– А то как же? Три захода, половину стрелок вывалили. Еще собирались с моря окатить шрапнелями, "Алмаз" даже успел дать пару залпов, но его почему-то отозвали. Ну, мы по батареям прошлись, а потом еще два захода по пехоте. Ох, и не завидую я лягушатникам! Почитай, как на германской: пулеметы, шрапнель, аэропланы. Колючки только не хватает.
– Ее тут, кажется, еще не изобрели, – буркнул Эссен. – Ну ничего, теперь есть кому подсказать.
Марченко кивнул. Даже без пулеметов проволочные заграждения могли бы стать непреодолимым препятствием для здешней пехоты, обученной действовать в плотных построениях.
– "Алмазу" дали команду преследовать сбежавшие паровые корабли, – объяснил Эссен. Он благодаря Велесову, исправно рассылавшему сводки, был осведомлен о событиях на море. – Там сейчас такое творится!
– Да видел я, – кивнул Марченко. – "Все в дыму, бой в Крыму!" Паруса, палят пушки, корабли горят, на абордаж сцепились, чисто Наварин! Я на отходе не удержался, прошелся над ними – красота!
– Это, знаешь ли, кому красота, а кому совсем даже наоборот. С "Адаманта" сообщили: ветер до семи баллов, волнение усиливается. Вон что в бухте у нас творится, а там берег подветренный, мысом не прикрыт. Половина кораблей перекалечены, если не оттащить их подальше в море – сядут на камни. Пальба уже прекратилась, французов сколько-то ушло, остальные – кто догорает, кто на берег выкинулся. А Нахимова еще в самом начале сражения ранило.
– Да ну? – Марченко присвистнул. – Вот уж действительно, от судьбы не уйдешь!
– Типун те на язык, Боренька, неровен час, накаркаешь! Сказано же, ранен адмирал! Его на "Адамант" забрали, а там врач, не чета Фибиху, настоящий волшебник!
– Ну и хорошо. – Марченко тяжело поднялся. – Я, Реймонд Федорыч, пойду. Что-то плечо и правда разболелось, дергает, зараза. Поищу какого ни на есть фельдшера, пусть лубки наложит, что ли…
IV
Вспомогательный крейсер "Морской бык".
28 сентября 1854 г.
Андрей Митин
Вот уж воистину ирония судьбы, усмехнулся Андрей. "Морской бык", чьи орудия должны были пробивать борта французских линкоров, сейчас вытаскивает один из них на буксире – в море, подальше от опасного мелководья, где уже сидит столько кораблей. Подальше от коварной гряды, на которой прибой в эти самые минуты доламывает незадачливый "Карадок", сумевший вывернуться из прицелов русских пушек.
Шторм пришел с веста, внезапно. Да и какой шторм? Смех один – семь баллов, "очень свежий ветер". В иное время: подобрать брамсели и нижние паруса, взять по два рифа на марселях и контр-бизани и неторопливо, раскачиваясь под ударами полутораметровых волн, вырезаться длинными галсами в открытое море, прочь от подветренного берега!
Все-таки полвека технического прогресса – это много. Особенно если годы эти выпадают на период взрывного развития кораблестроения. Бывший британский сухогруз, ровесник дредноутов и линейных крейсеров, не особо напрягаясь, мог тащить против ветра сразу два больших корабля. Вот и сейчас за кормой "Морского быка" переваливается с борта на борт флагман Новосильского "Париж", за ним в кильватере – "Маренго". На обоих спустили стеньги и уже готовятся рубить мачты – что угодно, лишь бы уменьшить напор ветра на высоченный, хоть и лишенный парусов, рангоут. Колесные пароходы еле удерживают другие трехдечные громадины на месте, не давая им дрейфовать к берегу. "Владимир" и "Бессарабия", лучшие пароходофрегаты Черноморского флота, впряглись во флагманского "Великого князя Константина" и, надрывая машины (отменной британской постройки!), черепашьим ходом выгребают к весту. "Громоносцу" не повезло – пытаясь подать буксир на "Чесму", он навалился бортом на беспомощно дрейфующий французский "Юпитер", поломал колесо, и теперь пароход в компании обоих линкоров сносило к близкой мели.
