* * *
У наших генералов, включая Фомченко, просто не хватило выдержки, подумал прапорщик. Надо было не торопиться, не поддаваться эмоциям, а выждать хотя бы четверть часа. Как раз этого времени и хватило французам, чтобы справиться с растерянностью.
Пехотные шеренги наползали на плато с неотвратимостью приливной волны. И без бинокля князь отлично видел колышущуюся над рядами фесок щетину штыков, синие куртки, расшитые красными шнурами, пропыленные бородатые, озлобленные лица, в которые навсегда въелся африканский загар.
– Турка? – спросил молоденький солдатик. – А говорили, хранцузы! Что же, турку на нас послали?
Прапорщик заранее посадил в боковые ходы ячейки по три стрелка со штуцерами. Конечно, если все пойдет по плану, французам нипочем не добежать до окопа, но, скажите на милость, когда это на войне все шло по плану?
– Турка и есть, – откликнулся другой, постарше, с выщербиной между верхними зубами. – Оне завсегда в шароварах и красных ступках на головах.
И лю-утыя, не приведи Никола-угодник!
– Ну ежели турке – ничо, турку побьем, – отозвался молодой. – Турку русския завсегда бивали. А мы что, не русския? И мы побьем.
Это зуавы, чертыхнулся про себя прапорщик. Африканские, мать их за ногу, стрелки, отборные части, краса и гордость французской армии. Знающие люди сравнивают их с казачьими пластунами – та же неутомимая ярость в бою, та же хитрость, умение действовать в одиночку, не дожидаясь приказа, виртуозное искусство стрельбы и владения холодным оружием. Самый упорный противник, которого можно найти на этом поле – кроме, пожалуй, хайлендерской гвардии.
Двести, сто девяносто, сто восемьдесят… авиатор привычно отсчитывал дистанцию в метрах. Что же они там медлят?
Красно-синие шеренги продолжали печатать шаг, и вдруг зуавы единым движением сбросили ружья с плеч и выставили перед собой штыки. Молоденький солдат, только что порывавшийся "побить турку", охнул и отшатнулся. Зеленая ракета лопнула над самым окопом, за ней вторая, третья, и тут же слитно загрохотали полевые батареи. Прапорщик взялся за рукояти пулемета, прищурился.
Ну что, хватит им, пожалуй, тут прогуливаться?
* * *
На дистанции в две сотни метров (в упор, по меркам германской войны) остроконечные пули патронов образца восьмого года пробивали по несколько тел. При глубине построения в пять-шесть шеренг ни одна пуля не пропадала зря, а их в брезентовой ленте было ровно 250 штук. И еще три ленты лежали в коробах в ячейке, не считая тех, что припрятаны неподалеку, в специально отрытом окопчике. Батареи тоже свирепствовали: снопы картечи прорубали в краснофесочных рядах широкие просеки. Зуавы трижды пытались броситься в штыки, но не тут-то было – под кинжальным огнем трех "Максимов" они валились на землю рядами, будто трава под взмахом хорошо отбитой литовки. Избиваемые и с фронта, и с флангов, африканские стрелки замерли, качнулись в неустойчивом равновесии, подались вперед – и отхлынули, оставляя за собой скаты, сплошь усеянные сине-красными телами.
"Максим" замолчал. Лобанов-Ростовский откинул крышку замка, второй номер стал вставлять ленту. Прапорщик, не скрываясь, встал во весь рост и поднял бинокль. Батареи перенесли огонь и били по французским пушкам, развернутым за речкой. Те отвечали, но как-то неубедительно: ядра ложились недолетами, понапрасну перепахивая склон.
"А это еще кто?"
У подножия плато, в толпе бегущих зуавов, метались два всадника. Лобанов-Ростовский подкрутил колесико бинокля. Так и есть – у одного на мундире блестит, заметное даже с такого расстояния, золото генеральского шитья.
