Да уж, правда что - мусор. Честолюбивый такой человек, хотел Максима с должности высадить - и едва операцию не погубил. Маленькую, неважную, ценой всего лишь в жизнь ребенка.
Алваро отчего-то вспоминает, как Паула в тридцатый раз изображала в лицах кляузу Карла на Максима с его гарпией. "А милый мальчик мне и отвечает - он занят!.." Было уже почти смешно. Если бы еще не чувствовать, что рассказчица изо всех сил пытается перегнать на байку шок от такой подлости на ровном месте.
- Не нужно его подбирать, - вмешивается Максим. - Векшё - это не мусор, это наш полезный зонд. Он же не только умения свои теперь соседским нелегалам продает - он и информацией о нас подторговывает понемногу. А я смотрю, где что… в общем, не трогайте его пока. Рано или поздно кто-то обожжется слишком сильно - и они сами его зарежут.
- Обратите внимание, пожалуйста: я категорически против, - говорит Анольери. - Прошу разрешения на ликвидацию.
- Нет, - так же спокойно отвечает Франческо.
Интересно, в чем тут дело, какая ему вожжа под хвост попала. Сроду он с подобными выродками не церемонился.
- Я отказываюсь отвечать за возможные последствия.
- Хорошо.
- Так вот, - продолжает Камински, отмахиваясь от соседей, как от москитов. - Вы не понимаете университетскую среду. Это не тайное общество. Резкие меры принимать нельзя. Надо плавно менять учебные планы, задачи. Мы можем склепать концепцию профессионального образования и предложить Совету, вот это пройдет. Если успеем к разбору полетов по Новгороду - будет красиво.
- Действуйте. Привлекайте кого хотите. И… - Франческо выпрямляется. - Я не великан-людоед, да? Я знаю, что если корову и быка, и кривого мясника, грушу, яблоню, забор - то лопнешь. И что сюрпризы будут. Но нам… нужен отдел оптимизации. У нас был, такой маленький отдел, помните? И ушел. Нужен новый. Надолго.
- А кто этот документ составил? - интересуется сеньора. Странное что-то с ней. Обычно при Франческо она сидит молча и только клювом злобно щелкает.
- Левинсон из Новгорода, - отвечает Алваро.
- Ого, - говорит Максим.
- Он к нам не пойдет.
- Что, и к телефону не подойдет? - усмехается Камински. - На тебя насмотрелся, свинья ты этакая?
Ну вот. Не избежал.
- Ничего он такого не видел, - говорит Алваро. - Вы же знаете уже… что я там делал. Пришел, поговорил. Показал им - немножко. Себя немножко. А что делать, это я много показал, но не все, кое-что забыл по дороге, отвлекся. Левинсона этого я просто видел и с ним ехал, он меня на выезде перехватил и к автобусной стоянке подбросил. С виду никакой, обыкновенный бородатый дядька, побитый сильно. - Он заметил, что сорвался на уличный говорок, но поправляться не стал, было почему-то уместно. - Только он страшный, как я не знаю вообще. Как… Одуванчик, если бы ему сейчас пятьдесят и все время везде война. И он к нам не пойдет.
- Почему? - интересуется Франческо. Алваро пожимает плечами. Ну не пойдет, ну что тут можно еще сказать. Можете пробовать, а я знаю. - Ладно. Хотелось бы, конечно, встретиться с ним лично. Придумайте что-нибудь.
- Я? - хлопает глазами гарпия. - Вы это на меня повесить хотите?..
- Пока не найдете, кому можно передать этот пост, - усмехается Франческо.
- Вы…
- Садист, тиран, сумасброд - и еще жулик. И работа со мной входит в число ваших служебных обязанностей.
- Хорошо, - неожиданно легко соглашается Камински. - Я найду. Я вам все найду.
Почему-то Алваро хочется залезть под стол. Почему-то его радует это желание. Полиэтилен куда-то подевался.