В семи кабельтовых мористее "Алмаз", отчаянно дымя обеими трубами, волок на буксире "Варну" и взятый абордажем "Фридланд". А далеко за ними к зюйд-весту ветер рвал дымный шлейф над колесным "Могадором". Адмирал Гамелен не зря назначил для буксировки своего флагмана этот фрегат, чья шестисотпятидесятисильная машина уступала разве что "Наполеону". "Вилль де Пари", шедший головным в ордере, сумел уклониться от боя с севастопольцами и теперь уходил в Евпаторию, провожаемый проклятиями французских моряков, брошенных своим адмиралом.
Когда вице-адмирал Корнилов осознал, что четверка винтовых кораблей не собирается наносить удар с тыла по нахимовской эскадре, а поспешно покидает поле боя, он сгоряча скомандовал ложиться на курс преследования. Решение это отдавало безумием – без поддержки "Алмаза" и "Заветного" русские пароходофрегаты, даже в компании "Морского быка", стали бы легкой добычей паровых линкоров. От роковой ошибки Корнилова уберег внезапно усилившийся ветер: пришлось предоставить беглецов их судьбе, сделать разворот и поспешить на выручку нахимовской эскадре. А заодно и уцелевшим неприятельским судам, неотвратимо дрейфующим к мелководью. Французы давно перестали стрелять; одни изо всех сил гребли к берегу на шлюпках, другие выкинули белые флаги, призывая на помощь врага. Уцелевшие пароходы расползались по разным румбам, и лишь маленький "Катон" не бросил беспомощных парусных собратьев и трудился бок о бок с русскими.
Это была тяжелая работа. Надо было торопиться, ведь кроме мелей и каменистых банок под берегом притаилась другая, куда более страшная опасность – невзорвавшиеся мины только и ждали, когда ударится о них днище глубоко сидящего судна. Свинцовый колпак сомнется, треснет стеклянная ампула, электролит зальет угольный и цинковый электроды. Порожденный этой парой импульс разбудит взрыватель, и тот выпустит на свободу энергию сотни килограммов тротила, заключенного в зарядную камеру…
Швартовые концы, поданные для буксировки, то и дело рвались, не выдерживая бешеных рывков ветра. И лишь цепи, заменявшие на линкорах новой постройки – "Константине", "Париже", "Трех Святителях", "Двенадцати апостолах" – якорные канаты, могли противостоять напору стихий. Оборвавший буксиры "Храбрый" кормой навалился на "Колхиду", пытавшуюся развернуть носом к волне горящий "Ягудиил". Лейтенант Кузьминский до последнего момента не хотел бросать гибнущий линкор, а когда все же решился и скомандовал "руби!" – было поздно. Массивная туша "Храброго" ударила в корму пароходофрегата, в воздух полетели обломки. С "Колхиды" малое время спустя просемафорили флажками: "не могу управляться", и Андрей увидел, как пароход неуклюже отходит от сцепившихся реями парусников, подрабатывая реверсами то правого, то левого колеса. Он был бессилен: единственное, что мог еще сделать капитан, – так это уберечь от беды свое судно. "Храброму" и "Яшке" предстояло пополнить собой разношерстую коллекцию кораблей, оказавшихся на мели.
Глава шестая
I
Крым, Альма.
28 сентября 1854 г.
Прапорщик Лобанов-Ростовский
Сентябрьские сумерки подкрались незаметно. С востока, из-за гор подступала мгла, короткий ливень прибил пыль, пороховой дым, и воздух над берегами Альмы был теперь пронзительно прозрачен и чист. Небо на западе, над морем, налилось золотом. Солнце – огромное, багряное – садилось в узкую полосу облаков, и на ее фоне чернели силуэты фрегатов Черноморского флота.
Прямо напротив плато под дулами замолкших батарей из воды косо торчали мачты затонувших кораблей. Небольшой колесный пароход приткнулся к самому берегу, на самой оконечности мыса Лукул. Это был британский "Карадок" – когда эскадра повернула, он попытался протиснуться между высоким берегом и погибающими линкорами Лайонса, но сел на камни. После нескольких ядер, прилетевших с берега, на "Карадоке" выкинули белый флаг, и теперь там хозяйничали матросы-севастопольцы.