Прапорщик взглянул на шкалу встроенного в бинокль дальномера, сдвинул прицельную планку на деление "8" – восемьсот шагов – и поймал кавалеристов в прорезь. Дернул рукоять затвора, досылая патрон, нажал на спуск. Пулемет задергался, лента поползла в приемник, из окошка под стволом посыпались горячие, остро воняющие порохом гильзы.
"Зря вы сюда явились, мон женераль, вот что. Сегодня на берегах речки Альма солдатам Второй Империи весьма неуютно…"
II
ПСКР "Адамант".
28 сентября 1854 г.
Сергей Велесов, попаданец
Картинка с камеры беспилотного вертолета напоминала заставку компьютерной игры. Парусные кораблики, выстроившиеся ровными колоннами, пенные усы из-под форштевней, полощущиеся флаги. Как в бородатом анекдоте – "изумительная графика, одна беда – сюжет ворованный…"
Упаси меня Бог, я не обвиняю Павла Степановича в плагиате. Этому понятию нет места в военной науке: любое удачное тактическое или стратегическое решение сразу попадает в золотой фонд военной мысли. И его используют, когда выпадет подходящий случай. Ну кто, скажите на милость, виноват, что построение эскадр почти в точности повторяет картину боя при Трафальгаре?
Не верите? Судите сами.
Как и Вильнёв, Гамелен вел эскадру на север. Как и Вильнёв, он перед самым боем предпринял перестроение, включив в состав ордера то, что осталось от первого и второго отрядов. Как и пятьдесят лет назад, строй эскадры не успел образовать кильватерную линию: французы шли уступом, двумя колоннами, причем голова правой, находившейся ближе к берегу, поравнялась со вторым от конца мателотом левой колонны.
Как и при Трафальгаре, под ветром у Гамелена был близкий берег и еще более близкое мелководье. И ветер, дувший, как и тогда, в Бискайском заливе, с зюйда, наполнял паруса вражеских кораблей, идущих на французский строй полным бакштагом.
И наконец, оба они – и Вильнёв, и Гамелен – французы, черт возьми!
…правда, у Вильнёва не было паровых кораблей…
По мне, так и этих совпадений довольно, чтобы адмирал застрелился на шканцах, не дожидаясь начала боя – чтобы не утруждать рок заботами о собственной судьбе. Но, похоже, Гамелен решил переиграть фатум.
И, надо сказать, для такой попытки у него были основания. В двух французских колоннах идут то ли одиннадцать, то ли двенадцать двух- и трехдечных линкоров. В эскадре Нахимова – тринадцать вымпелов. Силы, можно считать, равны.
Правда, на многих французских кораблях спущены стеньги. Их паруса ничего не добавляют к тяге выбивающихся из сил паровых буксиров. А тем приходится несладко – ветер, принесший на своих крылах русскую эскадру, ощутимо крепчает. Волна бьет колесным пароходам в борт, и они еле-еле выжимают из машин по четыре узла, тогда как неприятель подходит на всех восьми. Нахимов, скомандовав перестроение для боя, велел раскинуть лиселя – чтобы уж точно не дать неприятелю оттянуться от мелководья, навязать бой на своих условиях.
Главный козырь Гамелена – паровые суда. И он решил сделать то, к чему французы с англичанами старательно готовились на маневрах, но чего так и не опробовали в боевых условиях: принял эскадренный бой на буксирах за пароходами.
Они-то и стали первыми жертвами. В маленький "Саламандр", тащивший линкор "Иена", с разгону врезался головной линкор второй колонны нахимовского отряда "Двенадцать апостолов". Железный корпус суденышка смяло, как консервную банку, и опрокинуло; несчастный пароход камнем пошел ко дну. Линкор получил большую пробоину в правой скуле, в которую сразу стала поступать вода, но это уже не имело значения. Его орудия дружно гремели: плутонги правого борта крушили продольным огнем "Иену", левые били по корме "Юпитера". Французы отвечали из погонных и ретирадных пушек, но это было уже агонией. Несколькими минутами спустя к орудиям "Двенадцати апостолов" присоединились пушки "Святослава". Его командир, капитан первого ранга Леонтьев, сбросил паруса и вел линкор на четырех узлах. Ударив залпами с обоих бортов, он обогнул "Двенадцать апостолов" и в упор, с пистолетной дистанции принялся методично крушить недвижную "Иену". После первого же залпа фок-мачта обрушилась за борт. Пушки молчали, по палубе в ужасе метались люди, а "Святослав" все ревел взбесившимся вулканом, изрыгая снопы картечи, ядра, бомбы.
