***
В своем кабинете из сейфа Инокентьев достал ту самую папочку, которую предъявлял Столыпину.
– Ознакомьтесь, – предложил генерал. – Только не спрашивайте, может ли такое быть. Не будьте банальным. Может. Все предельно серьезно…
Попов кивнул и действительно читал все серьезно.
Предельно серьезно.
Прочтя признался:
– Неожиданно. Просто дух захватывает… И вы хотите…
– Я хочу, чтоб вы отправились туда. Отбудете на "Скобелеве". Вам, вероятно, будет работа по… специальности.
– Кого-то убрать?
– Скорей замести следы. Хотя, не исключено, что… В общем, на месте разберетесь.
– Вы, я так понимаю, не летите?..
– Нет.
– Я буду старшим в операции?
– Нет… Вернее не совсем. Уже на месте работает Грабе. С вами я еще отправляю Данилина. Пусть учится. Его просил сам Аркадий Петрович?
– А зачем ему этот мальчишка? Он действительно хорош?..
Инокентьев покачал головой:
– Грабе абсолютно противоположного мнения. Подпоручику еще учиться и учиться…
– Тогда зачем?
– Он говорит, что парню сказочно везет: за неделю он три раза был на волоске от смерти. Но всегда выживал.
– Удача переменчива.
– Именно так я и сказал Грабе.
– А он что?
– Сказал, что все же предпочитает рискнуть.
– Кто еще будет там?..
– Мы пригласим с десяток ученых, у которых обычно консультируемся… Будет казачья сотня. Там уже имеется сотня казаков, и мы направим две-три сотни арестантов. Инопланетный корабль надобно будет эвакуировать.
– После эвакуации…
Инокентьев лишь глазами показал: "да".
Попов кивнул:
– Я тогда возьму два пулемета…
***
Когда-то в Запасном бюро именины у сослуживца отмечали просто и без особых затей. Впрочем, с того "когда-то" поменялась одна только вещь.
А именно одно время перед именинами находившиеся в Бюро за спиной празднующего пускали фуражку по кругу, собирали деньги, складывали их в конверт, который и вручали виновнику торжества.
Как-то то ли Попов, то ли Грабе заметил, что никакого прока с этого подарка нет. Человек получает ровно такую же сумму, сколько и платит за год. Поэтому этот кто-то деньги забрал, снес в их в банк и вернулся с одной красивой сотенной купюрой, которую в свою очередь поместили под стекло и в фигурную рамочку.
Теперь подарок был переходящим. Его вешали над столом именинника, где купюра пребывала до следующего чьего-то личного праздника.
И в один прекрасный день случилось то, что не случиться не могло. Кто-то обольстился деньгами, лежащими на виду. Иными словами спер сотенную ассигнацию. Не столь страшна была кража, сколь ее последствия. Все в бюро начали коситься друг на друга – кому охота работать вместе с вором. Пожалуй, только Инокентьев был столь беззаботен, что некоторые начали подозревать главу Запасного Бюро.
Но пропажа обнаружилась менее чем за неделю. Все оказалось простым до безобразия, украл тот, на кого бы стоило подумать в первую очередь, а именно подпоручик, недавно определенный в Бюро.
Соблазнившись солидными будто деньгами он их украл и попытался разменять и был схвачен за руку. Купюра оказалась фальшивой. В Бюро начали вспоминать – кто же все-таки придумал эту забаву с рамочкой: Грабе или все же Попов. Но в розыгрыше сознался сам генерал. Он-де знал, что кто-то не выдержит искуса, и желательно было выявить слабого человека в обстановке мирной.
Подпоручика не разжаловали, а просто отправили с глаз долой куда-то в Оренбуржье.
На его место взяли другого. Им оказался Данилин. И, хотя прегрешений за ним не числилось, в Бюро его не особо любили: мало ли чего можно ожидать от подпоручиков?..
Данилин, хлебнув нелюбви, отвечал Бюро тем же самым. Старался проводить в нем как можно менее времени, вызывался посыльным, и, когда, Грабе засобирался в тундру, на поиски всемогущего шамана, Андрей вызывался добровольцем.
В тундре подпоручик понял, что всеобщая нелюбовь – не самое страшное. Но, вернувшись в Петербург, быстро заскучал.
И вот, вернувшись после очередного поручения, Данилин узнал, что его ожидает Инокентьев.
Андрей поспешил в кабинет своего начальника.
– Вы не боитесь высоты? – спросил генерал-майор вместо приветствия.
– Как-то не замечал за собой такого.
На самом деле Андрей врал, опасаясь, что его отстранят от нового задания, а то и вообще из Бюро. Не то чтоб он боялся высоты, но и не любил. Рядом с опасным краем, обрывом Данилину становилось как-то жутко.
Однако опасался Андрей напрасно: Инокентьеву совершенно было наплевать на страхи Андрея.
– Вот и отлично. Значит, полетите в Сибирь.