Еще больше кораблей сгрудились у берега к югу от устья Альмы. Даже без бинокля Лобанов-Ростовский различал повисшие в безветрии полотнища кормовых флагов – кое-где Андреевские, а по большей части белые. Некоторые суда стояли, сильно накренившись на борт, на иных недавно только погасили пожары, и дымок до сих пор курился над обугленными палубами. Глаза разбегались пересчитывать эти неуклюжие, черные с белыми полосами туши, выброшенные на мелководье яростью стихии. Французский "Юпитер", "Алжир", за ним – выгоревший до квартердека "Ягудиил". Дальше – "Вилль де Марсель", наша "Чесма" и снова француз – "Байярд". У самой кромки прибоя волна мотает французский пароходофрегат с изломанными гребными колесами, рядом увяз на песчаной банке "Громоносец". Видно было, как на него заводят шлюпками буксирные тросы с подошедшей с моря "Одессы".
Прапорщик перевел взгляд на сушу. По всему длинному подъему на плато, от русла реки и до гребня, бродили группы людей, стояли повозки. На них навалом грузили мертвецов в сине-красных мундирах. Солдаты в белых рубахах и бескозырках собирали брошенные ружья, патронные сумки. Вели, волокли на носилках раненых.
– Славно потрудились, – сказал Николай Николаевич, протирая линзы бинокля изнанкой лайковой перчатки. – Не меньше батальона здесь осталось. Неудивительно, что французы так поспешно кинулись в отступ!
– Полагаю, Ваше Высочество, на них подействовал разгром флота. В конце концов, одна отбитая атака – это всего лишь одна отбитая атака. Вспомните хоть Бородино – когда это французов останавливала одна-единственная неудача? Да и не так уж много они потеряли здесь, больше перепугались. Помните, как драпали за реку – только пыль столбом!
– Да, страшное оружие, эти ваши пулеметы, – сказал после недолгой паузы Великий князь. – Знаете, мне становится не по себе, когда я пытаюсь представить себе поля сражений ваших войн, где господствуют подобные средства уничтожения. Это, вероятно, настоящая преисподняя!
"Вы еще не знаете какая", – хотел ответить прапорщик, но сдержался. Успеется.
– Кстати, князь, а вы из каких Лобановых-Ростовских? – неожиданно сменил тему Николай Николаевич. – Михаил Борисович Лобанов-Ростовский, флигель-адъютант папеньки, кем вам приходится? Он, помнится, женат на дочери фельдмаршала Паскевича, был при штабе зятя во время осады Силистрии, произведен в подполковники. Я ехал в Севастополь из Кишинева вместе с князем Горчаковым – тогда мне и представили Михаила Борисыча. Вы с ним еще не имели случая встретиться?
Бог миловал, вздрогнул прапорщик. До сих пор ему почему-то не приходило в голову, что здесь, в 1854 году от Рождества Христова, он может встретить массу дальних и ближних родственников – это не считая бабушек и дедушек. А ведь сейчас это достаточно молодые люди, не сильно старше его самого. Да, пердимонокль, как говаривал Ваня Скирмунт, сгоревший три недели назад вместе со своим аппаратом на шканцах английского линкора…
– Увы, Ваше Высочество, я никогда не увлекался генеалогией. Сами понимаете, у молодого шалопая иные интересы, нежели копаться в Бархатной Книге. А потом началась Мировая война, и стало уж совсем не до изучения фамильных архивов. Помню только кое-что, урывками. Вот, к примеру, двоюродный дядя моего отца, Алексей Борисович Лобанов-Ростовский – он сейчас в дипломатической миссии в Берлине. Он потом стал… то есть станет министром иностранных дел и, кажется, ученым-историком.
– Вот как? Любопытно, любопытно, – отозвался Великий князь. – А у меня к вам, Константин Борисович, просьба, и как раз по исторической части. Вы не могли бы рассказать, разумеется, когда будет свободное время, что ожидает Россию в ближайшие несколько лет?
– Признаться, я не силен в истории. И потом… – Лобанов-Ростовский испытующе посмотрел на собеседника, – вы уверены, что хотите это знать?
– Какие могут быть сомнения? – удивился Николай Николаевич. – Разумеется, хочу. Вот, например…
– Давайте поступим так, – перебил прапорщик. – На днях мы с вами навестим один из наших кораблей, и я представлю вас одному господину. Он мне не чета – настоящий ученый, историк, и наверняка сможет ответить на все ваши вопросы.
– Но хотя бы вкратце, князь! Например, чем закончится эта война?
