– И потому нас до сих пор – горсть, мы прячемся и не доверяем друг другу, а все наши обманы утыкаются сами в себя, и мы мечемся, как крысы в колесе. Приучившись к жизни во лжи, мы отравили ею себя. А в мертвечине, брат мой, заводятся только черви.
– Я не стану препираться с тобой, брат. Я не за этим пришел. Я пришел спросить тебя: поможешь ты своим братьям или нет?
– Я согласился жить и умирать ради них, – ответил Хасан.
– Хорошо. Я узнал, что визирь учреждает все новые медресе в больших городах. И собирает улемов для них. Если среди них будут наши люди, нести Истину нам станет легче. Список этих людей вот, – ибн Атташ извлек из рукава скатанный лист. – Прочти его и сожги. Кроме того, настало время искать друзей при дворе. Я назову имена тех, кто уже посеял в свою душу зерно Истины. Они поддержат тебя. Но главная наша надежда – ты. Быть может, рано или поздно сам султан преклонит слух к твоим речам? Быть может, ты сам займешь место великого визиря? Говорят, ты уже ни в чем не уступаешь Низаму ал-Мулку.
Хасан вздрогнул.
– Брат мой, если в этот слух поверит и визирь, мой земной путь закончится очень скоро.
– Так пусть он и не услышит, – ибн Атташ ухмыльнулся, – пока не будет поздно, само собою. И еще: нам нужны деньги. Ты ведь уже перешел из разряда тратящих в разряд копящих, не правда ли?
Когда рыжебородый даи наконец переступил порог дома, первой мыслью Хасана было: а не послать ли слуг за ним следом? Вечер уже близок, а в темных переулках мало ли что случается. Потом устыдился глупости этой мысли. Наивно думать, что никто не знает о визите ибн Атташа, что никто не следит за домом. Но бешенство еще долго кипело в его душе. Этот человек уже дважды предавал его и смеет угрожать ему под крышей его собственного дома! Гнилосердый купчишка, вымогатель, брат Тутуша. Ему бы стать главой доносчиков, а не ищущих Истину!
Но, успокоившись, подумал: а с какой стати ибн Атташу доверять ему? Чем Хасан заслужил доверие? Только тем, что выдержал пару проверок, устроенных для сына богачей, ученого спесивца, привыкшего легко, походя брать то, до чего другие дотягивались лишь на цыпочках, скрипя зубами от натуги? Но другая половина рассудка, холодная и безжалостная, говорила: подлость не становится меньше от объяснения ее. Она остается холодной и тяжелой, как железо цепей, счет ее для всякого человека один – кровь. И, неожиданно даже для самого себя, Хасан поклялся себе: рыжебородый даи не проживет и дня дольше своей пользы людям Истины. И если никто другой не возьмется позаботиться об этом, за это возьмется лично он, Хасан.
Но приказы ибн Атташа Хасан выполнил, как пообещал. Сперва осторожно, после смело, почти не скрывая предпочтений, представлял на утверждение Низаму списки улемов. Подарками и услугами приблизил к себе султанского эмира-и-хараса, начальника придворной стражи. Хотя пост этот значил многое лишь в дни кочевой жизни, когда занимавший его считался побратимом вождя, рьяный рубака Арслан Тарик, теперешний эмир-и-харас, был весьма уважаем в войске. Кроме того, он был родичем султану. Неграмотный и суеверный, он жадно слушал Хасана и соглашался целиком и полностью: конечно, правда настоящая и должна быть от старейшего, самого уважаемого человека, а от кого еще?
Ободренный Хасан пытался проповедовать и среди беков стражи, и даже среди рядовых стражников. Слушали они с неподдельным интересом. И сам султан все чаще обращал на Хасана внимание. Малик-шах по-прежнему не упускал случая показать Низаму, что султан сам себе хозяин. Искал малейшего повода для этого. Хасан посчитал: если показать, что султан может рассчитывать на кого-либо, помимо Низама, способного объяснить запутанное хитросплетение расходов и приходов, строительств, налогов и наймов, если султан сможет рассчитывать на независимое от визиря мнение о делах государства, – разве он упустит такую возможность? А в особенности если окажется, что Низам уже и не держит по-прежнему прочно ключи от всех дел?