* * *
Шварц оставил записку. Недлинную, не вполне цензурную, но достаточно подробную, чтобы удовлетворить поверхностное следствие. Имя "да Монтефельтро" в ней не упоминалось вовсе. Он оставил записку, а вот действия, обычно следующего за составлением такого рода документов, совершать не стал. Он просто ушел с территории филиала, нарушив обещание, данное коменданту. Ушел пешком, с рюкзачком - и уже за пределами периметра тщательно растворился в воздухе. Его дальнейший маршрут не смогли проследить ни местные, ни наблюдатели Совета, ни даже люди Щербины, что было особенно приятно. Есть порох в пороховницах. Совести только нет.
Мистер Грин, желавший зачем-то поговорить с виновником торжества и, вопреки репутации, опоздавший, пожал плечами: люди на многое идут, чтобы бесповоротно подать в отставку. И значило это, что пропажу искать не будут, во всяком случае, официально. А больше председатель Антикризисного комитета ни с кем разговаривать не стал. Только вежливо попросил разрешения перезвонить господину же представителю при студенческом совете… вероятно, завтра. А, может быть, послезавтра. По обстоятельствам. Очень интересно выглядела эта просьба рядом с запиской от Анечки Рикерт "Все, что рассказывали об иезуитах - правда."
Суматошный день лихорадочно бурлил, бурлил и вдруг оборвался - за час до полуночи. Срочные и важные дела сделаны, несрочные и важные распределены, несрочные и неважные помещены в надлежащий долгий ящик. Филиал на плаву. Несколько собраний, выступлений и обращений по внутренней связи. Замены в учебном плане, некоторые изменения в распорядке. Кое-какая физическая реорганизация. Уничтожение чужих гнездышек и заначек. Ответ на сорок тысяч вопросов. Следователям, унылому представителю Совета, здешнему же выпускнику-управленцу еще досмирновских времен, коллегам, студсовету, особо настырным родителям. Визит городской администрации, за что спасибо студсовету с его посланием. Левинсон еще накануне считал, что включать пункт о невыдаче положенного пива - тактическая ошибка; оказалось - нет. Местные власти были просто в восторге и хотели увидеть авторов, чтобы пожать им руки и поблагодарить за доставленное удовольствие.
"Хоть и с виду не наши, но характер наш, - констатировал глава городской управы. - Воздух у нас такой, наверное. Навевает".
И все это время в Левинсона ежечасно, ежеминутно просачивалась, впитывалась, впивалась информация о том, чего он до сих пор видеть, слышать и знать не хотел. И ухитрялся не знать.
Совет заказал безопасных специалистов? "Кубоустойчивых", так сказать? Так что в том плохого, особенно в виду того, что творится в "контрольных" филиалах? С нашими так не бывает, вон, у Шварца за столько лет всего трое сорвались, считая с Векшё - где патологию прозевали, где стресс великоват оказался. У меня четверо, а у меня и набор в год втрое… А у Смирнова вообще один минус на фюзеляже, при том что у управленцев на рабочем месте искушений даже побольше будет.
Методики? Легальные, проверенные, одобренные и рекомендованные. Некоторые разработаны корпорацией да Монтефельтро, переданы безвозмездно, спасибо ему большое. Кто-то спрашивал, где они это взяли? Спрашивали - и получили доступ в обучающий центр для персонала. Вот наш отдел разработок… а вот еще в Африке, а вот…
Напрасно Моран решил пойти с этой карты. Именно тут комар носа не подточит.
К тому времени, как выпускники взрослеют и начинают себе сами цели ставить, привычки и ценности уже так глубоко сидят, что их бульдозером не выкорчевать. Красота. Верней… не красота, но терпеть можно. Не обращать внимания на Морана и терпеть.
Черт бы меня побрал. Вот что стыдно будет перед Мораном - никогда не думал. Сидели по углам, ничего ему не говорили - ну объяснишь вяло, что не годится, мол, вот эта идея, нехорошо, не сработает. Послушает - прекрасно. Не послушает - что с него возьмешь. А он из преподавателя превращался в компрачикоса. А мы работали с его творениями, не думали о том, как они становятся такими - и старались лишний раз не смотреть в его сторону. Чтобы случайно лишнего не понять.
