* * *
И так далее, и тому подобное. Я расспросил прапорщика Лобанова-Ростовского, единственного из разношерстой компании "попаданцев", побывавшего в самой гуще альминского дела. И был крайне удивлен, узнав, что французская пехота привезла в Крым кремневые ружья образца 1777 года, нарезные же имели только зуавы и егеря! Так что миф о превосходстве французского стрелкового оружия нуждается в серьезном переосмыслении…
Как нуждается в переосмыслении и многое другое, относящееся к Крымской кампании, – из числа того, что мы привыкли принимать за непреложную истину. Например, то, что поражение России, отнесенное во многом на счет ее отсталости в военной, технической и промышленной областях, толкнуло Империю на путь модернизации. А ну как этого поражения не будет? Вот вам еще один аспект нашего вмешательства…
И делать это мне придется в одиночку. С Фомченко беседовать об этих материях смысла не имеет. Я для него интеллигент и писателишка; он согласился на мое участие в "великом посольстве" вынужденно, под давлением "совета попаданцев". А в нем я, скажу без ложной скромности, имею некоторый вес. Особенно среди "попутчиков", с которыми успел неплохо сработаться.
Вместе с нами в Санкт-Петербург едет непоседа Лобанов-Ростовский – малый симпатичный во многих отношениях, но слабо ориентирующийся в вопросах альтернативной истории. Прапор, как мог, открещивался от поездки, но судьба к нему жестока: "Надо, Костя!" Единственный из нас носитель княжеского титула, он после Альмы приятельствует с Великим князем и даже на пару с ним пленил племянника нынешнего императора Франции, принца Наполеона. Так что хочешь не хочешь, а ехать придется. Прапор и сам это понимает, только нервничает по поводу грядущих встреч с ныне здравствующими представителями рода Лобановых-Ростовских. Уж где-где, а в Питере этого никак не избежать.
Итак, я, как и полагается всякому уважающему себя персонажу "попаданского" романа, отправляюсь учить жизни высшее лицо государства Российского. Полный набор необходимых в этом деле аксессуаров при мне: планшет, напичканный актуальной информацией ноутбук, солнечная батарея, еще одна, запасная. Кое-какая электроника сугубо специфического свойства, пистолет ПСМ, несколько бумажных книг, изданных в XX–XXI столетиях, документы, купюры и монеты, имеющие хождение в Российской Федерации. И, разумеется, мой собственный гардероб и всякие необходимые современному человеку мелочи. Оперативной связи с Крымом не будет: мощные рации у нас на счету, не говоря уж о том, что немыслимо тащить с собой бензиновый генератор с запасом топлива. А потому рассчитывать придется только на себя.
Великий князь берет на себя труд представить нас Государю Императору. Рана моя, слава богу, заживает быстро, и, надеюсь, в предстоящем пути до "брегов Невы" я ее не потревожу. А ежели такая неприятность случится – адамантовский медикус собрал неплохую дорожную аптечку. И, разумеется, в нее включено все необходимое для борьбы с пневмонией. Если ткань истории и вправду обладает упругостью (в чем мы уже имели возможность убедиться), то следует подготовиться к тому, что и в этой реальности Николай Павлович подхватит роковой недуг.
Кстати, вот вопрос – а открывать ли Николаю Николаевичу то, что ожидает вскорости его венценосного папашу? Что-то подсказывает мне, что первым об этом должен узнать сам Император, а раз так – надо условиться об этом с Фомичом и предупредить прапора, чтобы тот прикусил язык и придержал при себе приобретеннные в гимназии сведения. Пусть о пулеметах, что ли, с Великим князем беседует. Или о бабах. О чем им, аристократам, полагается говорить во время долгого путешествия?
А оно и правда будет долгим. Железнодорожный транспорт здесь в зачаточном состоянии, даже до Курска рельсы казенной "чугунки" дотянут лишь в 1864-м. Почти весь путь нам предстоит проделать по старинке, в экипаже, запряженном лошадьми, – на Симферополь и далее, во внутренние губернии, через Курск, в Москву. И только знакомый всякому русскому человеку еще со времен Радищева маршрут (правда, в обратном направлении) можно проделать по рельсам. Присутствие особы императорской фамилии дает надежду на некоторый комфорт, но бог знает, что понимают под этим словом в середине XIX века?
