Перебить эту торговлю, переманить основную массу торговцев с Булгара на Рязань - вот над чем ломал голову Константин. Кое-какие подвижки в этом деле, главным образом за счет личного общения, у него уже имелись, но этого было очень и очень мало. Предстояло сделать неизмеримо больше, и рязанский князь чрезвычайно дорожил расположением иноземных купцов, тем паче столь влиятельных. Посему и принимал он дорогих гостей со всем радушием.
Начали визитеры, как и положено, согласно неписаным канонам восточной беседы, издалека, деликатно заметив, что в целом в этом году по отношению к купеческому сословию со стороны рязанских властей не в пример предыдущим летам уважения изрядно прибавилось. Опять же и пошлин с товаров взимают намного меньше, причем в одной лишь стольной Рязани. Ранее слыхали они, а ныне и сами убедились, что князь не только не дает в обиду торговых гостей, но и впрямую за них заступается, даже ежели оное идет в ущерб его боярам или не совпадает с интересами местного торгового люда.
За все это новому властителю земель низкий поклон.
"Ай да язык у Тимофея Малого", - подумал Константин, вспомнив свой самый первый княжий суд и несчастного маленького купчишку, в чью пользу он решил спорное дело. Заодно всплыл и еще один судебный процесс, где он и впрямь вынес приговор в пользу некоего купца из Мерва, хотя ответчиками выступали сразу двое местных торговцев. Правда, тогда Константин еще колебался - все-таки обвиняемые (они и впрямь поступили нечестно) свои, но затем отогнал прочь сомнения и заявил, что справедливость для него дороже всего.
Довольная улыбка, как ни старался князь подавить ее, предательски выползла наружу, но он, низко склонив голову, все-таки ухитрился скрыть ее от купцов, памятуя, что невозмутимость и отсутствие эмоций почитаются на Востоке за одну из главных добродетелей.
Однако после многочисленных пышных похвал последовал деликатный и робкий переход к сути дела, и радоваться стало нечему. Едва успев понять, в чем суть жалобы, князь властным жестом остановил речь купцов и, хлопнув в ладоши, повелел вынырнувшему из-за двери Епифану взять слугу-видока, с его помощью немедля разыскать двух весельчаков и доставить их сюда. Не успел, однако, стременной выйти, как тут же был возвращен и получил дополнительную задачу, дабы вместе с "шалунами" явился и воевода Вячеслав.
После того как купцы продолжили перечень своих жалоб, не собираясь ограничиваться единичным случаем, а жаждая вывалить все, что накипело, Константин успел пожалеть, что не приказал Епифану заодно сходить и за отцом Николаем. Пришлось сделать это позднее, когда верный стременной прибыл с великовозрастными озорниками Званко и Жданко, следом за которыми явился и настороженный Вячеслав.
Допрос обвиняемых много времени не занял - ни один даже и не подумал отпираться. А вот обсуждение предстоящего наказания… Оба купца, будто сговорившись, настоятельно просили выдать им дружинников головой, дабы иметь возможность самим покарать обидчиков.
Никакие объяснения и уговоры не действовали. К тому же приходилось убалтывать их в одиночку, так как помочь было некому - Коловрат, как на грех, находился в отъезде, а Вячеслав только угрюмо сопел и зло косился на окаянных торгашей, которые, по его непреложному мнению, раздували из мухи слона. Спасибо хоть на том, что мнение это он высказывал лишь своей мимикой, пусть и весьма красноречивой, но не прибегая к помощи слов.
Константину едва удалось шепнуть Вячеславу, чтобы тот обратил весь свой гнев и недовольство в другую сторону, после чего он во всеуслышание предложил воеводе высказаться, и тот не подкачал - громко орал на своих шалопаев, знатно хмурил брови и пообещал так "загрузить" обоих до зимы, что на всякие развлечения времени у них не останется вовсе.
Мол, дышать и то будут через раз.
Появившийся отец Николай, как ни удивительно это показалось Константину, был настроен значительно строже. Для начала влепив обоим озорникам по пять церковных нарядов вне очереди, то есть коленопреклоненное чтение всевозможных молитв каждую вечерню и суровый месячный пост, он приступил к воспитанию. Привыкшие видеть его совершенно иным, Званко и Жданко изрядно перепугались. До обоих наконец стало доходить, сколь велика, оказывается, их вина. А уж во время нравоучительной проповеди, последовавшей за взысканием, проникся и осознал всю серьезность происходящего даже Вячеслав.