Нечто подобное творилось повсюду. Четыре колонны прорезали строй эскадры Гамелена, последовательно отстрелявшись с обоих бортов. К тому моменту русские головные линкоры успели получить серьезные повреждения – французы били по подходящим с левых бортов всех кораблей. На "Париже", флагмане контр-адмирала Новосильского, сбило грот-мачту; флагман Нахимова, "Великий князь Константин" ("Императрица Мария" чинилась после ночного столкновения), горел после десятков попаданий. "Ягудиил", возглавлявший правую колонну, был так избит, что едва дотянул до неприятельского строя; его командир Павел Иванович Кислинский направил корабль в корму идущего концевым "Вилль де Марсель" и скомандовал: "На абордаж!"
* * *
Те, кто находился в "информационном центре", развернутом в кают-компании "Адаманта", могли лишь наблюдать, как стройные кильватерные колонны превращаются в беспорядочно спутанный клубок, изрыгающий языки пламени, дымные столбы, фонтаны обломков. Контр-адмирал Истомин, откомандированный Корниловым на "Адамант" в качестве своего представителя, нервно стискивал кулаки, на скулах его ходили желваки. Было видно, что он всем существом – там, на палубе своего любимого "Парижа".
Старший лейтенант Бабенко сдвинул наушник:
– Тащ каперанг, Митин передает: Корнилов отправил "Алмаз" обстреливать цели на берегу по запросу Фомченко!
Кременецкий взглянул на меня. Я пожал плечами – адмиралу виднее. К тому же на "Морском быке" Андрей…
Истомин оторвался от монитора и посмотрел на прозрачный плексигласовый щит, куда старшина-планшетист наносил обстановку.
– Сергей Борисович, как вы полагаете, это разумно? Вице-адмирал отсылает самый сильный наш корабль, когда здесь не все еще решено?
Ну, дожил, подумал я про себя, уже и контр-адмиралы со мной советуются… Но вслух произнес:
– Полагаю, французы уже никуда не денутся, а мы обещали армейцам обработать указанные ими цели. В погребах крейсера полно шрапнелей, на море от них все равно никакого проку. А вот по суше пострелять – милое дело.
– Верно, – подтвердил Никита. – Митин сообщает: "Алмазу" приказано обстрелять полевые батареи. Корректировать огонь будет лейтенант Марченко, с гидросамолета. Позывной – Тридцать седьмой.
Авиаторы, отработав по линейному ордеру, вернулись в Севастополь и вот, прилетели снова. Гидропланы сбросили стрелы по сухопутным целям, после чего занялись разведкой и корректировкой. Ладно, это дела Фомченко, на то он и генерал…
Истомин подумал, потом кивнул и вернулся к монитору. В рубке снова повисла тишина, нарушаемая лишь электронными писками и дыханием.
– Смотрите, товарищи офицеры, – нарушил молчание Кременецкий. – Арьергард французского ордера выходит из боя!
* * *
Хотел бы я знать, что напишут о "Сражении у Альмы" будущие военно-морские историки этого мира. Возможно, родится и такая версия:
Адмирал Гамелен, желая сохранить наиболее боеспособную часть своего флота, винтовые линейные корабли, выделил их в отдельную колонну, поручив командование самому талантливому своему подчиненному – графу Буа-Вильомэзу. И когда стало ясно, что Нахимов предпримет фронтальную атаку в строю четырех параллельных колонн на французский ордер, Гамелен отдал приказ винтовым кораблям прибавить ход и за строем парусных линкоров, по дуге выходить из боя. Тем самым адмирал проявил предусмотрительность, спасая лучшие боевые единицы для защиты плацдарма с моря до подхода англичан…
* * *
Истомин выругался.