– О чем вы говорите, Ваше Высочество? Откуда мне это знать? То есть я знаю, конечно, чем она закончилась там, у нас. Но ведь здесь-то теперь все может пойти наперекосяк! Например, я еще по гимназическому курсу истории помню, что сражение на Альме закончилось поражением войск, которыми командовал князь Меньшиков. Потом последовала осада Севастополя, а флот пришлось потопить, чтобы не пустить в гавань корабли союзников. У нас же, сами видите, что творится! – И он кивнул на французские корабли, застрявшие на отмели, на солдат и обозников, собирающих французские трупы. – Какую цену теперь имеют мои предсказания?
Великий князь недоуменно нахмурился, потом лицо его посветлело:
– Да, об этом я как-то не подумал. В самом деле, раз вы вмешались в события, они теперь сложатся иначе! Какая необычная мысль… Выходит, вы с нашей помощью переписываете известную вам историю?
– Выходит, так, Ваше Высочество. Да вы потерпите немного: тот господин, с которым я вас хочу познакомить, – он как раз на этой теме собаку съел. А что до меня, то увольте, у меня от подобных парадоксов ум за разум заходит…
* * *
– Константин Борисыч, вашбродие, разрешите обратиться?
На лице Великого князя мелькнуло раздражение. Ну еще бы, подумал Лобанов-Ростовский, кого он видит перед собой? Ваньку без роду, без племени, мужика в шинели, и только. Суконное рыло – а туда же, в калашный ряд, князя окликает по имени-отчеству! Как ему объяснить, что и в авиаотряде, и на "Алмазе" отношения между офицерами и их подчиненными несколько иные?
– Что тебе, Егорыч?
– Так что санитары нашли у реки хранцузского анерала! – зачастил кондуктор, пулеметчик с "Алмаза". – Он, кажись, пораненный, но не шибко. Ругается не по-нашенскому, Федору в ухо кулаком заехал. Я едва его за руку схватить успел – а то, как Бог свят, пристрелил бы!
Прапорщик немедленно вспомнил всадников, которых он скосил пулеметной очередью. Верно, как раз у бродов они и были…
– Это ты молодец, Егорыч. Где он, генерал твой?
– Да в мазанке, у речки! Я ребят кликну, они его на носилках враз приволокут!
– Не стоит, – вмешался Великий князь. – Зачем тревожить раненого? Ты, любезный, поищи санитарную двуколку, а мы пока пешком прогуляемся. Верно, прапорщик?
Лобанов-Ростовский кивнул. Его не прельщала перспектива прогулки по заваленному трупами склону, но кто он такой, чтобы спорить с сыном Императора?
* * *
На кого-то похож этот тип, подумал прапорщик. И не просто похож – вылитый! Только вот на кого?
Солдаты разместили пленника со всеми возможными в такой ситуации удобствами – прикрыли щелястую скамью французской шинелью, взятой, надо думать, с кого-то из убитых, выставили на кособокий стол жестяную солдатскую манерку с водой, выложили на чистую тряпицу горсть сухарей и яблоко. Когда Лобанов-Ростовский с Великим князем вошли в саманную хижину с наполовину снесенной крышей, узник – невысокий, полный человек – даже не повернулся к гостям. Он сидел сгорбившись; к нехитрой солдатской снеди даже не притронулся. Моложавое, одутловатое лицо с выступающим подбородком; тонкий прямой нос, тонкие же губы, высоченный лоб, над ним прилизанные темные волосы. На плечи накинут синий с золотыми эполетами сюртук, лопнувший по шву на спине; левую руку неловко держит в тряпичной петле. Офицерское кепи с красным верхом лежит на столешнице.
Николай Николаевич, не удержавшись, присвистнул. Француз повернулся к вошедшим, и прапорщика словно током прошибло – он понял, на кого похож пленный.
– Salutations, Votre Altesse, – заговорил Великий князь. – J’espère que votre blessure ne provoque pas de souffrances excessives pour vous?
И, обернувшись к прапорщику, церемонно, будто находился не в полуразрушенной татарской хибаре, а в Зимнем дворце, произнес:
– Duke, permettez-moi de vous présenter au général Charles Joseph Bonaparte, le comte de Moncalieri. Vous, il est peut-être mieux connu comme le prince Napoléon.
И после короткой паузы добавил с улыбкой:
– Content de vous voir, Plon-Plon. Il semble que vous, comme votre grand-père, avez joué de malchance en Russie?