– Хасан, брат мой. Я же знаю, ты не спишь. Скажи мне, Хасан: если твоему имаму, живому свидетельству Аллаха на земле, известны все тайны этого мира, известно все происходившее, – может ли он сделать бывшее небывшим хотя бы в людской памяти? Он может научить не знать? Стереть свой разум, оставив чистую доску, на которой жизнь можно написать снова? Скажи мне, что это так, – и я пойду искать имама вместе с тобой.
– Стереть из памяти то, что болит, – трусость. Это как убегать от врага, который тебя все равно догонит. Или отрубить руку, вместо того чтобы терпеть боль, – и выздороветь, вытерпев. Цена твоей жизни – в твоей памяти. Может быть, тот, кто несет живое слово Милосердного на этой земле, даст просимое и трусу, сумевшему до него дойти, – хотя я не могу представить, как трус сумеет достичь его. Но я бы не хотел, чтобы он умел и такое. И никогда бы не принял такой дар, предлагаемый мне одному. Когда настанет великий день Кийяма, все зло человеческой памяти будет стерто – и мир станет раем. А мы все – играющими в нем детьми. До тех пор, пока снова не выдумаем зло.
– Спасибо, брат, за то, что ты не стал мне лгать, – прошептал Омар. – Твоя вера не способна дать то, что дарует последнему бродяге чаша простого вина.
– Она способна дать и больше, но лишь тому, кто способен взять. Моя вера не дает костыли здоровым только потому, что те боятся стать на ноги.
– Твоя вера черства, как ты сам. И жестока. Кто за ней пойдет? Такие, как ты? Обычные люди, которым не хватает тепла в этом мире, которые одни среди него, – не пойдут.
– Нет, брат мой, совсем не так. Обычные люди больше всего и тянутся как раз к силе. К тому, чтобы им протянули сильную, уверенную руку, повели за собой и избавили от сомнений. От мыслей, которые не дают спать и рвут сердце. А моя вера может дать им это. Но чтобы вести, нужно быть сильным самому.
– Вести, избавить от сомнений, подчинять чужую волю, даже если она и готова подчиниться сама, – Омар покачал головой. – Не по мне это. Я не хочу никого вести, кроме себя самого, и не хочу держаться ни за чью руку.
– Омар, я не понимаю тебя. Ты же хотел забвения, хотел, чтобы тебя привели за руку, показали, научили, – хотя бы и не научаться, научили не знать.
– Я… я не хочу, чтобы взамен мне пришлось отдать все вообще… хотя нет, не так, я несу чепуху. Прости, брат Хасан. Я – не ты. Я – человек маленьких истин. Я найду такую и буду копаться в ней, а если она откроет мне кусочек мира, я буду счастлив. Твоя вера – для хозяев земли.
– Моя вера – единственная, возможная для тебя. Твое открытие нового потребует и мужества, и силы, – иначе как ты доберешься до него и тем более убедишь в нем остальных? Не видя большой истины за маленькими, так и растратишь жизнь, осыпая пустоту ударами, каждый из которых мог бы поразить демона.
– Не знаю, – Омар пожал плечами. – Я завидую тебе, у тебя на все есть ответы. А у меня тут, – он приложил ладонь ко лбу, – и тут, – указал на сердце, – совсем разное. Сердце мое плачет и рвется, хочет, чтобы я разодрал лицо и валялся в пыли, а я вчера полвечера спокойно наблюдал за звездами. Они здесь такие большие и ясные. И мне было хорошо глядеть на них. Как будто ничего и не было, будто не моего брата везут гнить в дощатой клетке. Что я за зверь такой, Хасан? Что за чудовище?
– Брат мой, – сказал Хасан тихо. – Ты просто человек. Возьми меня за руку. Возьми. Ляг спать, отдохни.
Ладонь Омара была сухой и горячей, и гладкой – как у ребенка. Хасан осторожно сжал ее в своей. Лег. Омар лежал рядом, глядя в темноту. Всхлипнул. И заснул – быстро и крепко, как убаюканный младенец.
Расстались они неподалеку от Казвина. Омар и обоз с телом его брата сворачивали на северо-восток, к Нишапуру. Хасан направлялся на юго-восток, в Рей. Омар сказал на прощание: "Хасан, когда бы ты ни пришел ко мне – мой дом будет твоим".
– А мой – твоим, – отозвался Хасан.