– Вот, значит, что он затеял! И как я сразу не догадался…
Я удивленно посмотрел на вице-адмирала.
– Гамелен поставил винтовые линкоры в конец колонны, – пояснил он. – Видите, они без буксиров?
Я вгляделся в монитор. Действительно, перед четырьмя кораблями, выходящими из строя вправо, нет буксирных пароходов.
В голосе Истомина сквозило раздражение:
– Поздравляю, господа, этот прохвост Гамелен натянул нам нос. Сейчас они обогнут общую свалку и уйдут на норд-вест. Три часа – и они в Евпатории! Гамелен наверняка выслал вперед авизо, чтобы турки снимались с якорей и шли навстречу.
– Вы полагаете, турецкие корабли могут ударить по Нахимову с тыла? – встревожился Кременецкий.
Истомин покачал головой:
– Что вы, господин капитан второго ранга! Пока они сюда доберутся, все будет уже кончено. Нет, Гамелен хочет увести винтовые линкоры в Евпаторию, а турки выйдут в море, чтобы мы не слишком усердствовали с преследованием.
– "Морской бык" вызывает! – крикнул старлей. – Господин контр-адмирал, Корнилов на связи!
Никита щелкнул тумблером, включая громкую связь.
– Отряд паровых кораблей обходит нас с фланга, – возник в помещении голос. – Поворачиваю на вест, приму бой на параллельных курсах.
– Они уходят! – Истомин вырвал микрофон у старлея. – Гамелен нас обманул, они уходят в Евпаторию!
И верно – четыре отчаянно дымящих кораблика меняли курс, поворачивали к северу.
Корнилов ответил не сразу:
– Ваша правда. Постараюсь нагнать, хоть на отходе пощиплю. Эх, "потомков" я отослал… с их пушками точно бы справились! Может, вернуть?
– Да, господин вице-адмирал, возвращайте скорее. И вот что еще: сообщите от своего имени на "Париж", чтобы Павел Степанович не увлекался. Боюсь, меня он не послушает. Французам так и так крышка, а ветер, того гляди, разойдется до шести баллов. Корабли побиты, к маневрированию сейчас мало способны. Как бы не повыкидывало на берег!
В углу монитора светилась панель с данными атмосферного давления, скорости и силы ветра. Истомин прав, погода в самом деле меняется…
Я вышел из кают-компании и поднялся на палубу.
Вдали, на фоне берега, высился лес мачт, затянутый сплошной ватной пеленой. Над морем разносился сплошной пушечный рык. Там, на залитых кровью палубах, в пороховом дыму, в паутине изодранных снастей, сражались люди. Умирали сами и убивали других; шли на дно, захлебывались кровью из простреленных легких, валились на палубу с головой, рассеченной ударом кортика или абордажного топора. И ни один из них не успел узнать, что сегодня судьба их мира сделала крутой поворот, окончательно покинув колею, в которой катилась, увлекаемая "естественным" ходом событий. И я, выходит, приложил к этому руку…
А ветер правда посвежел. Море, с утра испятнанное редкими барашками, теперь сплошь покрылось снежно-белыми завитками, исчерчено ровными рядами волн, катящих с веста. Порывы ветра срывают пену с гребней; даже сюда, на вертолетную площадку, долетают порции брызг.
Пять баллов согласно визуальной шкале Бофорта, памятной с моей яхтенной молодости. А ветер крепчает, прижимая изувеченные линкоры к коварному мелководью…
– Сергей Борисыч!
Я обернулся. Из двери выглядывал старший лейтенант Бабенко. На физиономии начальника БЧ-4 была написана неприкрытая тревога.