Здешние дела приходится оставлять на Дрона. Кременецкий занят "Адамантом" и слышать не хочет ни о стратегии, ни тем более о политике. Рогачев погружен в хронофизику и радиодело, профессор до сих пор пребывает в своей таинственной коме. Так что Андрюха – единственный носитель исторических знаний, способный соотнести их со стремительно меняющейся реальностью.
Впрочем, я забегаю вперед. Прежде чем ехать в Санкт-Петербург, нам – всем нам, включая и Великого князя, – надо порешать пару незаметных пустяков. Например, что делать с засевшей возле Евпатории армией, а также обезопасить Крым от новой экспедиции англичан, которые наверняка копят сейчас силы в Варне? Все это, по самым осторожным прикидкам, потребует не меньше полутора месяцев. А уж тогда, тогда…
Как там говорили мудрые люди? "Если хочешь рассмешить Бога – расскажи ему о своих планах". Сдается мне, неведомый бог-покровитель хронофизики животики надорвал, слушая мои умопостроения…"
IV
Севастополь.
30 сентября 1854 г.
Попаданцы
Церковь Архистратига Михаила (невысокое прямоугольное здание с двускатной кровлей, фронтоном, украшенным непритязательной колоннадой, и крошечной маковкой на коньке крыши) терялась на фоне громады недостроенного Никольского собора. Она была возведена в 1846 году как временная адмиралтейская церковь и, пока строился собор, имела статус гарнизонной, главного храма севастопольских моряков и военных.
Владыка Иннокентий, митрополит Херсонский и Таврический (в миру Борисов Иоанн Алексеевич) примчался на перекладных из Симферополя сразу, как только до него дошли слухи о явленном чуде Господнем. Приехав, он встретился с единственным среди "потомков" священником – с отцом Исидором, алмазовским батюшкой. И благодарственный молебен по случаю победы при Альме они служили вместе.
Служба шла уже второй час. Было душно, пахнущий ладаном и воском дым от кадил плавал над толпой прихожан густыми синими слоями. Тесное помещение не могло вместить всех желающих, и на улице собралась толпа – в основном матросы и солдаты севастопольского гарнизона. Из распахнутых дверей храма неслись могучие раскаты баса диакона, и в такт "Господи, благослови рабы твоя…" вздрагивали огоньки свечей в руках прихожан.
– Господи Боже наш, сильный и крепкий в бранех, смиренно молим Тя: прими оружие крепости Твоея, восстань в помощь нашу, и подаждь христолюбивому воинству нашему, на супостата победу и одоления, молим ти ся, услыши и помилуй.
Вседержителю Царю и Господи, Твоею вседержавною силою оружие супостат наших и козни сокруши, и дерзость их низложи, победу на ня и одоление рабом твоим даруя, молим ти ся, вседержавный Царю, услыша и помилуй. Простри руку свою свыше, Господи, и коснись сердец врагов наших, защитниче…
Ни Сергей Велесов, ни Андрей Митин не были ревностными христианами. Можно смело сказать, что в жизни обоих религия вообще не играла сколько-нибудь заметной роли. Оба могли порассуждать о философских аспектах Творения, охотно поддержали бы беседу о культурной или исторической роли христианства – но и только. Нет, они не были совсем уж атеистами и допускали в той или иной форме существование неких Высших сил, но это была "вера от ума", неистребимый отпечаток детства и юности, прошедших в 70–80-х годах XX века. Возможно, дело в том, что не случилось в их жизни того прикосновения к истине, встречи с Богом, после которого человек только и удивляется – как же он раньше жил, не имея представления о горнем свете, наполнившем теперь его существо?
Но сегодня пробрало и этих язвительных скептиков, выросших на книгах Лема, Ефремова, Стругацких, на непреклонном и во многом наивном атеизме советской эпохи. После окончания службы оба отмалчивались, так что их спутники, фон Эссен и прапорщик Лобанов-Ростовский, недоуменно переглядывались и пожимали плечами – что случилось с обычно словоохотливыми "потомками"?
* * *
Катер с "Адаманта" ожидал возле белых, сложенных из инкерманского камня, ступеней Графской пристани. Главстаршина, увидев спускающихся к воде офицеров, коротко вякнул ревуном в знак готовности и встал у сходней, готовый принять пассажиров. Андрей немного отстал – внимание его привлек мужчина, устроившийся возле бокового парапета лестницы.