Поглядел с холма, как пылят вниз неповоротливые арбы, как болтается под ветром посерелая тряпка когда-то яркого знамени, и, ткнув отощавшего мула пятками, двинулся к городу, который оставил почти полгода тому – целую вечность назад. Память услужливо нарисовала прежнюю комнату, ласковый утренний свет, тополь, крики надоедливой майны, – только нутром не верилось во все это. Будто и не было этого, будто прочитал давно и не поверил. И дорога, которая вилась от холма к холму, представилась медленным ядом – сладким и мертвящим одновременно.
Вечером его догнал дождь – настоящий осенний, промозглый и злой. Заночевал Хасан в яме под склоном, неглубоком гроте, где когда-то брали глину на стройку или для гончарства. Ночной дождь сплошным пологом закрыл вход, бежал струйками под ноги. Хасана трясло. К утру его било лихорадкой, а загрубелые, обросшие коростой язвы на ягодицах открылись вновь, источая желто-зеленый гной.
Утром, хлебнув лишь воды из фляги, он взгромоздился на мула и, стараясь не скрипеть зубами от боли, двинулся вниз, по дороге. Лихорадка крала время, – поднимая голову, вдруг видел дерево, которого мгновение назад не было, или придорожный камень. Потом лихорадка внезапно отшвырнула рассудок назад, к холмам у озера Ван, к иссохшей ложбине и дороге, загроможденной окровавленными телами. Только тел стало почему-то гораздо меньше, и одеты они были не в доспехи, а в бурые лохмотья. Беспризорная лошадь подошла к мерно идущему мулу, зачем-то ткнулась влажной мордой ему в шею. "Шу, шу!" – Хасан махнул рукой, отгоняя. Но лошадь вдруг превратилась в человека, чумазого, нечистого, а затем во множество, и рядком выросли на склоне холма рыжие глиняные дома – лесенкой, терраса за террасой, и над ними, как знамя, грязная тряпка на шесте.
Рассудок не вполне еще оставил Хасана, и, когда пылавший в его теле огонь чуть отступил, он сказал собравшимся вокруг него людям: "Да пребудет с вами милость Господа миров" – и бессильно соскользнул с седла. Сознание не покинуло его – просто отступило, глядя из уголка, как подхватили его дряблое, исхудалое тело, как понесли в тень, под крышу, уложили на циновку. Боль в ягодицах заставила Хасана встрепенуться. Опираясь руками о стену, он встал на колени. Его толкнули, стараясь уложить. "Нет! – хрипло выкрикнул он. – Именем Аллаха, всемогущего, милостивого, – оставьте!" От него отшатнулись в испуге, глядя в его налитые кровью, горящие огнем лихорадки глаза. Хасан на коленях дополз до угла, уперся лбом в стену и заснул так, освободив наконец от тяжести пылающие болью ягодицы.
Проснулся он от боли в шее и от ощущения человеческого взгляда – испуганного, осторожного. Хасан пошевелился, за спиной послышался быстрый шепоток, шорох босых ног. Обернулся, – сквозь крошечное окно под крышей светило утреннее солнце, не по-осеннему яркое. От него и серые низкие стены, слепленные из глины с навозом, казались яркими и живыми. Скрипнула дверь. Из-за нее опасливо выглянул старик – скрюченный, маленький, с сухонькими лапками в бугорках рыхлых вен. Выбрался из-за нее, встал на колени, почти не уменьшившись ростом, и протянул глиняную чашку. Над чашкой поднимался пар.
– Святой человек? – спросил старик осторожно. – Святой человек, я принес вам чаю… чай, с утра, – хорошо. Вы болели вчера.
– Спасибо, – прошептал Хасан.
– Вы уж нас простите, мы люди простые, грубые. Мы думали, вы умираете. К нам уже приходили и… – старик замялся. – Вы берите, пейте.
Хасан оторвал руку от стены – как раз вовремя, чтобы, повернувшись к старику лицом, пошатнуться и опереться спиной о стену. И принять чашку из его рук. Из нее пахло бараньим жиром, и перцем, и крепким грубым чаем, заваренным с солью.
– Спасибо, – повторил Хасан и, осторожно поставив чашку на пол, коснулся ладонью своих губ и лба и протянул ее старику. – Мир и счастье в твой дом, добрый человек. Пусть болезни обойдут тебя и всех, кто дорог тебе.
