- Так их словом святым, аки дубиной, по головушке тюкнуло, вот они и не удержались.
Константин хорошо намотал на ус урок, который ему преподал юный инженер. И когда к нему пришел ведающий финансами всей Рязанско-Муромской епархии отец Феофилакт с очередной жалобой на княжеских тиунов и в первую голову на Зворыку, который не выдавал, ссылаясь на княжеское повеление, положенную церковную десятину, да и не мог ее выдать, ибо в таком количестве серебра не имел, князь уже знал, что ему делать.
Поначалу он, памятуя о тех же ремесленниках, которых удалось уговорить потерпеть, попробовал разъяснить сложность ситуации, надеясь на понимание.
- Десятина ваша вся целиком была поистрачена на богоугодное дело для замирья с владимиро-суздальскими князьями, на каковое я получил благословение епископа Арсения, - попытался отвертеться он, вовремя вспомнив о полученных от владыки книгах.
- То он твой почин о замирье благословил, а не трату на них гривен божьих, - не согласился с князем Феофилакт.
Константин сурово нахмурил брови и сам перешел в атаку:
- Думай, что говоришь! Какие такие божьи гривны?! Господь - не Мамон, которому злато-серебро подавай!
Однако наехать на епископского казначея не вышло. Феофилакт хладнокровно пояснил, что он просто оговорился, а впрочем, князь и сам прекрасно понимает, что речь идет о десятине в пользу церкви.
- К тому ж ты ему еще перед своим отъездом обещал, что выплатишь все по возвращении. За то он тебе и книги вручил.
- Поначалу да, книги, - покладисто согласился Константин, - а потом, как раз после приезда, первым делом испросил его благословения на церковные гривны.
Вариант был беспроигрышный, поскольку опровергнуть его слова было некому. Епископ весьма близко к сердцу принимал грядущую войну, хорошо понимая, насколько тяжело она в случае поражения ударит по всему княжеству, а в то, что удастся одолеть соседей, он не верил. Еще в декабре, узнав о том, что боевые действия неизбежны, Арсений попытался уговорить князя смириться и "склонить главу", ибо, по его словам, "полуепархии сразу с двумя не совладать".
Когда это не удалось, старика разбил паралич. После победы под Коломной его состояние несколько улучшилось, но уж очень он переживал за судьбу мирных переговоров, так что, пока Константин отсутствовал, владыку постиг повторный удар, и теперь он находился в беспамятстве, причем надежды на выздоровление, как авторитетно заявила Доброгнева, не имелось вовсе.
"Еще один на Кромку ушел", - мысленно прокомментировал князь, пришедший навестить епископа и воочию увидев беспомощно лежавшего на постели старика. Зато теперь его плачевное состояние оказывалось на руку Константину, и он без зазрения совести - ведь не на забавы да наряды ухлопал все денежки - решил воспользоваться им.
- Он ить в беспамятстве тогда пребывал, потому дозволить тебе ничего не мог, - не унимался Феофилакт.
- Знак он мне подал! - пояснил Константин. - Или тебе моего княжеского слова не довольно будет? Может, тебе поклясться в сем?
Он уже шагнул было к божнице с намерением снять одну из икон и тут же покончить с этим делом, но Феофилакт не желал уступить.
- Знак и спутать можно. Опять же помутнение у него в разуме - никого не узнает. - И казначей веско заявил: - На все твоя воля, княже, а я в Киев ныне же гонца снаряжу и все митрополиту киевскому обскажу. Пущай он ведает, како князь Константин Резанский церкву божию чтит. А гонца посылать надобно, ить половину десятины мы ему должны были давным-давно отправить.
- А надо ли по таким пустякам тревожить митрополита? - задумчиво осведомился Константин, пытаясь свести дело к миру, но при этом настоять на своем.
Увы, но пойти на попятную и отдать треклятую десятину князь не мог. Он и рад был бы это сделать - да заберите вы ее, жмоты эдакие, ничего мне от вас не надо! - но гривны были давно и полностью истрачены, причем действительно на богоугодные дела. Вот только к церкви ни одно из них не относилось: ни еще один странноприимный дом, ни общественная больница, ни строительство многочисленных школ.
- То не пустяки, - сурово отрезал Феофилакт.
- Тогда давай так: вот выздоровеет владыка, и мы сами все с ним обговорим, - предложил Константин еще один компромиссный вариант.
- И сколь ждать того? - скептически шмыгнул носом Феофилакт.
- А на то уж воля божья. - Константин молитвенно сложил руки и, глядя в потолок, как можно проникновеннее добавил: - Все в руце его: и живот наш, и здравие, и всякое прочее тож.