Он ведь таким не был. Там. Тогда. Тогда все были другими, и Моран, может быть, слишком, больше чем должен хороший командир, любил своих сопляков, и Шварц, который в одиночку вскрыл бункер гаванского Дома правительства, и Саша, которая, получив приказ обстрелять из танков плохо вооруженную толпу бывших заключенных, разрядила обойму в рацию и сказала "Ой! Полломаллосссь?". Тогда все были людьми. И друзьями друг для друга. А стали - строками в расписании занятий, и кто хотел смотреть на другого, кто сказал другому "Хватит!". Никто. Никому.
Можно было грешить на ту мину: после нее и правда многое не вспоминалось, словно вместе со шкурой и костями вырвало из памяти какой-то кусок. Было - искали, убивали или подводили к выходу в отставку. Пятеро. Четверо кадровых военных и богатый мальчик с большими возможностями и причудами. Хороший мальчик. Было, но не вспоминалось сердцем, не ощущалось. Затерялось в тумане. Но люди ведь никуда не делись. Рукой подать, в соседнем корпусе, встречались каждый день.
Пару лет назад он смотрел тот дурацкий сериал про мстителей - и фыркал, и думал, что кубинские дела просто просились в телемелодраму, и неудивительно, что сценаристы в порядке бреда додумались до сюжета, который они, банда великовозрастных подростков, взяли и осуществили всерьез. В конце концов, часть целевой аудитории, правильно? Он смотрел, смеялся, сравнивал, а рядом, оказывается, ходил Шварц, пытаясь понять, кто же все-таки его продал.
Лень, трусость и равнодушие.
Последнее он сказал вслух - и инспектор Гезалех, уже, кажется, снова засыпавшая перед монитором, подняла голову и спросила, о чем он.
Она успела сменить свитер на блузку из темного, полуночно-синего, слегка искрящегося шелка. Первая брюнетка, которой к лицу такой оттенок - хотя что ей не к лицу? Очень легко представить Анаит и в вечернем платье - синий шелк, переливы, мех, бриллианты, - и в бесформенном хулиганском комбинезоне с огромными заплатами, которые носили нынешним летом новгородские школьники, озадачив даже привыкшее ко всему старшее поколение. Да, четырехколесные ролики и головную повязку с надписью "Осторожно, дети!" добавить, разумеется.
О чем? То, что понял сам про себя, можно и рассказать другому - хуже не станет. Все равно, один человек уже знает - и не забудет. И хорошо, что не забудет. Этого еще не хватало, вдобавок ко всему остальному.
Дьердь Левинсон встал, задернул шторы, отгораживаясь от осени, слишком похожей на зиму, и начал объяснять. Все. С начала. С высадки в Заливе Свиней. С того, кем они были. С того, что и кого он предал.
Он говорил о себе и о том, что с ним стало, о других - и о том, что с ними сделал. О том, как все отступили друг от друга, и он со своим "дело-то наше справедливое, но на фоне реформы неэффективное", может быть, стал первым. О том, как до вчерашнего дня не сомневался, что Моран собрал всех к себе по старой дружбе, не корысти ради, и до вчерашнего дня не спрашивал никого и ни о чем, даже Шварца, хотя с тем явно творилось неладное. Обо всем с начала и до конца.
Красивой, умной, неповторимой женщине, которую он очень не хотел потерять; но промолчав, потерял бы больше: себя. Исповедовался, и больше всего боялся какой-нибудь ерунды, утешений и поглаживаний, поверхностного, пустого всепрощения.
- Да, ты прав, - сказала она мягко и непреклонно. - Это действительно лень, трусость и равнодушие. Но это не все, что у тебя есть, правда?