Профессия незнакомца не вызывала сомнений: мольберт, карандаши, бювар на складном табурете с головой выдавали род занятий владельца. Художник заканчивал набросок – Андрей увидел едва намеченные контуры боевых кораблей. Прямо напротив колоннады стоял во всей своей красе "Алмаз"; за ним "Адамант", с заостренным форштевнем и путаницей антенн на рубке. Замыкал строй пароходофрегат "Владимир", на заднем плане тянулся к небу лес мачт боевых парусников. Велесов поднял глаза на художника. Острый, как пила, профиль, чуть горбатый нос, пышные, вразлет, бакенбарды…
– Добрый день, Иван Константинович! – поприветствовал его подошедший Эссен. – Решили запечатлеть для истории наши кораблики?
Это же Айвазовский, опешил Андрей. Ну конечно, живописец Главного морского штаба, самый успешный маринист России никак не мог обойти вниманием явившуюся из будущего эскадру!
А художник уже беседовал с Эссеном и прапорщиком:
– Был бы крайне признателен, если бы вы помогли мне посетить один из ваших замечательных кораблей. Как только я увидел их в гавани, с тех пор только и думаю, как бы подняться на борт. Хотел обратиться к Павлу Степановичу, но он, вот несчастье, ранен…
– С удовольствием предоставим вам эту возможность, – расшаркивался Эссен. – Да вот, чего откладывать – прямо сейчас и поехали. Вон наш катер у пристани!
– Только учтите, командир крейсера будет уговаривать вас написать картину для кают-компании! – вставил прапорщик. – А он, должен предупредить, весьма настойчив. Пока не согласитесь – он вас с "Алмаза" не отпустит!
– Три корабля из трех времен, – негромко произнес Велесов. Он тоже рассматривал мольберт. – Сто шестьдесят лет от бом-брамселя до фазированной антенной решетки. Нарочно не придумаешь, верно, Дрон?
Андрей кивнул. Он ясно видел на холсте прозрачное зеленоватое море, бездонное крымское небо, такое узнаваемое на полотнах Айвазовского. А в центре, один за другим, три корабля. Черный с белыми колесными кожухами пароходофрегат, выкрашенный шаровой краской крейсер, яркий, бело-синий сторожевик. За ними, на фоне берега – грозная шеренга нахимовских линкоров.
Часть вторая. Самый главный день
Глава первая
I
Пароход "Улисс".
30 сентября 1854 г.
Капитан-лейтенант Белых
Где должен находиться предводитель каперов в перерыве между лихими абордажами и перестрелками с вражескими фрегатами? Конечно, на шканцах, рядом с загорелым, босоногим молодцом рулевым – стоять, обозревая горизонт в медную, покрытую патиной, подзорную трубу да подбадривать солеными шуточками матросов. Или заниматься еще чем-то, столь же подходящим к образу. Но уж точно не валяться, закинув руки за голову, на грот-люке, предаваясь размышлениям и наблюдая, как пробегают по небу и тают вдали павлиньи плюмажи облаков…
Пароход бойко шлепает на зюйд-вест вдоль побережья. Давно остались за кормой Одесса, днестровский лиман с Аккерманом и солоноватое мелкое озеро Алибей, отделенное от моря длинной, узкой песчаной пересыпью, и легкий теплый ветерок как нельзя лучше располагает к отдыху и расслабухе.
Рядом на краю люка устроился Иван Калянджи – восемнадцатилетний болгарин, которого дядя Спиро привел на "Улисс" за несколько часов до выхода в море. "Этот нэарэ добрый воин! – отрекомендовал он новичка. – При Силистрии был волонтером. В июне, когда русские ушли из Валахии, – сильно заболел, думали, не жилец. Но слава Николе-угоднику, выходили, привезли в Одессу лечиться. Теперь поправился, опять османа бить хочет! Возьми его, кирие, не пожалеешь!"
Капитан-лейтенант долго не раздумывал: парень хоть с виду и типичный интеллигент, но все же был в армии, в строевых частях – не то что его брательник, Петр Калянджи, просидевший при штабе…
Тем более что дядя Спиро, понизив голос, сообщил: отец юноши, Стоян Калянджи, еще в войну 28–29-го годов воевал на стороне русских против турок и даже получил за храбрость орден. Сейчас он занимается при штабе Горчакова организацией болгарских добровольческих чет и главное – заведует болгарской разведкой. "Большой человек! – говорил дядя Спиро, наставительно подняв узловатый палец. – Очень большой человек, болгары сильно его уважают. Я, кирие, хочу со старшим Калянджи знакомство свести, а этот нэарэ мне поможет!"