Старик улыбнулся простодушно, как ребенок.
– Почтенный хаджи пусть пьет, а я лепешку принесу, вот, – и, пятясь, не переставая улыбаться, выскользнул за дверь. Тут же и вернулся с чистой тряпицей в руках, развернул, протянул лепешку Хасану. Тот поблагодарил. Отломил кусочек, размочил в чае. Проглотил. Затем еще один. Странно, почувствовал себя сытым. Словно тело, привыкшее обходиться крохами, уже и успело забыть надобность в еде. Или это лихорадка, бродящая в теле, украла вкус у пищи?
– Спасибо, – сказал Хасан, протягивая лепешку назад. – Я сыт. Вкусный хлеб. Я давно уже не ел такого.
– Если святой человек желает, у нас и сыр есть. И пахлава.
– Как вас зовут, отец?
– Бехманеш, святой человек, Бехманеш меня зовут, я третий у нас в деревне Бехманеш, самый старый.
– Я – Хасан ас-Саббах, старейший Бехманеш. Благодарю тебя за пищу и приют.
– Пожалуйста, святой человек, мы всегда рады. Хорошо ли вы отдохнули?
– Замечательно.
– А вы… вы так всегда спите? – спросил старик нерешительно.
– Нет. Но сейчас я не совсем здоров. Мне легче так.
– Святой человек, если вы устали или вам нездоровиться, отдыхайте, отдыхайте, сколько хотите. А если вы уже отдохнули… – старик замялся. – Аллах милостив, а я, старик, слаб умом и телом немощен, но меня попросили все люди наши, чтоб вам сказал… вы уж извините, мы люди грубые, простые, у нас кади раз в год бывает, а муллы вовсе нет. Был один на пять деревень, но его казвинцы, да накажет их Аллах, убили. Не к кому нам идти, не у кого спросить, а тут вот Аллах послал нам вас. Может, вы нам поможете?
– Если смогу, – ответил Хасан осторожно.
– Дело такое нечистое, плохое дело вышло, и мы совсем не знаем, как нам теперь. Два дня тому неподалеку от деревни напали на караван. Небольшой совсем караван, человек с дюжину всего, из Хамадана. Напали, перебили всех, – стрелами, саблями, всех вовсе убили, ну мы так думали. А позавчера пастух наш, Нима, человека привез, – израненного, в крови всего, но раны неглубокие. Старухи наши говорят – будет жить, здоровый парень. Так он и сказал, оклемался когда, – не тюрки это. Да и то правда, тюрки всех не режут, зачем им, они ж потом снова ограбят, если живых. А с мертвых какой прок, ясно ведь?
Хасан кивнул, вспомнив трупы у дороги и коня, тыкавшегося в шею его мула.
– А вечером того же дня пастухи огонь увидели, – прошептал старик. – Подползли посмотреть, а это не тюрки, точно, это из деревни соседней. Пьяные, кричат у костра, бахвалятся. А всюду тюки валяются, распоротые. Караван шелка вез, дорогие, и лен хинский, и вино. Много вина. Они все, все перепились, – даже кровь с себя не отмыли. Пастухи рассказали – там женщины были, две, с каравана. Они их осквернили, а потом… – старик сплюнул, и закрыл глаза. – Грех, грех. И кровь на нашу землю, с нашего краю рощи.
– Пастухи их всех убили? – спросил Хасан.
– Не, нет, – старик встрепенулся, – да что вы. Они такие пьяные были. Только двое и схватились за сабли. Одного поранили, палкой по лбу. Другого так угомонили, кулаком. А, грех-то какой! Что делать нам, святой человек, посудите сами: нельзя нам убить их, соседи они нам, нет у них с нами крови. Но они же злодейство какое на нашей земле сделали. Помогите, милостью Аллаха!
– И эти люди сейчас в вашей деревне? – спросил Хасан. – Вместе с тюками?
– Да, да, связанные, все сидят у Камшада в конюшне, все пятеро. Клянусь, мы ничего не взяли, клянусь.
– Пятеро, – произнес Хасан задумчиво. – Пять человек, которые напали на караван с десятком мужчин и всех убили. Мне кажется, я смогу помочь вам. Только сперва скажите мне: многие ли из ваших пастухов хотели мне зла, отец?