Что-то все-таки правильно крутится в этом мире, спасибо ему. Она поняла. На самом деле. В том единственном смысле, который был нужен, в прямом. И по-прежнему считает его равным. Что-то все-таки есть вокруг, кроме осени. А у него?
- Это теперь придется проверять. Все и с самого начала.
Нам придется все менять не только здесь, думает Левинсон. Нам придется все менять везде. По всему университетскому фронту. Потому что… я собрал эту статистику, но я слишком долго медлил с тем, чтобы ее отдать. Даже когда выяснилось, что ее есть кому отдавать. Если бы я сделал это раньше - но это вода под мостом. Главное, все, что мы делаем, должно будет работать не только у нас. И не только с нашим специфическим контингентом. И показывать результат придется относительно быстро, потому что страх иррационален и не выветривается, и возвращается, а уж поводов мы дали… Нам нужна помощь. Я думал купить ее за собранное - но, может быть, ее и не надо покупать…
Вполне возможно, Сообщество будет радо не меньше нашего.
- Анаит, у меня есть к вам одно достаточно странное предложение.
- Если я приму твое предложение, то не смогу продолжить инспекцию. Конфликт интересов, - слегка улыбается она, и кажется, в небольшой зазор перед ее ответом уместилось взвешенное размышление.
Все безумие последних дней обретает замечательное, единственно возможное объяснение: это сон. Путаный, немного бессвязный, отчасти логичный. Из тревожных сигналов, которые все сыпались и сыпались мимо сознания, сплелась вот эта фантасмагория. Предупреждение, осмысление, озарение… все сразу.
Идеальная женщина - просто идеальная и лично для него идеальная, - порожденная сном, сидит в кресле его кабинета, откинувшись на спинку, и она определенно слишком хороша, чтобы существовать на самом деле, а уж то, что он только что услышал, могло породить только подсознание. В виде компенсации за историю Морана.
Моран. Моран и Шварц. Обязательно нужно запомнить, когда проснешься. И принять меры, пока не стало поздно. Пока еще не прибыла настоящая инспекторша. Пока Шварц не принялся ломиться из окружения, а Саша не убила любимого человека… С Мораном, кажется, время ушло, это придется делать самому. К сожалению, или к счастью. Это все-таки лучше того, что уже успело присниться. Но очень грустно будет потом смотреть… Анаит Гезалех ведь реальный человек. И даже похожа.
А пока что - раз это сон… и, тем более, мой собственный сон.
- Совет проглотил Джастину ФицДжеральд… отчего бы ему не сделать то же самое второй раз? А не захотят, подождем до конца инспекции. Не так уж долго.
- Ну что ж, - говорит прекрасный продукт воображения. - Я им напишу. Но ты все же выскажи свое предложение вслух.
Я хотел-то всего лишь сказать "помогите мне пригласить сюда тех, кто учил вас", но если меня поняли неправильно - и согласились, то кем нужно быть, чтобы отступить? Шварцем?
Во сне, говорят, надо увидеть свои руки - тогда поймешь, что сон это сон, и сможешь им управлять. Увидеть. Или увидеть и…
- Анаит, будьте моей женой.
* * *
Человеческий организм состоит из воды. Почти весь. Джунгли тоже состоят из воды, почти все. Обопрешься ладонью, а поверхность отступает под рукой и навстречу тебе лезет вода. Вдохнешь… и чувствуешь, как на стенках дыхательных путей оседают большие жирные капли. Пыльные… Он знал. Он был к этому готов. Он умел справляться с собой. Местные говорили "Парень, а что ж ты так на белого похож?" Принимали за флорестийца - он успел перенять акцент флоридского побережья, а юкатанский не усвоил еще. Он держался, это он умел. Он был Карл Векшё - и он вообще многое умел лучше остальных. Например, сделать так, чтобы в этой воде, в этих джунглях не ломались системы связи. И чтобы их можно было быстро починить, если сломаются.
