Пашка выдохнул: неужели все закончилось.
Но слишком рано. Вскорости открылась дверь, вошел солдат со стаканом густого чая.
Попивая чаек, полицмейстер разговорился:
– Я с "Лондона" имел двести рублей в месяц! И это только деньгами! А обеды? А игра за счет заведения?.. А?.. А нынче? Хозяин чуть не спекся в собственном соку! Обжарился до румяной, понимаешь ли, корочки! Твоими стараниями все огнем пошло. Дым за три версты от города было видно!
Пашка молчал, стараясь надышаться. Ему стало предельно ясно – сегодня не его день. Остаться живым до вечера – уже удача.
Или наоборот – невезение?..
***
В конце-концов полицмейстер сплоховал – влупил сапогом по черепушке. И Павел, не осознав своего счастия, потерял сознание.
Тут же полицмейстер кликнул солдата с ведром воды, чтоб облить арестанта. Но это не помогло.
Было велено отправить тело в одиночку, а пол отмыть от крови.
Вернулся писарь, повертел в руках окровавленную бумагу, словно размышляя: не подшить ли хотя бы ее к делу. Но затем скомкал лист и бросил его в корзину.
Спросил:
– Что арестованный? Сообщил что-то стоящее?
Полицмейстер покачал головой:
– Абсолютно ничего…
– Крепкий оказался?..
– Да нет, скорее ничего не знает…
***
Пашке снилось лето. Снилась жара, удивительно солнечный день, и его бабушка еще жива.
Она сидит под шелковицей возле двора, беззубо улыбается прохожим.
Пашка понимал отлично, что бабка умерла лет пять назад, оставив его совсем без родных. Понимал и то, что видит сон. Но просыпаться не хотелось: он помнил, что за тонкой пленой небытия его ждет – не дождется что-то очень плохое.
Но сон разбился. Пашка открыл глаза и вспомнил все, вплоть до последнего удара полицмейстера. Сломанное ребро отозвалось болью.
Анархист осмотрелся. Камера была небольшой – наверное, в иных барских домах платяные шкафы были и то больше.
Из маленького окна бил луч солнца. Он полз от стены к лежанке Павла.
На полу, рядом с лавкой стояла кружка чая и миска с застывшей кашей. Кашу как раз воровал мышонок,
Павел устало возразил мышонку:
– Кыш, мыша…
Та немного подумав, молчаливо согласилась.
Пашка присел на лавку и принялся руками есть ту кашу.
Болело все тело, голова просто раскалывалась. И не то чтоб хотелось есть, но в голове крутилась неизвестно как уцелевшая мысль: надо обязательно покушать.
Охранник заглянул в глазок. Заскрипела тяжелая дверь.
– Оспин, на допрос! – с порога крикнул тюремщик.
Пашка кивнул, и, продолжая жевать, отправился на выход. Под конвоем прошел тюремными коридорами.
Когда шагал по тому коридору, где вчера его волокли – зашевелилась смутная тревога.
Волнение стало невыносимым, когда открылась дверь комнаты допросов. Умудренный писарь прятал бумаги подальше от возможной порчи, полицмейстер проверял, как сидят перчатки.
Со стены по-прежнему улыбался самодержец. Как Пашке показалось – делал это с ехидцей.
Не говоря ни слова, из кабинета вышел писарь.
Пашку принялись вталкивать в комнату. Тот попробовал опираться, но получил по сломанному ребру, боль взорвалась фиолетовой вспышкой в глазах. И через мгновение парень уже летел через комнату.
Полицмейстер ударил на лету, сбил Павла с ног. Опять начал лупить.
Пашка застонал:
– Нет, не надо… Я все скажу!
– А я ничего у тебя и не спрашиваю! – не отвлекаясь, отвечал полицмейстер. – Ты, братец, знаешь ли, знаменит. О тебе редкая газетка не тиснула статью. Тебя такая свора адвокатов готова защищать – страшно подумать. И все – забесплатно, чтоб их имя только рядом с твоим пропечатали! Им по большому счету плевать – повесят тебя или нет. Зато какая слава – защищал самого Павла Оспина!