Хасан начал с малого. Снова потихоньку начал переустраивать архив. Искусно запутал нумерацию и положение писем, чтобы в конце концов свободно разбираться в архиве мог только он один. А донесения шли непрерывным потоком. Вскоре с ним справиться могла лишь память Хасана. Затем он искусно перераспределил работу писцов, чтобы в единое целое результаты их мог свести опять же он один. Времени это занимало много, очень утомляло, но Хасан терпел, понимая: решающий час уже не за горами. Низам уже шагу ступить не мог без Хасана. Осталось только показать, что будет, если Хасан вздумает шагнуть прочь. Нет, Хасан нисколько не хотел вредить Низаму либо покушаться на его пост, – хотя и считал, что теперь без труда с ним справится. Он хотел предстать перед двором как единственный, по-настоящему сведущий в путанице налогов, приходов и расходов, – и удостоиться особого доверия и благосклонности султана. Может, такой же, как и его друг, Омар, по-прежнему не интересовавшийся ничем, кроме звезд и алгебры.
Дождался своего часа Хасан, когда султан, слушая доклад одного из членов дивана, престарелого и донельзя обстоятельного, воскликнул в сердцах: "Так когда же вы наконец устроите все свои дела, в которых и сам шайтан ногу сломит? Мне нужны деньги на поход, нужны сейчас, пока солнце еще не сожгло траву!"
– Мой султан, – пояснил Низам, чуть улыбнувшись. – Нам всем не терпится броситься на врагов. Но пока мы не будем знать, сколько денег можем потратить, не стоит собирать войска. Самым страшным врагом вашего великого отца Альп-Арслана, мир его праху, было безденежье. Он большую часть сил тратил на победы над собственным войском, а не над врагами.
– А когда мы сможем узнать про деньги?
– Через месяц, самое малое. А скорее, через два, – ответил великий визирь. – Сейчас сложное время. Мы затеяли ремонт нашей цитадели, Шахдиза. Строим три новые крепости. В Луристане недород, в Курдистане зреет очередная смута.
И тогда Хасан, знавший, что Низам попросту не хочет выпускать Малик-шаха в бессмысленный поход по Анатолии, понял, что его час настал, и подал голос.
– О Великий султан, шахиншах, повелитель правоверных, позволь своему ничтожному рабу говорить!
Султан посмотрел на Хасана. Потом на Низама ал-Мулка. Усмехнулся. И сказал: "Говори, Хасан".
– Великий султан, я могу уладить все денежные дела за неделю. Уверяю вас, денег на поход хватит с лихвой!
В наступившей тишине было слышно, как шуршит бумага, – Низам медленно сложил лист вдвое, потом еще раз и еще.
Когда этим вечером Хасан шел домой, сердце его скакало в груди перепуганным воробьем. Дороги назад не было. Но все продумано: Низам со всем диваном вместе никак не смогут разобраться в делах за неделю. Только он, Хасан, заранее приготовивший все бумаги, заранее рассортировавший их, может успеть. Конечно, Низам попробует помешать. Жаль, что не пообещал сделать за три дня. За три дня визирь бы точно не успел.
Но Низам не стал мешать. Более того, вел себя так, будто ничего не произошло. Даже позвал к себе, чтобы решить очередной вопрос с устройством медресе. Быть может, этим великий визирь, искушенный в интригах, хотел выбить своего выскочку-помощника из колеи?
К концу недели спокойствие соперника по-настоящему встревожило Хасана. Но он без труда подавил сомнения, – ведь дела оставались в его руках, в бумагах разобраться мог по-прежнему лишь он один. Должно быть, визирь попросту не считает его опасным соперником и не придал значения его дерзости. Наверняка у него в запасе еще тысяча и один способ заставить султана слушаться. Ведь этот поход и в самом деле сущая бессмыслица, в особенности сейчас, когда визирь принялся набирать в войско армянских наемников.
Наконец назначенный день настал. Хасан собрал бумаги, аккуратно проверил и отметил их порядок и, уложив их в кожаный ларец, явился в зал совета. Зал уже был наполовину заполнен, ожидали лишь султана. Наконец явился и Малик-шах. Уселся. Оглядел зал вопросительно и, остановив взгляд на Хасане, кивнул. Султанский вакил поднял бунчук, оповещая: "Великий султан слушает!"