Починить связь. Починить операцию. Починить боевую организацию. Многое получалось легко, потому что он знал и умел лучше прочих. Другое у него получалось с трудом, а у всех остальных не получалось вообще. Год почти прошел, и он добился большего, чем добился бы тут кто угодно. Карл был почти счастлив. Оппозиционная группировка обгладывала невезучую корпорацию с краев и нацеливалась на центральный комплекс. Он знал этот мир изнутри, знал, как победить.
Рано или поздно Сфорца и все его окружение получат по заслугам. Не нужно торопиться. Карл много читал про таких, как он сам. Очень много. Мог бы сам написать книгу. Знал, что самое опасное в его случае - поступать, как хочется. Нужно помнить о том, что родился слишком импульсивным. Один раз он едва не взорвался - и едва не умер, второго раза не будет.
Это он осознал еще в клинике. А другое - позже. В том, что с ним произошло, было, на самом деле очень мало личного. Сфорца просто не требовались такие как Карл - независимые, со своими ценностями, со своими целями. Не только в компании - а вообще нигде. Но в компании - особенно. Ну разве стал бы Карл сидеть сложа руки, когда Сфорца со своими иезуитами взял на прицел университет? Нет, конечно. И не так сложно было догадаться. Так что не подвернись тот предлог - он забыл все детали, кроме своей ошибки с вином, при воспоминании о ней желудок до сих пор сводило судорогой, - нашлось бы что-то другое.
Когда рвануло, Карл не пытался связаться ни с кем. Его слишком хорошо замазали. Не пытался. Но перебрался поближе к городу и стал очень внимателен. Скоро, очень скоро его начнут искать. Свои. Те, кто поймет, что он стал первой жертвой войны. А поймут они быстро.
Самым несправедливым он считал, что свои про него словно забыли. Надолго. Люди существа слабые, слабые и ведомые. Стадо. Идут за самым успешным, а определяют его по перьям. Да, у кое-кого перья на первый взгляд пышнее и ярче, но они слабаки. Оба. И хозяин, и его любимчик. У них слишком много уязвимых мест…
Когда дождь выгонял из воздуха кислород, а невидимое за тучами солнце нагревало этот жидкий воздух до невыносимой температуры, казалось, что тело перестает выжимать из себя пот ровно потому, что окружающее не вместит ни капли лишней влаги. Тогда он дремал в гамаке, накрыв лицо широкополой хлопковой панамой. Не спал, а дремал - и думал о двух слишком наглых попугаях, об их уязвимых точках и слабостях.
А мир вокруг смещался с насиженных мест.
И когда грянуло - грянуло быстро, как всегда и бывает с такими операциями. Всегда стараются не дать противнику шанса опомниться и ответить. Инспекция-заявление-шумиха… а на следующий день проректор Моран уже мертв и оказывается, оказывается, все последние годы управлял филиалом незаконно, ах как интересно. Только не всех можно поймать вчистую. И не у всех первое столкновение отбивает желание драться. Моран мертв… но зато ожил адрес, куда никто не писал несколько лет. Адрес, известный всего двоим.
Карл не удивился. Это было… совершенно неудивительно. Закономерно. Естественно. На кого еще мог по-настоящему рассчитывать человек, который знал его лучше прочих? На кого мог положиться?
Раньше он не выходил на связь, потому что просто не мог. Знал, что Карл переживет все, что случилось, переживет и справится, а иначе и смысла нет на него полагаться. Кому нужны слабаки? Что с ними можно делать - только закопать поглубже. Хотя, конечно, придет момент - и все вернется сторицей.
Когда я был один, когда я был забыт - разве ты был со мной? Ты отвернулся, испытывая. И ты будешь слаб, и я отвернусь…
Потом.
Он проснулся резко, полностью, как учили - рывком. Не потому что нужно, а потому что приятно. Прогнать по телу ледяную волну, ощутить ее сразу и везде, словно кошка, брошенная в прорубь. Здесь нет ни прорубей, ни кошек - разве что одичалые глубже в джунглях. Всех домашних сожрали. Остался только один. Воображаемый сам себе кот.