Он обошел вокруг, осматривая плоды своих рук и ног. Задумался на мгновение: а куда еще он не бил?.. Ага, кажется сюда. Получай.
Пашка завыл.
– Может, ты в рай попадешь – может Господь Бог тоже анархист. – продолжал Павел. – А что, князья-анархисты же бывают? А может быть, нигилисты правы и бога вовсе нет… Так что теперь? На кого нонче надеяться, полагаться? Только на себя! Потому я ад устрою тебе прям здесь!
Пашка выл под ударами.
За дверью, ожидая команды, стояли жандармы.
Они вздрагивали в такт с криками.
В Иване Ивановиче
К городской околице Пахом вышел рано утром.
Город спал, несмотря на то, что солнце давно уже встало. Во-первых, день наступал воскресный, особо срочных дел будто не имелось.
Во-вторых, этой ночью вокруг города кружили волки. Порой их вой да запах ветер доносил до псов с городских окраин. Те начинали лаять, их поддерживали собаки, живущие в центре, а то и на другой стороне города.
Порой лай затихал, но какая-та собака, что-то вспоминала, верно решала, что последний звук должен остаться непременно за ней. Пару раз гавкала – ей отвечали с соседней улицы, и собачья брехня снова начинал гулять по городу.
За сим не спали их хозяева, обещая утром угостить соседских собак колбасой напополам с крысиным ядом.
Но всему на свете имеется конец – волки уходили в леса. Собаки укладывались спать, отходили ко сну и их хозяева.
Благостно засыпая, они прощали все и всем – в том числе и собакам.
Спали долго, всласть. Потом, когда спать было уже невмоготу, просто лежали с закрытыми глазами, желая отдохнуть впрок на следующую неделю, а то и на месяц.
Градоначальник сего города, Гордей Степанович Латынин с чувством глубочайшего стыда проснулся аж в начале одиннадцатого.
Время для пробуждения было позднее, но за сим позором его никто не застал. Его супруга Варвара тихонько посапывала рядом.
Тихонько, чтоб не разбудить хозяйку, Гордей поднялся, прошел по комнате, коридору… Привычно прислушался к шуму в детской… Тяжко вздохнул: он все никак не мог привыкнуть, что младшая дочь ноне уже замужняя дама. И живет безумно далеко – на другом конце города.
Через весь дом Гордей Степанович прошел в сени.
Там в уголке покоились отложенные сапоги. Городишко был мал настолько, что его градоначальник собственноручно чинил свою обувь.
Нет, конечно, имелся в городе и сапожник, но только один. И обычно, как и надлежит сапожнику, был пьян в стельку. Увлекшись, мог пропить все, включая гвозди, молоток и сданную в починку обувку.
Гордей Степанович задумался еще раз: в воскресенье, конечно, грех работать. Но с иной стороны – разве кому будет радость с того, что градоначальник станет ходить в прохудившихся сапогах, простудится да помрет.
Нет, решительно – не может быть греха в работе. – думал Гордей. – Спаситель наш и то работы не чурался. А вот что грех – так это быть дураком и помереть из-за дырки в сапоге. Будто в скором времени они были и без надобности, однако, случись ливень – чинить их будет уже поздно.
И уже было совсем было принялся за дело, но в окно увидел сидящего на лавочке Прохора. Рядом с ним лежало нечто, завернутое в плащ.
Охотник приходил в город раньше, приносил дичь, пушнину. Добычу из уважения сперва предлагал градоначальнику. Тот обычно платил не торгуясь.
В тот день Гордей Степанович вышел к охотнику, мысленно потирая руки – сделки с Пахомом всегда были прибыльными.
– Мы до тебя пришли! – сообщил Пахомий. – От!
– И тебе доброе утро, Пахомий. Что там приволок? Что-то к столу? Межвежатинка?..
– Кикимору пришиб! Акча мене за ее буде?