– С "Константина" сообщили: адмирал Нахимов тяжело ранен!
"Вот тебе и упругость временно́й ткани! Вот тебе, мать его не туда, и Трафальгар! И дернул меня черт забавляться с историческими параллелями…"
III
Севастополь, база авиаотряда.
28 сентября 1854 г.
Реймонд фон Эссен
– Еще одним меньше… – невесело сказал Эссен. – Месяца не прошло, а что от отряда осталось – слезы!
Марченко молчал. При приводнении его "эмка" зарылась носом в волну и скапотировала, поломав правую плоскость. Лейтенант садился последним – кружил над Южной бухтой, ожидая, когда сядут ведомые. Высота волн заметно превышала предельные для гидропланов полметра, так что авиаторы еще легко отделались. Чуть меньше везения – и пришлось бы вылавливать из воды обломки всех трех аппаратов.
– Да заменим мы крыло! – с жаром заявил Кобылин. – Делов на сутки! Вот сейчас прямо и возьмемся. Вы меня, Реймонд Федорыч, знаете – ежели сказал, что управлюсь, значит, так тому и быть!
Эссеновский наблюдатель, прославившийся дебошем в одном из севастопольских трактиров, теперь заведовал ремонтной мастерской. После ранения моториста "девятки" Рубахина, признанного отрядного Левши и кобылинского дружка, летнаб принял его непростое хозяйство. Руки у унтер-офицера были золотыми, с гидропланами он нянчился как с малыми детьми.
– Ладно, действуй, – милостиво разрешил лейтенант. – Только смотри, я тебя за язык не тянул. Чтоб завтра к пятнадцати ноль-ноль аппарат был готов к пробному вылету. Сам полечу, смотри! А ты, Борис Львович, не стой, в ногах правды нет.
Кобылин торопливо кивнул и вышел. Марченко пододвинул стул, лицо его скривилось от боли, и Эссен заметил, как неловко он держит правую руку.
– Тебе бы врачам показаться, может, кость треснула?
– Нет там никакой трещины! – отмахнулся Марченко. – Самый пошлый вывих. Да и к кому обращаться? Пирогов при армии, а остальные – хрен их знает, что тут за коновалы? Фибиха бы сюда! Он хоть и сволочь изрядная, а такую ерундистику вправлял за здорово живешь.
– Ты все-таки, Борис Львович, поосторожнее с рукой, – отозвался лейтенант. – А то ведь Кобылин-то аппарат починит, а летать на нем кому?
– А ты, Реймонд Федорыч, ври, да не завирайся, – усмехнулся Марченко. – Спасибо, конечно, что так меня ценишь, а только пилотов у нас теперь больше, чем машин.
И ведь не поспоришь, подумал Эссен. На два аппарата, способных подняться в воздух, в авиаотряде сейчас шесть летчиков.
Он вытащил из планшетки карту, развернул на столе, сдвинув в сторону стаканы с остывшим чаем. Глаз авиатора, привыкшего к куда более точной продукции военно-топографической службы, никак не мог привыкнуть к архаичным обозначениям и вольностям с масштабом. Но, увы, карты, имевшиеся на "Алмазе" и "Адаманте", мало на что годились. За полвека все ориентиры – дороги, очертания жиденьких рощиц, даже изгибы речек и ручьев – изменились до неузнаваемости.
– Ладно, рассказывай, как слетали, – сказал он Марченко.
– А что рассказывать? Подошли вдоль берега, на трехстах метрах, опознали цель, вывалили стрелки…
– На пехоту? – уточнил Эссен.
– На батареи. Князинька наш наводил, и по радио, и ракетами. Он там своими пулеметами столько нашинковал – смотреть страшно, весь склон в трупах. У бродов сплошной затор, колонны смешались, ни туда ни сюда. Наши батареи по ним пристрелялись, а французы попытались их подавить, вот Боренька и попросил им пыху сбить.
– И что, сбили?