Это был аргумент, против которого не поспоришь, и Ваня Калянджи занял место в команде "Улисса". Его приписали к абордажной команде, и теперь, в промежутках между судовыми работами, тюрморезовские казачки вколачивали в юного болгарина пластунские ухватки.
Сынок начальника болгарского ГРУ только что сменился с вахты – уперся локтями в колени и дремлет, опустив на руки голову, всю в угольно-черных кудрях. Дядя Спиро стоит у подветренного борта и прислушивается. Эти несколько дней трудно дались и пароходу, и старому греку, а потому он нет-нет да и замрет в полной неподвижности: то вглядывается в горизонт, то пытается уловить опасный скрежет в ровных шлепках гребных колес, то слушает музыку корабля – поскрипывание набора, шорох туго натянутого стоячего такелажа, тросов, плеск воды под форштевнем. Все эти звуки, ничего не говорящие уху обитателя суши (мало ли что там может скрипеть?), для старого черноморца столь же красноречивы, как стук сердца в стетоскопе для опытного терапевта.
* * *
Везение кончилось через двенадцать часов после того, как "Улисс" покинул Практическую гавань. С городом попрощались при легком утреннем бризе, но уже к трем склянкам небо налилось свинцовой мутью, предвещая недоброе. Небо темнело на глазах; от облаков отрывались клочья, верховые ветра несли их на ост. Дядя Спиро тревожно хмурился: "Вернемся в Одессу, кирие, переждем, большая буря идет!" Белых совсем было согласился со старым греком, но посмотрел на Лютйоганна, сосредоточенного, молчаливого, – и отрицательно покачал головой.
Шквал налетел с норд-веста, со стороны берега. Волны пенились и клокотали, пену срывало с гребней и швыряло в лица людям на палубе. "Улисс" содрогался под ударами стихии; слабенькая машина не выгребала против ветра, пароход то и дело разворачивало лагом к волне, и тогда от плиц летели щепки. Железный каркас колеса смялся, задевал за обшивку, откалывая куски досок.
К пяти склянкам "Улисс" окончательно попал в цепкие объятия шторма. Волны, окантованные поверху рваным кружевом пены, обрушивались на него с регулярностью метронома и мощью стенобитного тарана. Судно черпало носом, подветренный правый борт уходил в воду так, что захлестывало целиком кожух колеса. Кубрик залило водой, его обитателям пришлось перебраться под полуют. А смятое колесо все сильнее курочило борт, и прекратить это не было никакой возможности – тогда судно окончательно превратилось бы в игрушку стихий.
Так бедовали двое суток. "Улисс" снесло далеко на ост, к острову Березань, к Кинбурнской косе. Утром третьего дня машину застопорили. Отдали плавучий якорь, но дело оборачивалось скверно: до подветренного берега с камнями и коварными песчаными отмелями оставалось меньше мили.
И тут шторм прекратился. Кто еще держался на ногах – выбрались наверх и принялись за исправление повреждений. Вместе со стуком молотков, визгом пил над палубой носились молитвы Николаю-угоднику и специфические речевые конструкции, свойственные морякам любой эпохи.
Больше всего хлопот было с поврежденным гребным колесом. С помощью чисто российских инструментов – кувалды, лома и какой-то материи – за сутки выправили погнутый каркас колеса, заменили разбитые плицы, залатали размочаленную обшивку. Задул норд-ост, и Капитанаки (несколько растерявший за время шторма самоуверенность) предложил поставить в помощь машине паруса. На обрубок мачты подняли прямой грот, вздернули стаксель. Ход сразу подскочил до восьми узлов. Дядя Спиро улыбался во всю свою морщинистую физиономию, и даже Лютйоганн скупо похвалил судно и усердие команды.
Одессу миновали ночью. Белых порадовался, что никто на борту не заикнулся о том, чтобы зайти и починиться. Даже дядя Спиро не настаивал – "дороги не будет", – сказал он и направил "Улисс" на зюйд-вест, держась милях в трех от береговой черты.
Связь и радиолокацию капитан-лейтенант повесил на Змея. Мичман Кокорин полдня проторчал на грот-марсе, подправляя потрепанное штормом хозяйство, пока не отрапортовал, что все в порядке. Японское качество не подвело: "Фуруна" исправно рисовала на мониторе и береговую черту, и облачный фронт, и пятнышки рыбачьих шаланд, выбравшихся после шторма на промысел.