Старик вздрогнул, глядя на Хасана с ужасом, даже рот от удивления раскрыл.
– Они… они… – пролепетал, не в силах договорить.
– Говори же, старейший Бехманеш, – подбодрил Хасан, – грех скверномыслия очищается всего лишь словом. Меня, наверное, предлагали оглушить, – я ведь уже и так был полумертв, – отвезти подальше от деревни, там прикончить, а мула отпустить на все четыре стороны?
– Я, – старик схватился за грудь, – я говорил им, грех какой, грех…
За стеной послышался быстрый шорох.
– Я не сомневаюсь, они хотели сделать как лучше для своей деревни. Вы ведь шиа? Потому у вас казвинцы убили муллу?
Старик молчал, прижав руку к груди.
– Успокойся, старейший Бехманеш. Я сделаю все, чтобы помочь братьям по вере. Я странствовал, чтобы найти знание, данное Милосердным смертному на этой земле. Господь миров направил меня сюда, чтобы помочь вам. Скажи мне: люди соседней деревни – тоже шиа? Говори!
– Там только три семьи шиа… три. Раньше больше было… но казвинцы пришли и заставили всех перейти. А нас… ох, горе-то какое… – старик вздохнул тяжело и замолчал.
– У вас с ними точно нет крови. Даже старой? – спросил Хасан.
Старик закрыл лицо руками. Хасан вздохнул. Бехманеш вдруг бросился на пол перед ним и зашептал, быстро и горячечно: "Святой человек, что нам делать было, у нас поля второй год не родят, все хотят, все требуют, тюрки приезжают, говорят, плати, а чем платить, чем?"
– Я понимаю, – Хасан тронул его за плечо. – Я хочу помочь вам, в самом деле. Когда-то я заблудился в темноте и умирал, не зная выхода. Ко мне пришел учитель и за руку вывел меня из ночи. В вашу ночь вы забрались сами. Но Аллах милостив. Тем, кому хватает силы хранить правую веру, – достанет сил и выйти из темноты. Я выведу вас, если смогу. А теперь позови ко мне тех, кто желал мне зла. Когда я увижу их лица, я узнаю, кто это.
Старик, беззвучно шевеля морщинистым ртом, выбрался из комнаты. Хасан проводил его взглядом. Подумал: кто бы мог предположить, что настоящее испытание, настоящую пробу, выбор между жизнью и смертью, судьба устроит не на поле битвы, не в темноте подвала, с убийцей в двух шагах, – а в захудалой деревушке, чьи жители польстились на легкую добычу. Если бы не чересчур осторожный от старости Бехманеш, Хасана ас-Саббаха, ученейшего знатока Корана, искателя всех и всяческих истин, убили бы палкой, как собаку, дикие поселяне и выбросили бы в овраг где-нибудь на соседской земле. А старик отсоветовал, побоялся, – ведь среди дервишей попадаются важные, да, очень важные, надо же выяснить сперва, что за человек, не опасный ли, а может, он и вправду полезный окажется? Убить-то никогда не поздно, куда ему деться-то, больному и на заморенном муле? Да и мула мы придержим, пусть пешком бежит, если сможет.
Хасан усмехнулся. Глупцы, жалкие жадные глупцы. Они хоть знают, сколько стоит на базаре шелк? Кто его привозит? Какие и где ставит меты? Их бы опознали мгновенно, и получили бы незадачливые разбойники в награду за шелк не деньги, а нож палача. Впрочем, люди везде и всюду одинаковы. Близоруки, торопливы, бездумны. Дети, которых нужно брать за руку и вести к свету. Как же нужен им тот, кто сам сделал хотя бы первый шаг под настоящим солнцем, – ведь он уже знает дорогу из темноты!
В комнату один за другим заходили хмурые, обтрепанные мужчины. Глядя исподлобья, стали, переминаясь с ноги на ногу. Хасан подождал немного, стараясь не кривиться от боли в ягодицах.
– Салям, братья, – сказал наконец, вглядываясь в лица. Показал пальцем на стоящего в углу, тощего и сгорбленного, спросил: "И он тоже?" Мужчины переглянулись. Стоявший впереди, широкоплечий и горбоносый, похожий больше на базарного громилу, чем на пастуха, ухмыльнулся.
– Не, святой человек. Он не тоже. Он муж моей сестры.
– Что ж, право крови. И ответа за кровь, – сказал Хасан. – Вы сделали похвальное дело, братья, разорив караван еретиков.