- Оно, конечно, верно, - не стал спорить против очевидной истины церковный казначей. - Но токмо ведаю я, что вскорости у нас и единой куны не отыщется, дабы свечу во здравие князя поставить. Да и сил на то, чтоб за победу его воинства молитву горячую вознести, тож ни у одного священника не достанет. Опять же и прихожан наших убеждать в том, что не братоубойца наш князь, а заступник земли рязанской, на голодное пузо невмоготу будет.
Это уже была прямая угроза, на которую Константин, слегка опешив, даже не сумел сразу отреагировать как должно. Угроза весьма недвусмысленная и жесткая. Хуже ее могло быть только закрытие всех церквей, как в самой Рязани, так и в других городах и селах.
Вот тут-то князю как раз и вспомнилась хитромудрая афера Сергия с изгнанием нечистого духа из Минькиных мастерских. Разумеется, здесь был необходим не молебен, а кое-что поинтереснее да позаковыристее… И коль школы, странноприимные дома и больницы, по мнению церковного руководства, не являются богоугодными делами, тогда… Так-так, кажется, есть весьма подходящий вариант. Он еще раз быстро прикинул - вроде бы осечки быть не должно. Вот и чудненько…
- Зрю я, что прю нашу мирно не разрешить, - начал князь свою речь. - Что ж, быть по-твоему. Отписывай владыке Матфею, и пусть он решает, как надобно поступить. Яко он повелит, так и будет. И впрямь мудрее не придумать. Но до тех пор чтоб и свечи во здравие мое находились, и сил у священников для убеждений хватало.
- Так я нонче же гонца и снаряжу, - мрачно посулил опешивший казначей и, видя, что князь остается непреклонным, даже не попрощавшись, вышел вон, твердо вознамерившись претворить свое обещание в жизнь.
А Константин, призвав Пимена, продиктовал ему письмо, вместе с которым решил отправить и свои богатые княжеские дары, на которые он якобы и угрохал всю церковную десятину, да не только ее одну, но и добавил изрядную толику своих гривенок.
Впрочем, богатыми они могли считаться только для самого митрополита…
Ни в грош не ставя все якобы чудодейственные святыни, Константин, не мудрствуя лукаво, еще до диктовки письма выбрал в прилегающем к Рязани посаде полуземлянку из самых замшелых. Дерево в ней было подходящим для предстоящей затеи, но князь на всякий случай поинтересовался у древней бабки, которая одиноко доживала в ней свои дни, сколько лет ее хибаре. Узнав, что лачуге без малого цельный век, он объявил, что жалует ей новую избу, и распорядился незамедлительно помочь старухе с переездом на новое место жительства.
На следующий же день, постаравшись остаться один и даже спровадив с этой целью с каким-то поручением к Миньке своего стременного, он вновь направился в посад к знакомой полуземлянке. Народ после обеда почивал, поблизости никого не было, так что операция по изыманию из дубовых обветшалых бревен нескольких обломков прошла никем не замеченной.
И вот теперь в письме князь расписывал, каких огромных трудов ему стоило приобрести у половцев три частицы от самого креста господня. Нехристям этим они достались в руки совершенно случайно от одного монаха, шедшего из самого Царьграда в жажде спасти бесценные реликвии от мерзких лап западных франков, хозяйничавших в городе. Направлялся монах на Русь, к святым местам, но по пути внезапно заболел и скончался прямо в степи, в шатре одного из половецких ханов. Перед смертью же, увидев на груди у басурманина золотой нательный крест, монах ему и поведал о святынях, завещая передать их в русские православные храмы.
А известил якобы Константина обо всем случившемся его шурин Данило Кобякович, который как раз и был этим ханом. Однако он хоть и доводился родичем рязанскому князю, но заломил за эти святыни такую цену, что хоть стой, хоть падай.
"Уж ты прости, Кобякович, что я тебя в такого жмота превратил", - мысленно покаялся Константин перед неповинным в этом грехе половцем и продолжил изложение дальнейших событий:
- Узнав о том, я велел немедля выкупить у него оные святыни, а когда не хватило на это церковной десятины, не колеблясь пожертвовал и все свои гривны, кои у меня имелись. И вот теперь одну из частиц я оставляю у себя, а остальные две высылаю тебе, владыка, со всеми прочими дарами… Теперь изложи все это как надлежит, а я незамедлительно отправлю послание вместе с двумя частицами креста в Киев, - распорядился он.
- А глянуть на них можно ли? - разгорелись глаза у Пимена. - Я хоть одним глазком на святыню…
- Всему свой черед, - поучительно заметил князь. - Не пришло еще время глазу людскому их открывать. Мне… - он на секунду замялся, - знамение было. Явился во сне ангел в пылающих одеждах…
- Гавриил, наверное, - благоговейно прошептал инок.