- Нельзя плевать на иконы, даже если на них изображены чуждые твоему сердцу святые, - закончил проповедь священник.
После этого воевода, бросив тяжелый многообещающий взгляд на виновников, заверил князя, что решение взять этих воев в свою избранную сотню было с его стороны явной ошибкой и он подумает, как ее исправить, в самое ближайшее время.
И Званко, и Жданко, ожидавшие многого, но не такой тяжелой кары, не сговариваясь рухнули в ноги Константину.
- Не вели, княже, воеводе твоему из сотни своей изгоняти! - вопил Жданко.
- Каемся мы. Николи впредь такого не учиним, - вторил ему Званко.
- Сами зарекаемся и других остережем, - божился Жданко.
- Как хошь накажи, токмо у себя оставь, - это уже напрямую к воеводе обратился Званко.
- Оставь, Исусом Христом молим, - дрожал голос у Жданко, и по щекам здорового двадцатипятилетнего парня вдруг разом потекли слезы. Градом катились они, стекая к подбородку, но тот, не замечая их, по-прежнему продолжал с мольбой взирать на воеводу с князем.
- Подумаю я. Посмотрю на ваше поведение, а там… будет видно, - проворчал воевода, поневоле растроганный бурными эмоциями, проявленными обоими только при одном намеке на изгнание из сотни.
- Быть по сему! - Константин глухо хлопнул ладонями по резным подлокотникам княжеского кресла, утверждая тем самым церковное и военное наказания.
Затем князь подозвал Епифана, что-то шепнул ему на ухо.
- Грех-то какой, княже, - опасливо покосившись на отца Николая, попробовал возразить Епифан, но, повинуясь повелительному окрику князя и бурча себе под нос что-то невразумительное, поплелся исполнять повеление.
- И чтоб как можно быстрее. Сам займись, никому не доверяй, - громко распорядился Константин, поторапливая стременного.
"А вот насчет греха он вообще-то в самую точку угодил. Как бы мне отче всей обедни не испортил", - мелькнула у него в голове мысль, и он постарался удалить отца Николая. Предлог был самый что ни на есть благовидный - изучение закона божьего с юным княжичем.
Подсудимые между тем по-прежнему стояли на коленях, с надеждой посматривая на князя - может, все-таки смилостивится и оставит в дружине. Махнув им рукой, чтобы поднялись, Константин хмуро заметил:
- А что до вашего пребывания в воях у воеводы моего, то об этом мы с ним еще помыслим и к вечеру решим, а пока постойте да подумайте. - И переключился на купцов, обратившись к ним с длинной речью.
Те хоть и притихли, но чувствовалось, что это ненадолго, поскольку такими мелкими карами они остались недовольны. Однако их попытки вставить свои реплики успеха долго не имели, ибо пауз в княжеском монологе не было вовсе. Отвлекающий маневр был Константину необходим, чтобы потянуть время в ожидании выполнения своего приказа.
Позже новоявленный оратор и сам удивлялся такому красноречию, а главное - памяти, которая услужливо вытащила на свет божий для своего владельца все имена и прочие подробности, упомянутые им в одной из своих работ аж десять лет назад. Это было, когда он всерьез нацелился на кандидатскую и добросовестно стряпал научно-популярные статьи, а также монографии и другие серьезные труды, доказывая в первую очередь самому себе, что головой он не только ест и курит, а еще и… В общем понятно.
А так как предстоящая кандидатская была посвящена столь любимому Константином Средневековью, то и все его работы тоже относились к этой эпохе.
Впрочем, защититься у него не получилось. Нет, его не зарубили на диссертационном совете, просто как-то так вышло, что вначале он слегка охладел к диссертации при виде очаровательной юристки Оленьки, затем отложил свой труд в сторону из-за рубенсовских форм любвеобильной поварихи Танечки, а позже и вовсе забросил, увлекшись могучей статью Людочки с фабрики "Гознака".
Время от времени - в основном это происходило в перерывах между сменами объектов поклонения - он все-таки возвращался к уныло пылящейся на полке работе, всякий раз твердо обещая самому себе, что уж теперь-то ни за какие женские прелести, как бы ни были они велики и обильны, не отступится от начатого, пока не доведет все до ума.