– Какая кикимора? – удивился Гордей Степанович. – Ты пьян, Пахом?
Ни говоря ни слова, Пахом открыл клапан свертка в нем, спеленатое как младенец, лежало…
Сначала градоначальнику показалось, что он видит голову гигантского кузнечика: синего цвета, с огромными глазами, головой странных пропорций… Однако, через четверть минуты понял: глаза более похожи на человеческие, тело покрыто не чешуей, а кожей, пусть и странно колера. Череп безволосый, лоб большой, словно у какого-то гения словесности… Чуть не ровно посредине лба – дырка с запекшейся красно-желтой кровью…
Пахом не закрыл убитому глаза и Гордей Степанович заглянул в них глубже. Ему показалось, что еще мгновение и удастся рассмотреть остатки разума, а то и душу. Но нет – там все было затянуто белесым туманом смерти.
– Что это такое? – спросил градоначальник, и тут же поправился. – Кто это такой?
– Я ж и баю: кикимор! – как маленькому стал растолковывать Пахомий. – Тама за урманом энтих много. Токма усе уже сдохли. А энтого я сам пришиб!
– Что там еще есть?
– Ставец матьорый из каньги. С неба упали семмицу тому.
В голове градоначальника доселе кружившие осколки мозаики вдруг соединились в единую картину. Все стало понятно.
Ну, или почти все.
– Хватай его… Неси в мой кабинет.
В кабинете удалось осмотреть пришельца лучше: роста он был небольшого, пожалуй, с ребенка. Одет он был в штаны и куртку из тускло-серой ткани. На ногах – ботинки будто из какого-то мягкого металла. Пуговиц не было видно.
– Пожалуй, можно и выпить. – подытожил градоначальник.
Из шкафа достал графинчик, налил по маленькой.
Посмотрел на убитого инопланетянина.
– Помянем его душу басурманскую. Была у него душа, али нет? Как думаешь?
– Почом знать?.. Таперича изаболь нету.
– Выпьем…
Действительно – выпили.
Тут же налил по второй, и чтоб не было соблазна повторить – убрал графинчик.
Пока пили вторую, градоначальник принял решение.
– Об этом надо сообщать прямо в столицу телеграфом! Передавать надо "флагом". Не телеграфических рож это дело. У нас кто связью владеет? Германец Сименс, швед Эрик-сын да янки Белл. Пошли!
Пахом указал на сверток
– А энтот?
– Ах да… В ледник его под ключ!
В поезде
Из самого Владивостока огромный путиловский "десятиколесник" тащил состав. Делал это лихо – в чистом лесном воздухе уголь сгорал хорошо, паровоз был новым, чуть не только что с завода: колосники не успели прогореть, дымогарные и жаровые трубки – не забились.
Да и груз сегодня был не такой уж и тяжелый – пассажирские вагоны сегодня были наполнены едва на половину.
Поезд летел сквозь лес – за окном стояла непроглядная темень – станции здесь были редки. И чтоб темнота не смущала взор, от нее прятались за опущенными шторами, тоску прогоняли вином.
В вагоне-ресторане за столом коротали поздний час пассажиры.
Музыкант в углу не сколько играл, сколько настраивал свою гитару. Ужинало семейство, севшее на поезд в Хабаровске. В углу трапезничал батюшка. Недалеко капитан третьего ранга развлекал беседой двух дамочек.
– …Скрутили его, значит, и в участок. Дескать, смотрел на мост, чего-то рисовал. В карманах – бумаги на ненашенском. С виду – чисто японец. Стали разбираться – оказался он вовсе не японцем, а корейцем. Что на мост глядел – не отрицал, но не специально, а так вышло. Надо же ему на что-то глазеть, не с закрытыми же глазами ходить? И что характерно, бдительные верноподданные наловили таких шпионов на две Японии. Буряты, китайцы, монголы – все годиться. Как японцы выглядят – знают только по карикатуре в "Ведомостях".
Барышни захихикали.