Хасан поднялся и, поклонившись, заговорил. Речь свою он продумал до мелочей: чтобы получилась не слишком краткой, но и не слишком утомительной, не показалась легковесной и поверхностной, но и не была перегруженной подробностями. Закончив, поклонился снова, ожидая.
– Ну, что я говорил? – сказал Малик-шах, ухмыляясь. – Нагородил ты, Низам, столько сложностей всяких, что и сам уже разобраться не можешь. А я ведь знал, что деньги есть! А ты осторожничаешь, скупишься! Да я из похода столько добычи привезу – на три года хватит!
– Позвольте сказать мне, о великий султан, – попросил Низам.
Султан кивнул.
– Мы выслушали блестящую речь, бесспорно, она словно сладкая вода земле наших рассудков, о великий султан. Глубокая, основательная речь. Жаль только, что породила ее целиком, от первого до последнего слова, фантазия нашего высокоученого Хасана, не уступающая силой его памяти.
Придворные зашептались, переглядываясь.
– Хотите убедиться? – визирь улыбнулся уголками рта. – Пожалуйста, Хасан, дай мне отчет о расходах на ремонт Шахдиза, о котором ты нам столько рассказал. И письмо о налоге с неверных.
– Пожалуйста, – Хасан, пожав плечами, раскрыл ларец, – и свет померк у него в глазах. Вместо подобранных бумаг там лежали какие драные записочки, захватанные жирными пальцами, чьи-то неряшливые заметки на лоскутах, каракули, каракули.
– Ну, что же ты медлишь? – спросил визирь.
– Я… о господин, произошла ошибка, я взял не те бумаги.
– Да? – визирь удивленно поднял брови. – Великий Хасан, никогда ничего не забывающий? …Принесите его бумаги мне! – внезапно приказал он.
К Хасану подбежал слуга, схватил ларец, отнес его Низаму. Тот вынул одну бумагу, вторую. Покачал головой.
– Бесстыдный наглец хотел втереться к вам в доверие, о великий султан, – сказал он. – Он даже не удосужился подобрать хоть что-то, имеющее видимость истины. Послушайте, чем наш высокоученый собрат собрался произвести впечатление. Похоже, кипой полуграмотных доносов. Читай! – Низам сунул бумагу слуге.
Тот покраснел, глядя на мятый лист. Запинаясь, прочел: "Они преходили вчира до хлева ночью и… два раза… кобылу…" Взмолился: "Господин, простите. Я не могу дальше".
– Да, не стоит, – милостиво разрешил Низам.
Первым заржал эмир-и-харас, Арслан Тарик. А за ним уже грохнули, покатываясь, все без разбора – и беки, и слуги. Хасан стоял посреди водоворота хохота, посреди трясущихся подбородков, раскрасневшихся щек, брызжущих слюной ртов.
Наконец султан, отсмеявшись, вытер рот ладонью и сказал брезгливо: "Низам, ты привел нам нового шута?"
– К сожалению, да, о великий султан. Мне очень жаль.
– Выкиньте дурака отсюда, – приказал султан, скривив тонкогубый рот.
Тут же набежали, топоча сапогами, раскорячистые стражники, подхватили, потащили. Хасан не сопротивлялся, – будто откуда-то издали наблюдал за тем, что происходит с его телом. Его вытащили во дворик, швырнули на плиты, мокрые после недавнего дождя. Наподдали сапогами напоследок. Хасан скорчился, хрипло дыша. Стражники, пересмеиваясь, затопали прочь.
Хасан, глядя им вслед, приподнялся, – и тут же чей-то сапог, впечатавшись в его лопатки, придавил его лицо к земле, и знакомый голос прошипел: "Сейчас мы вспомним, кто тут мужчина, а кто нет!"
С мешком на голове и кляпом во рту, со связанными руками и ногами, Хасана притащили в глухую комнатенку и бросили на холодном глиняном полу. Было холодно, пронзительно холодно. Звуки снаружи почти не доносились сюда. Хасана душила черная слепая ярость. Он извивался, стараясь порвать или сбросить веревки, расслабить узлы, – напрасно. Связывавшие его знали толк в своем деле.