– Это не мы. Это тюрки, – перебил горбоносый.
– Которые ни с того ни с сего перебили всех, а товары оставили лежать? Даже не взяли лошадей? Тюрки? Зачем, брат мой, отказываться от славы похвального деяния? Мулахиды, не признающие святого права потомков Али, – хуже всяких тюрок! Но, братья мои, как же вы собираетесь пережить последствия вашей доблести? А ведь ваши соседи будут мстить за отобранное и непременно вспомнят, что они – люди Сунны, а вы, – шиа. На вашей земле кровь.
– На земле кровь, – через день пыль, – ответил горбоносый, ухмыляясь. – Ты, святой человек, лучше молись, или как там. А мы справимся с нашими делами. Хочешь шелка кусок? Вон, халат-то твой как вытрепался. Во, вата торчит, – горбоносый нагнулся, ткнув пальцем Хасану в плечо, и застыл, увидев на волосок от глаза острие кинжала.
– Больше всего на этой земле после мулахидов и неверных, – выговорил Хасан тихо и внятно, – меня печалят дураки среди моих братьев. Первый же чужой, увидевший у вас этот шелк, донесет на вас. Вы знаете, как казнят по тюркскому обычаю убийц и насильников? …Не дергайся, брат мой. Не то твои глаза могут последовать за твоим умом. С убийц тюрки обдирают кожу. Подрезают ее маленькими бронзовыми ножичками и вырывают полосками. А ободранного заставляют бежать, хлеща плетью. Когда он упадет, собаки лижут его кровь.
В углу кто-то всхлипнул.
– Братья мои, этот шелк стоит не больше, чем ваши жизни и жизни ваших жен с детьми. Я предлагаю вам взамен этого шелка целую деревню. Вдвое больше земли, пастбищ, коров и коз. Тех, кто будет батрачить на вас, боясь и слово сказать. Я предлагаю вам стать хозяевами деревни отступников. Готовы ли вы выслушать меня? Ты готов? – спросил Хасан у горбоносого.
Тот, изо всех сил стараясь не моргнуть, выдохнул: "Ну". Хасан отпихнул его. Тот шлепнулся на пол, моргая растерянно. Потом, вскрикнув, прижал ладонь к лицу. Остальные стояли, оцепенев, глядя на Хасана с ужасом.
– Как я понял, вы готовы. Тем более выбирать вам не из чего. Первое, что вам нужно сделать, – выпустить ваших соседей. Немедленно. Второе – отдать им добычу, всю целиком, до последнего клочка, взятого с каравана. И третье – позвать ко мне мудрого старика Бехманеша, единственного в этой деревне, наделенного разумом. Вы согласны? Я спрашиваю, вы согласны?
Мужчины нестройно закивали. Потом гуськом, опасливо оглядываясь, протиснулись за дверь. Последним, держась за глаз, выбрался горбоносый.
Хасан вздохнул с облегчением. Встал на колени, прислонившись лбом к стене. Теперь оставалось только ждать. Скорее всего, эта же толпа скоро явится с самодельными копьями и дедовскими луками, так ничего и не поняв. Грубые нечистые лица, пустые, тусклые глаза. И этих существ, – скорее, быков, а не людей, – можно звать "братьями"? Жадные, похотливые скоты, не видящие дальше соседского двора.
– Святой человек? – робко позвали из-за двери.
– Входи, мудрейший Бехмамеш. Входи. Ты один – спасение вашей деревни.
– Сохрани вас Аллах, святой человек. Принести ли чаю?
– Спасибо, конечно. Немного позже. Скажи мне, что делают ваши пастухи?
– Они этих, соседских, выпускают. Ссорятся. Аташ, тот, кому вы веко порезали, кричит, чтоб не выпускали, но его никто не слушает. Боятся. Говорят, вы святой, очень мудрый. Такое дело, – старик зашептал заговорщицки, – вся деревня уже знает, что вы всю ночь молились, лицом к Мекке, и спать не ложились, и за ночь от молитвы выздоровели. А ведь когда приехали, как мертвый были, все видели, страшный, и лицо было желтое-желтое. Вы не бойтесь, они сделают, как вы сказали, никто крови на деревне не хочет. Это Аташ подбил всех, с соседями разом на караван ударить. У него там свояков дюжина.