***
На полустанке, среди тайги в шинели кутались Грабе и Данилин. Будто бы уже наступило лето, и уж точно тут было гораздо теплее, чем на Чукотке. Но все равно, стало зябко еще до того как село солнце.
Мимо прохаживался местный путеец. Остальные обитатели полустанка уже смотрели второй сон, поэтому одиночество смотритель вымещал на гостях:
– Уголь дорожает… – говорил он. – Скоро разразится топливный кризис! Надобно переходить на альтернативные, возобновляемые виды топлива, такие как дрова, ветер, масло подсолнечное.
– А как же вы ветер поставите на железной дороге? – интересовался Данилин. – Это что, паровозы будут с крыльями, как у мельниц?..
– Я вот недавно читал о маховозах. – не сдавался путеец. – То бишь, о поездах с маховиком. Превосходнейшая идея, доложу я вам.
Грабе порылся в карманах, достал пачку папирос. Открыл ее, остался недоволен.
– Папироской не угостите? – спросил он. – Мои отсырели…
Путеец радушно протянул свои:
– Курите, если не побрезгуете.
– Благодарствую… – Грабе блаженно затянулся. – А что касательно "побрезгую", так были в краях, где махорки днем с огнем не найдешь. Я уже думал начать мох курить…
– Мох не мох, а, видать, вы люди важные, если по вашему велению я поезда останавливаю.
В ответ Грабе смерил путейца таким взглядом, что тому резко перехотелось разговаривать.
Но Данилин засомневался в могуществе не то своем, не то железнодорожника:
– А если поезд не остановится?
– Не извольте сомневаться! Остановится! Я ему семафор закрыл.
***
И действительно, поезд остановился – красный фонарь было видно далеко.
В вагоне ресторане звякнула посуда. Стоящие на столе бокалы чокнулись сами по себе, без воли хозяев.
Остановка была недолгой. Едва Грабе и Данилин запрыгнули на подножку поезда, как путеец открыл семафор.
Однако капитан успел выглянуть в окошко.
– Шут его дери. Никогда тут не останавливались…
Но его спутницы быстро вернули внимание к себе:
– А что, японцы действительно отличаются от китайцев?– спросила одна дама, мило подперев кулачком подбородок.
Капитан кивнул:
– Отличаются, и весьма. Японцы ближе к полинезийцам, гавайцам, нежели к китайцам…
Меж столиков как раз проходил официант, капитан поймал его за руку:
– Постойте, голубчик… Отчего мы останавливались? Мы опаздываем?
– Не извольте беспокоиться. Подобрали-с двух офицеров… Машинист наверстает.
– Спасибо, – кивнул капитан официанту и повернулся к собеседницам. – Меж тем, у нас лет пять назад в газетах над японцами подшучивали, дескать чурки, желтолицые макаки… А на войне они нас поколотили крепко – и на суше и на море. Вот недавно я попал на Сахалин японский. Помню, как было при нас, так одно слово: каторга. Сейчас – рейсируют теплоходы, шоссе строят как в Европе, уже железную дорогу соорудили. Крепость построили на месте Корсаковского форта. Движение, доложу вам… А зато на Северном Сахалине у нас тишь…
Ресторан пустел. Музыкант зевнул, качнул головой: не то отвесил поклон публике, не то попрощался и ушел в свой вагон. Ко сну отправилась и семейка из Хабаровска. Лишь попик продолжал воевать со своей бутылкой вина.
Но тут открылась дверь, и вошли Грабе и Данилин. Хоть вагон был почти пуст, присели недалеко от капитана и его спутниц. Рядом с вошедшими возник официант. Подавляя зевоту, изобразил внимание:
– Чего изволите-с?
– Водки полуштоф нам перво-наперво. А лучше перцовки. – начал распоряжаться Грабе, – К ней изобрази закуску горячую. Замерзли с товарищем…
– Смею предложить ухи…
Грабе скривился:
– Никакой рыбы. Щей тащи, каши, хлеба побольше. Соскучились уже за хлебушком… Салат на свой выбор – чтоб овощей поболе. Лето все же. Выполняй.