Обессилев, он затих, пытаясь помыслить здраво. Как же, как они сумели подменить ларец? Ведь он не выпускал его из рук! Ведь сам клал в него бумаги! Как? Немыслимо! …Вот почему был так спокоен визирь. Он уже обо всем знал, обо всем позаботился заранее! Ведь какая грубая проделка, ведь всякому разумному стало очевидно: подменили! Но визирь добавил к унижению обмана еще и осмеяние, – и первыми, торопясь стряхнуть со своих ног его пыль, засмеялись те, кто торопился подружиться с ним. Шакалы, гнусные, поджавшие хвост шакалы! Что же с ним сделают теперь Низам и султан? Оставят гнить в тюрьме? Казнят? Вряд ли казнят, – посмешища вываливают в навозе. Секира палача чересчур возвышенна для них.
Хасан, корчась во тьме, скрежетал зубами. Потом, обессилев, должно быть, заснул. Потому что холод вдруг будто проткнул стальным штырем позвоночник. Язык прилип к пересохшему небу. Но сильнее холода, сильней зуда в пересохшей глотке Хасана терзала распирающая боль внизу живота. Он попытался как-то извернуться, распахнуть одежды, стянуть шаровары. Напрасно. Многослойные парадные одежды из тяжелого хинского шелка не поддавались. Хасан застонал от стыда. Затем, решившись, расслабился, – и жаркая жижа потекла вдоль бока, по ноге. Сразу зачесалась намокшая, взопревшая промежность. Хасан, извиваясь, попытался отодвинуться от зловонной лужи, – но не успел и пары раз перекатиться, как, скрежетнув, открылась где-то сверху тяжелая дверь. Заскрипели сапоги, за ними по ступеням зашаркали чьи-то ноги в мягких туфлях.
– Ученейший Хасан, судя по запаху, перепугался, – сказал великий визирь мягко.
Рядом кто-то услужливо захихикал.
– Сними с его головы мешок, – приказал визирь.
Сильные бесцеремонные руки содрали с головы Хасана мешок, прихватив вместе с ним чалму и клок волос.
– Не смей смотреть на господина, падаль, – прошипел кто-то рядом, ухватив за волосы.
Хасан вздрогнул. Он узнал голос ряболицего – того самого, кого высмеял и унизил на базарной улице перед толпой и стражей.
– О, мой талантливый, глупый, наивный секретарь, – сказал визирь устало. – О ученейший праведник, намочивший собственные штаны. Надеюсь, ты не слишком обижен обращением с тобой? Ты должен быть благодарен, – тебя всего лишь вываляли в твоих собственных нечистотах. Ты жив. И, быть может, вскоре встанешь, отряхнешься и понесешь свою великую ученость дальше по дорогам моей великой страны. Если ты был чуточку умнее, какая польза от тебя была бы! Сколько мы могли бы сделать! И тебе не пришлось бы жаловаться на награды. Но ты захотел другого. Ты сам-то понял, чего хочешь? Зачем ты пропихивал еретиков-мулахидов в мои медресе? За деньги? По единоверию? Но если ты хотел проповедовать ересь у меня под носом – зачем дерзнул покуситься на меня? Глупец, глупец. Впрочем, к чему теперь об этом. Сейчас нужно исправлять то зло, которое ты успел сотворить. Ты можешь выйти отсюда живым, если расскажешь, что ты сделал с моим архивом. Я пришлю сюда твоих бывших подчиненных, – пусть полюбуются, слушая. А чтобы тебе не захотелось потянуть время, тебя не будут кормить, пока все до единой бумаги не вернутся на свое место. А по ночам, когда мои писцы спят, развлечь тебя придут люди моего Тутуша. Ты, кажется, уже знаком с ними.
Хасан заскрипел зубами.
– Согласен ли ты, мой ученый дурак? – спросил визирь.
– Да, – прохрипел Хасан.