Пыла хватало от силы на пару недель, после чего очередной крутобедрый и пышногрудый соблазн в виде корректорши Женечки, телефонистки Мариночки, стоматолога Ниночки или работницы метрополитена Риточки властно уводил несостоявшегося соискателя ученой степени совершенно в противоположную сторону. В конце концов во время ремонта квартиры все наработки оказались и вовсе далеко-далеко на антресолях, да так там и остались.
Работа же, столь пригодившаяся ему ныне, посвящалась культурному влиянию восточной научной мысли на развитие науки в Западной Европе. Из нее он сейчас и черпал обеими пригоршнями все то, что сумел сохранить за прошедшие годы в своей памяти, щедро рассыпая все это перед удивленными такими обширными познаниями купцами.
Начав с Ибн-Сины, причем назвав именно его арабское имя, он тут же перешел к Ибн-Зохру и тоже, польстив Ибн аль-Рашиду, произнес его арабское, а не искаженное европейцами имя ученого. Не давая почтенному купцу опомниться и выразить бурный восторг от столь глубоких познаний русского князя в научных изысканиях его соплеменников, Константин плавно перешел на астрономов и философов, высоко отозвавшись о трудах Ибн-Тофейля, Аль-Батраки и Аль-Фараби, после чего, патетически подняв руки, заявил, что только далекие потомки спустя столетия смогут по заслугам оценить титанический труд великого Аль-Суфи.
Заметив неподдельное изумление на лице арабского купца, уже с полчаса сидящего перед князем с полуоткрытым ртом, Константин решил, что этот готов, и немедленно переключился на соплеменников Исаака бен Рафаила.
В своем кратком вступлении он отметил, что и его народ также издавна славен своей мудростью. Причем таланты некоторых столь разносторонни, как, например, у Ибн-Эзры, и трудно сказать, что больше достойно восхищения - то ли его глубокие познания в математике, то ли блистательное толкование им Ветхого Завета. Закончил же рязанский князь, увидев появившегося в дверях Епифана, заявлением о том, что он с огромным интересом прочел несравненный "Вид земли" почтенного Аврама бар-Хия Ганаси.
Подав знак стременному оставаться на месте, Константин вышел на середину комнаты и проникновенно произнес:
- Сказанное в Талмуде, называемом нами Пятикнижием Ветхого Завета, равно почитается и иудеями, и православными людьми, а там ясно говорится: "Око за око, зуб за зуб, кровь за кровь"! Иными словами, но одинаково по сути сказано и в священных сурах благородного свитка. Стало быть, какое преступление оные молодцы совершили, такое наказание и должны понести, так?
Оба купца ошалело, но весьма энергично закивали в знак своего полного согласия со словами князя, и тогда последовало изящное продолжение, которое, как предположил Константин, должно было окончательно удовлетворить обиженную сторону:
- Ведомо ли вам, что и у нас, православных христиан, есть свои запреты на вкушение некоторых видов мяса, кои наш народ почитает и неуклонно соблюдает?
Дождавшись очередной порции энергичных кивков, Константин пояснил более конкретно:
- Один из запретов касается телятины. Мясо оное на Руси не вкушает никто, ибо это грех, но ныне… - Он взмахнул рукой, и Епифан нехотя направился к столу, держа на вытянутых руках огромное блюдо с ароматно дымящимися сочными кусками только что изжаренной телятины.
Поставив его на стол перед купцами, Епифан тут же удалился, а Константин продолжил, невольно сглотнув слюну от упрямо лезущего в нос настойчивого душистого аромата:
- Ныне оба моих воя, кои оказались не в меру ретивы, оную телятину и отведают, сделав это, почтенные гости, на ваших глазах. Ну! - обернулся он к дружинникам.
Те, помедлив, переглянулись, нерешительно замялись, но все-таки подошли к столу. Бог был далеко и, возможно, даже не смотрел на них - мало ли у него забот, а князь с воеводой рядышком, поэтому каждый из виновников предпочел согрешить, и после еще одного столь же красноречивого жеста князя, указующего в сторону блюда с телятиной, оба взяли по куску. Званко сразу впился в свой шмат зубами, а Жданко перед началом греховной трапезы успел-таки перекреститься и пробормотать вполголоса:
- Господи, прости раба свово грешного, но без дружины мне и жисть ни к чему.