- Он самый, - кивнул Константин. - Явился, значит, и сказал, что лишь в час тяжких испытаний, кои грядут вскорости для рязанской земли, надлежит явить святыню народу, дабы вдохновить его и придать православному люду новые силы. Хотя ладно, одному тебе, так и быть, покажу, - смягчился князь, видя уныние на лице инока, - но до того ты мне дашь роту на кресте, что ни единой душе о том ни гугу.
- Даже на исповеди?
Константин задумался, но потом нашелся:
- Так ведь в том, что ты на нее посмотришь, греха нет, значит, и каяться не в чем.
- Так негоже монаху роту давать, - робко возразил Пимен.
- А ты мне просто пообещай, стоя возле икон, - снова нашелся князь. - Я и слову твоему поверю.
Уже после полученного обещания и демонстрации святынь Константин на всякий случай еще не меньше двух часов протомил в своих покоях юного летописца. Особой нужды в том не имелось, но князь посчитал, что желательно слегка остудить паренька и пригасить в нем восторг от увиденного - уж очень явственно был он заметен на его лице. Не дай бог, кто-нибудь спросит, чего это инок так радостно улыбается, а тот в ответ возьмет и поделится ликованием, пусть даже намеком. Нет уж, лучше предварительно вылить на полыхающее пламя пару ведер ледяной воды, так будет куда надежнее.
Все это время Константин давал ценные указания по письму. Затем он велел Пимену набросать черновой вариант и зачитать его. Во время чтения князь цеплялся к каждому слову и обороту - почему так, да почему эдак, пока окончательно не притомил своего летописца. Только о своей просьбе в конце письма - о назначении священника отца Николая, кой вельми грамотен как в Священном Писании, так и в прочих премудростях божьих, епископом Рязанским и Муромским - Константин напомнил раз десять. Про остальное и вовсе говорить нечего.
Лишь когда князь почувствовал, что Пимен окончательно утомился, он дал монашку передохнуть, хотя на всякий случай и тут подстраховался - оставил его подле себя разделить вечернюю трапезу и прямиком из-за стола выпроводил его спать, рассудив, что после того, как тот проснется, жажда поделиться с кем-нибудь такой сногсшибательной новостью должна в нем окончательно утихнуть.
"Вообще-то нехорошо, - вздохнул Константин, уже засыпая, - но, в конце концов, они сами меня вынудили на такое. И вообще - надуть церковь не означает надуть бога, так что никакого святотатства я не совершил". После чего, окончательно успокоившись, сладко заснул.
Зато наутро, как он узнал, святотатство совершил кое-кто другой…
Глава 19
Кара, соответствующая проступку
Нам в избытке свобода дана,
Мы подвижны, вольны и крылаты,
О за все воздается сполна
И различны лишь виды расплаты.Игорь Губерман
Проснулся Константин поздно, но едва он сполоснул лицо, как вошедший Епифан доложил, что князя с самого утра дожидаются торговые гости, пришедшие с жалобой на его лихих дружинников да в надежде на княжую заступу. Пришлось откладывать завтрак и идти разбираться в конфликте.
Отделаться минимальными жертвами рязанскому князю удалось уже ближе к обеду. Причем поначалу ни Исаак бен Рафаил - глава еврейской купеческой общины, ни Ибн аль-Рашид, который возглавлял арабских купцов, на компромисс не соглашались ни в какую - уж очень велика была у них обида. К тому же имелись у них и подозрения в отношении самого князя, поскольку обидчики входили в его дружину.
Суть же обиды заключалась в следующем. Два сорвиголовы, оба из так называемых спецназовцев Вячеслава, побившись с товарищами об заклад на три гривны серебром, ухитрились не только проникнуть за глухие стены купеческого караван-сарая, но и подменить баранину, которую должны были подать в качестве угощения на совместной деловой трапезе, на свинину. В результате, когда настал момент вкушения шашлыков, на палочках уже красовались несколько сочных кусков мяса "нечистого" животного. Более того, по рассеянности один из гостей-евреев почтенного Ибн аль-Рашида, будучи занят сложными подсчетами прибыли от предстоящей сделки, которую только что заключил, даже вкусил про́клятой Яхве свиньи, хотя и успел выплюнуть кусок, не проглотив его. И был это не кто иной, как сидящий сейчас перед князем Исаак бен Рафаил.
Обычно оба этих купца не ладили друг с другом. Дело было даже не столько в вере, точнее совсем не в ней, а в том, что каждый из них занимался скупкой и перепродажей сходного товара, следовательно, часто переходил дорогу другому. Известное дело - торговый мир всегда подобен узкому шаткому мостику, перекинутому через бурный водопад, и двоим на этом мосту разойтись без потерь никак нельзя. Положение усугублялось еще и тем, что никто не хотел уступать в этой борьбе.