Когда через четверо суток оборванного, смердящего нечистотами изможденного голодранца стража пинками и древками копий выпихнула за ворота цитадели Шахдиз, едва ли кто-нибудь смог бы узнать в нем Хасана ас-Саббаха, блестящего и ученейшего секретаря самого великого визиря. На улицах вслед Хасану улюлюкали, в него кидали грязью. Мальчишки дразнили его, тыкали палками. Хасан кидался бежать, падал. В конце улицы, у базарных ворот, когда уже показалась возможность убежать из города, скрыться, отдохнуть, чьи-то руки схватили его за ворот и потащили в закоулок. Хасан попробовал вырваться – и получил такой удар в живот, от которого перехватило дыхание, а из глаз покатились слезы. Потом его ударили по голове, по ребрам, снова по голове. Хасан корчился, стараясь прикрыть голову руками. Его раз за разом били в промежность, он кричал хрипло, но рук от головы не отнимал. Когда тело его превратилось в один огромный гудящий котел боли, Милостивый и Милосердный наконец сжалился над ним и даровал ему беспамятство.
8. Дорога
Очнулся Хасан от ощущения кисловатой, прохладной влаги на лице. Открыл глаза, но поначалу ничего не смог разобрать в залившем мир свете. Пошевелился – и застонал от боли.
– Лежи, лежи тише, – сказал кто-то знакомый, теплый, будто мать в детстве. – На тебе живого места нет.
– Омар? Омар, это ты? – прошептал Хасан. – Где я?
– Лежи спокойно, у тебя ребра поломаны. Ты в моей башне, и все нормально.
– Все нормально?
– Ну, ты жив и не искалечен, если ты это хочешь слышать. Недели через три станешь на ноги. Ребра еще будут болеть долго, но тут уже ничего не поделаешь. Кричать и хохотать будет трудно еще с полгода.
– Я не собираюсь кричать, – прошептал Хасан. – Никогда больше.
– Да услышит тебя Милостивый и Милосердный, – Омар покачал головой. – Он милостив к тебе, правда. Когда я увидел тебя, думал: ты умираешь. Мои слуги заметили тебя, возвращались с базара. Подняли, принесли ко мне. Ты целую ночь метался и хрипел. Я уж думал, – все, в самом деле.
– Ты… ты, наверное, держал меня за руку, пока я умирал? – прошептал Хасан.
– Как ты догадался? – спросил Омар удивленно.
– Ты осторожнее теперь, Омар, осторожнее. Это… это не просто так. Это долг.
– Т-с-с, – Омар приложил палец к губам. – Тебе сейчас нужно отдыхать. Выпей отвару, он еще теплый.
Омар зачерпнул пиалой из миски наваристую, сытно пахнущую жижу, поднес пиалу к губам Хасана. Тот отхлебнул немного, и по горлу будто побежал живой огонь.
– Давай, давай, – подбодрил Омар. – Пей. Целиком пей, а я еще зачерпну. У меня слуга-армянин, так варит хаш, просто чудо.
Хасан выпил две полных пиалы и сказал сквозь наползающую дремоту: "А ты как? Тебе не опасно меня укрывать?"
– Да что мне-то, – Омар махнул рукой. – Не такая уж ты важная персона, поверь мне. Про тебя уже все забыли. При дворе таких историй – дюжина на неделе, молодые и ранние, делающие карьеру, сплошь и рядом попадают на крючок старым интриганам вроде Низама. Какое мне до них дело, а им – до меня? У меня – звезды. А ты спи.
И Хасан покорно заснул.
В самом деле, через неделю мало кто при дворе вспоминал про писца, пришедшего ниоткуда, начавшего копаться в низамовских бумажках, захотевшего выслужиться перед султаном и с позором изгнанного. Таких историй действительно случалось множество, двор кишел интригами. Если бы упал кто-то из знатных, великих, пересуды, возможно, шли бы месяц или два, хронист бы это удостоил строчкой или абзацем своего труда. До неудавшейся придворной карьеры Хасана никому не было дела, кроме него самого. Рассудком он это понимал, но вот нутром…
Как побитая собака шарахается от знакомой палки, так Хасан вздрагивал при виде любого человека в богатых одеждах. Ему казалось: любой, едва глянув на него, вспоминает о его нечестии и даже если не подает вида, то хохочет про себя, а губы его сами собой складываются в презрительно-насмешливую ухмылку. Старики ал-Вазити и Исфизари, работавшие под началом Омара, и в самом деле улыбались, увидев его, но не из-за истории с позором и изгнанием, о которой, по всей видимости, в подробностях и не знали, а из-за того, что Хасан, раньше такой важный и надменный с ними, теперь робко заглядывал в глаза, не решаясь заговорить.