Минуты три, окруженные всеобщим молчанием, они усиленно запихивали в себя это мясо. Званко, расправившись со своей порцией чуть быстрее товарища, робко обратился к князю:
- Мне ишшо брать али будя?
- А это ты вопрошай не у меня, а у почтенных гостей, - кивнул Константин на купцов.
Те в ответ на страдальческий взгляд дружинника стряхнули с себя легкое оцепенение, в один голос заявили, что им вполне достаточно увиденного, и оба проказника были милостиво отпущены восвояси.
Константин перевел дух, но есть захотелось еще сильнее - из-за непрошеных гостей он так и не позавтракал, а время было уже обеденное. Между тем сочащиеся горячим соком и благоухающие дымком костра большие куски мяса на блюде продолжали настойчиво притягивать к себе княжеский взгляд.
Константин искоса посмотрел на Славку и с мрачным удовлетворением отметил про себя, что он не одинок в своем настойчивом вожделении согрешить прямо сейчас, да посильнее и побольше. А если…
Кивком головы он подозвал Вячеслава поближе к столу и со скорбным видом обратился к купцам:
- Так как оба воя состоят в моей дружине, за кою отвечает мой верховный воевода, будет справедливо, ежели часть ихней кары примем на себя и мы с ним.
С этими словами он незамедлительно ухватил самый большой и аппетитный кусок телятины и, перекрестившись по примеру Жданко, принялся себя наказывать. Делал он это, стараясь не показывать удовольствия от процесса, хотя на голодный желудок жареная молодая и в меру жирная телятина шла просто на ура. Напротив, жевал он медленно, выражение лица старался сохранять унылое и пару раз, невзирая на битком набитый рот, даже слегка скривился от непреодолимого отвращения.
Следом за Константином протянул руку к блюду и Вячеслав. Мгновенно все поняв, он ухитрился еще и подыграть князю, пробормотав сокрушенно:
- Грех-то какой.
Перекреститься он, правда, забыл, но зато все свои тяжкие переживания изобразил мастерски, не забывая при этом наворачивать от аппетитного куска.
И напрасно купцы махали руками, искренне сочувствуя нравственным мукам достойных людей, которые только лишь потому, что имели несчастье начальствовать над двумя великовозрастными озорниками, сами добровольно решили покарать себя столь жестоким образом. Напрасно кричали они: "Довольно!" Карать себя, так уж по полной программе, так что и князь, и воевода добросовестно довели свой тяжкий грех до логического конца, после чего Константин задумчиво произнес, глядя на Славку:
- Еще, что ли, наказать тебя али будет?..
В ответ на это Вячеслав смиренно произнес:
- Как повелишь, княже. - И, заметив колебания Константина, покорно добавил: - Тяжела моя вина, княже, и, дабы ее искупить, готов я один съесть все это блюдо, ежели на то будет твоя воля.
"Вот морда прожорливая", - мелькнуло в голове у Константина, и он уже хотел было дать добро, но из опасения переиграть прекратил псевдоэкзекуцию, со злорадной улыбкой заявив:
- Ныне я великодушен и, коли мои гости более не настаивают, принуждать тебя не стану. Теперь иди и отмаливай свой великий грех.
Скорбя, что оставшаяся вкуснятина проплыла мимо рта, Вячеслав с постным видом удалился, после чего Константин великодушно предложил отведать мясца и гостям, поясняя, что это с их стороны будет как бы проверкой, тем более что обоим мясо этого животного разрешено и каких-либо запретов на него не существует.
Несколько помявшись ради приличия, оба изрядно проголодавшихся купца деликатно взяли себе по кусочку. Убедившись, что перед ними не баранина и даже не говядина, то есть наказание не фиктивное, о чем были некоторые подозрения, особенно у Исаака бен Рафаила, они взяли еще по одному кусочку, затем… Словом, через полчаса блюдо опустело, если не считать скромной кучки обглоданных костей.
Едва греховная трапеза окончилась, как по княжескому хлопку проворная челядь незамедлительно заставила стол новыми блюдами с аппетитными закусками, и расстались торговые люди с князем только спустя пару часов, рассыпаясь в заверениях своего искреннего почтения к его глубочайшей мудрости, которая столь велика, что может сравниться лишь с его же, но еще более глубочайшей справедливостью, и прочая, и прочая, и прочая.