Ибн аль-Рашид, происходивший из почтенной купеческой семьи и неоднократно встречавшийся с самим багдадским халифом, не мог себе такого позволить, потому что этого не понял бы никто из его коллег по торговле и братьев по вере. В итоге он лишился бы львиной доли доходов и уважения сородичей. Исаак бен Рафаил тоже не привык уступать конкурентам - себе дороже.
Добавлялось и еще одно. Ибн аль-Рашид был хозяином стола, и оскорбили не просто купцов, а людей, пришедших к нему в гости. Безропотно проглотить это означало не просто потерю чести, но и грозило немалыми убытками. Ведь промолчи араб, и подозрительный Исаак бен Рафаил тут же решит, что все это подстроено заранее, из чувства мести, а примирение и даже сама чрезвычайно выгодная сделка, которую араб только что с ним заключил, служили лишь прикрытием для изощренной пакости. А Ибн аль-Рашид хорошо помнил мудрую поговорку своего народа, гласящую, что нет человека глупее влюбленного еврея, нет человека хитрее жадного еврея и нет человека опаснее ненавидящего еврея.
Поначалу Исаак бен Рафаил действительно заподозрил нечто в этом духе, но, на счастье араба, среди слуг нашелся человек, который заявил, что видел двоих, лихо перепрыгнувших забор, огораживающий жилище купца. Мол, он не стал поднимать шума только потому, что вроде бы ничего не пропало, но теперь…
Путем дальнейших разбирательств и тщательного опроса очевидца удалось установить, во что были одеты коварные злоумышленники, после чего подозрение как раз и пало на княжеских дружинников из особой сотни воеводы, которые вот уже месяц щеголяли в особой одежде зеленого цвета с нашитыми на рукавах знаками в виде двух зигзагов молнии. А ближе к вечеру слуга-видок, который был немедля послан к дому, где те проживали, явился с докладом, что сумел их опознать.
Пришли оба купца к Константину не просто так, а с богатыми дарами.
Араб преподнес саблю из настоящего булата, с серебряной рукоятью, щедро усыпанной драгоценными камнями. Честно говоря, дарить ее купец очень не хотел, но не заступиться за гостя-еврея и трех своих единоверцев неминуемо означало переизбрание самого Ибн аль-Рашида с выгодного поста купеческого старшины. А так как ссориться с князем в планы араба тоже не входило, то непременно нужен был очень ценный подарок, дабы смягчить дерзость просьбы наказать своих воинов.
Исаак бен Рафаил, исходя из того, что он - лицо пострадавшее, отделался даром подешевле, вручив князю увесистый тюк добротной белой бумаги, в которой Константин продолжал нуждаться, поскольку ее фабричное производство в Рязани, в отличие от желтой, Минька пока так и не наладил.
Впрочем, радушный прием со стороны князя купцам был бы гарантирован, даже если бы оба пришли с пустыми руками. Что такое торговля и каким образом ее развитие благотворно сказывается как на повышении уровня жизни отдельных слоев граждан, так и на благосостоянии стран в целом, Константин накрепко запомнил еще на первом курсе пединститута, а эта парочка возглавляла две самые мощные и представительные купеческие общины.
К тому же Ибн аль-Рашид не просто руководил купеческой братией восточных торговцев в Рязани. Помимо этого он был старейшиной купцов всего Хорезма, и не было мощнее братства у торговцев, чем в этой неофициальной столице транзитной торговли на всем Востоке. Именно из него или через него безостановочно шли нескончаемые караваны в Индию, Монголию и Китай, а также в Багдад и Хамадан, в Нишапур и Мерв, в Бухару и Самарканд, в Шаш, Бинкет, Отрар, Тараз, Кулан и прочие города.
Добавлялось и еще одно немаловажное обстоятельство. Пока что солидная часть закупок осуществлялась самим Ибн аль-Рашидом и его купеческим братством не на самой Руси, а у ее восточных соседей - волжских булгар. Оттуда главным образом они вывозили практически всю пушнину, хмельные меда, рыбий клей и рыбий зуб, касторовое масло, воск и даже готовые свечи. Оттуда шли и лущеные орехи, и охотничьи птицы, и боевое оружие.
А вот в княжества Руси, где также имелась большая часть всех перечисленных товаров и в изрядном количестве, купеческий народ забредал неохотно, и виной тому были пошлины, которые каждый князь взимал с торгового люда. И добро бы, коли взимали их лишь рязанский, владимиро-суздальский, черниговский, киевский, смоленский и другие, то есть владетели солидных княжеств. Однако "отлить" из того же самого источника в собственную чашку норовил и каждый удельный князек, а это означало, что порой на протяжении двух-трех сотен верст за один и тот же товар приходилось раскошеливаться несколько раз. Стало быть, сплошной убыток, а для купчишки поменьше и вовсе разор.