Официант исчез. Но меньше, чем через минуту возник снова со штофом и салатом. Понимал: эти гости устали, за столом долго не засидятся.
И действительно: Грабе даже не дал поставить графин на стол, тут же подхватил его, разлил жгучий напиток по стаканам. Произнес:
– Помянем…
Выпили быстро, не чокаясь. Официант посмотрел на них одобрительно: такие много времени не займут.
Новыми попутчиками заинтересовался и флотский офицер. Через проход спросил:
– А вы, позвольте, откуда-то из Китая? Корея? Или Монголия?
– Нет, абсолютно другая сторона. – отвечал Грабе. – Мы выбираемся в столицу с Чукотки… Штабс-капитан Грабе к вашим услугам. А это мой друг – подпоручик Данилин. Десятый новоингерманландский полк.
– Капитан третьего ранга Сабуров Михаил Федорович. Еду в Ревель… Вы Александра Николаевича Граббе не родственник?
– Отнюдь. Даже не однофамильцы. У графа Граббе две "б" в фамилии, у меня одна. Да и не граф я вовсе.
– Тем приятней, что не граф. Впрочем, что же мы кричим через весь вагон. Подсаживайтесь к нам.
Грабе и Данилин действительно пересели. Капитан продолжил знакомство.
– Позвольте представить моих спутниц: Ястржембская Мария Петровна и Вера Федоровна Никифорова. Ну, давайте, за знакомство!
Пока пили, Вера Федоровна осмотрела штабс-капитана внимательно и попыталась построить ему глазки. Ответом ей был тот же взгляд, коим недавно Грабе угостил железнодорожника. Дама поперхнулась вином.
– Между прочим, я бывал в Анадыре – жуть, дикое место. – произнес капитан, пытаясь насадить гриб на вилку. – А позвольте поинтересоваться, что вас туда занесло?
– Мы боролись с происками чукчей. – ответил Грабе.
– Я так понимаю, вы шутите?
– Отнюдь: чукчи хитры, они умелые охотники, отважные мореплаватели. И что досадно – очень, очень жестоки. Прошлой осенью, к примеру, они переправились через Тихий океан, вырезали племя эскимосов, между прочим, граждан Северо-Американских Соединенных Штатов. И угнали стада оленей… Был международный скандал.
– Вы, наверное, искали этих оленей?
– Нет. Их искали войска под командованием генерала Мансурова. И вот этой зимой, во время бурана, генерала выкрали. Его я и искал…
– И как? Успешно?
– Не совсем. Я нашел его тело, но душа отбыла к Господу. Чукчи обычно не пытают своих пленных… Сразу убивают. Но генералу так не повезло… Знаете северный промысел: резьба по кости?
Капитан кивнул:
– Милое занятие…
– Но не тогда когда режут на кости живого человека…
Ястржембская тоже поперхнулась, из рукава достала надушенный платок, поднесла его к лицу.
Грабе спохватился:
– Впрочем, простите… Не буду утомлять вас подробностями – мы же за столом.
– Но вы наказали виновных? – задумчиво спросил капитан, прожевывая все-таки отловленный гриб.
– Снова нет. Виновных я не нашел… Они укочевали куда-то на острова… Хотя, по моему рассуждению, эти дети природы живут в столь жестоких условиях, что любое наказание излишне.
– Дети! Да под пулеметы таких детей собачьих!
– Вы излишне эмоциональны. Тем паче, сказано в Писании: "Не судите…". Я вообще, думаю по приезду подать в Военное Ведомство письмо с предложением создать из чукчей военные части особого образца вроде французских зуавов или английских гуркхов.
– Ага. И вы этих сверхлюдей вдвоем победили? Совсем как Зверобой и Чингачгук?..
– Да вы что, не поняли? – удивился Грабе. – Посылали отряд! Только от этого отряда двое живых осталось. Я и этот парнишка…