, Таиси. И что я, таким образом, за них не отвечаю. А отвечаю только за подранков, за тех, кто нуждается в моей помощи, а не в помощи… Господа Бога.
Это нужно прекращать. Это нужно прекращать немедленно, потому что они там перед всем студсоветом разговаривают. Смирнов, конечно, нашел убедительный повод никуда не звонить и ничего на себя не брать, но нам только вот именно сейчас вот этого прорыва в канализации не хватает. Да и с Альгуэры хватит уже, обменялись любезностями.
- Иван Петрович, вы куда пропали? Вас в канцелярии обыскались уже. - И правда обыскались, и пусть уходит под благовидным предлогом. "Позвонили".
А еще это нужно обязательно показать Анаит. И, может быть, она забудет сказочку Шварца.
* * *
Она просыпается так же легко, как засыпает - просто открывает глаза, морщит нос, тихо чихает. Смахивает пушинку с носа словно кошка с усов. Запускает пальцы в волосы, короткое движение - и слегка смятые лепестки расправляются. Тонкий шерстяной свитер и так выглядит безупречно. Саму Анаит надо оценивать как-то иначе. Кто будет рассматривать листья орхидеи, хорошо ли скроены, изящно ли сидят на стебле?
Она просто есть. Пока еще здесь. Находит взглядом - и улыбается.
- Скажите, а кто был пятый?
Рыбья холера!..
- Угадайте. Вам это несложно будет…
- Вот как… - изумленно качает изящной головкой, ничего больше не говорит. Никакая не орхидея, конечно, а хризантема. Осенний цветок.
- Тут еще кое-что случилось. Посмотрите?
Подходит босиком, встает позади и наклоняется - висок к виску. Картинки на экране сразу кажутся… не очень актуальными.
- Боже мой, - говорит она, когда Иван Петрович медленно закрывает за собой дверь, - Боже мой… простите меня, пожалуйста.
- Вас?
- Они все, все разговаривали со мной. Я, видимо, слишком сильно отражала, - грустно объясняет женщина. - А вести себя… это не проще, чем ходить. Представьте человека, который пытается научиться ходить перед зеркалом? Сразу, в один прием… даже если все мышцы в порядке. Он упадет. А зеркало, скорее всего, разобьется.
- Вести себя как? - он уже знает ответ.
- Как люди.
Нужно было предложить ей сесть рядом, впрочем, второй стул свободен, а она предпочла встать так. Теперь уже поздно, конечно. Как люди? Действительно, во всех четверых обнаружилось больше человеческого, чем раньше. В хорошем смысле этого слова. Потому что во всех остальных мы все люди. И эти скандалисты, и Моран, и Личфилд, и да Монтефельтро, и заговорщики времен карибского кризиса, и этот их последний террановский генерал - а вот… а вот сейчас проверим.
Если развернуться, прямо со стулом, осторожно, не оттолкнув, и обнять за талию:
- Никакого разобьется. Ни за что…
Женщина не отталкивает его. Поднимает руку, гладит по затылку. Впрочем, кажется, все же не женщина. Существо. Они взяли глупую девочку Анаит Гезалех и сделали из нее произведение искусства. Умное, доброе, щедрое. Очень доброе. И снисходительное. Я был неправ. И несправедлив к Шварцу. Он не дурак. Он трус. А я все-таки нет.
- Я не о себе, - отзывается Анаит Гезалех. - Сейчас они видят себя друг в друге.
- Иногда очень приятно ошибиться.
Анаит, щедрое и веселое, и невесть почему готовое терпеть его существо, приподнимает бровь. Ну неужели?..
- Ну какой из вас компаньеро Солис? - Действительно. Смотрела. Остальные почему-то терпеть не могли многочисленные телепостановки по карибским мотивам, а Левинсона они смешили, а потом, в госпитале, и развлекали. Безобидная, развесистая дурь. Зверообразные компаньерос, пауки в банке. Типажи. Живешь себе, интригуешь, гадишь помаленьку - бац, а ты уже типаж на булавке и тобой оперируют сценаристы. "Тем временем компаньеро Рис строил очередной лагерь".
- Какой есть. - улыбается Левинсон. - Чувство юмора у меня… схожее.
- А пятым был да Монтефельтро, - отзывается Анаит. - Вся эта история очень в его духе. И то, что он потом пальцем не пошевелил, чтобы помешать Личфилду - тоже в его духе.
Некоторое время она просто стоит, прижавшись к нему. Стук сердца под щекой, мерное движение грудной клетки. Просто жизнь. То, на что слишком долго не обращаешь внимания, не ценишь. Как воздух. Нужно однажды остаться без этой размеренности - и без воздуха - чтобы начать ощущать восхищение, нежность, тоску по жизни, просто жизни в другом. То, что это живое, естественно отлаженное тело еще и безупречно, добавляет только желания уберечь, оградить. Надеяться на большее нелепо.
Анаит вздыхает и гладит его по щеке.
- Мне нужно позвонить.