– Обратно к Аркадию Петровичу?
Генерал-майор кивнул.
– Надолго?
Генерал кивнул еще раз…
Комиссия
Суд был недолгим. Пашку сочли виновным по всем статьям обвинения, смягчающих обстоятельств не выявили, поэтому присудили смертную казнь.
Измываться над смертником законы не велели, и вроде бы последние дни Павел хоть и в четырех стенах, но доживал в свое удовольствие.
Спал, сколько хотел, читал лишь то, что считал интересным. Если становилось скучно – бросал. Старался читать рассказы, короткие повестушки – крупный роман он запросто мог не успеть.
Затягивались раны, сходили синяки.
Наверное, впервые за всю жизнь Павел никуда не спешил.
Предложили, чтоб зашел священник, но анархист хоть и был крещенный, отказался. На душе стоял абсолютнейший штиль. Неоплаченных долгов, дел после казни не должно было остаться.
Неотвратимая близость смерти успокаивала.
Однако смерть не спешила. Сколотить виселицу – дело не хитрое, и, наверное, заминка произошла из-за отсутствия заплечных дел мастера. Но Павел не сомневался – палач найдется. В крайнем случае, позовут кого-то из арестантов, посулив, скажем, штоф водки. А то кликнут казаков, и те пристрелят его у щербатой тюремной стены.
Одним утром зашел батюшка: старичок ветхий и седой. Предложил исповедоваться и приобщиться Святых даров.
– Мне это без надобности, – ответил Пашка. – Я в бога не верую. Потому как если бы он был, да меня любил – умер бы я маленьким. А как вырос – так одни беды… Ничего хорошего. И если у вашего бога такое понятие о справедливости, я не хочу иметь ничего общего с таким богом.
– Богохульник…
– Ну, положим, и богохульник! Отчего он мне не окажет милость? Прямо здесь не пришибет?
– Оттого, сын мой, что у Бога про каждого – свои помыслы, кои человеку неведомы. А один раскаявшийся Господу нашему милее, чем десять не грешивших всю жизнь праведников.
Но далее в диспут батюшка вступать не стал, а молча удалился.
В тот же день, но где-то ближе к полудню, в камеру к Пашке зашли двое конвоиров.
– На выход, – распорядился один.
Пашка не стал спрашивать: с вещами или нет. Весь его скарб был на нем. Даже не поинтересовался: не на казнь ли?
Павла отвели в тюремный лазарет. Там его уже ждал доктор. Велел раздеться, стал щупать мышцы, смотреть в глаза, в рот, в уши. Послушал сердце.
– А это чего, проверяете, здоров ли я для шибеницы? – спросил Павел.
– Говоришь много. – ответствовал докторишка. – Приседай…
– Не понял?..
– Приседай, дурак… Двадцать приседаний.
После приседаний доктор снова послушал Павла через стетоскоп. Остался доволен:
– Так-так… Хорошо! Очень хорошо! Ну, что сказать, молодой человек. Своему здравию вы ноне обязаны своею жизнью. Я не знаю, сколь длинной и счастливой она будет. Но говорят, освобожденные смертники живут долго. Вы уж постарайтесь не опровергать…
В Суково
…По случаю отъезда хозяев прислуга жила себе в удовольствие.
Ходили друг к другу в гости, грели несчетные самовары с чаем, сидели за полночь.
Если не надо было идти на базар – спали долго. Потом, после чая, неспешно принимались за дела по дому: сушили подушки, выколачивали пыль из матрасов и ковров.
Снова садились за чай.
Когда дело шло к обеду, во двор дома Стригунов зашел Андрей Данилин. Его тут же узнала старая кухарка – она приходилась подпоручику троюродной теткой или кем-то еще. В общем родственницей, но не настолько близкой, чтоб рассчитывать на что-то существенней рублей трех в долг.
Андрей порылся в памяти: старушке он был должен, но расплатился перед отъездом. И теперь она, похоже, была чистосердечно рада его видеть.
– Ай, ваше благородие! Андруха! Тебе наш поклон! Никак приехал, касатик?
Данилин улыбнулся:
– Здравствуйте, тетя Фрося! Только сегодня ночью прибыл в Москву скорым поездом.
– Хорошо ли доехал? Приятная ли компания была в поезде?
– Великолепная просто! С самого Тайшета ехал в купе один.
– А откель? Аленка говорила, что ты не то у самоедов, не то у айнов…
– С Чукотки.
– Ну и как там, в Чукотке?
Андрей осмотрел двор. Ветер качал осиротевшие качели.
– Да так, живут люди… – ответил Данилин задумчиво. – Вы мне Аленку не позовете?
– Ой, а барышни нет. Они на дачу уехали, в Суково. Да ты заходи, чайку попьем…
– В другой раз, тетя Фрося. Я завтра уезжаю, и мне нужно Аленку повидать. Боюсь, за чаем не успеть…
– Ну, гляди!
***
За пятачок на трамвае Андрей доехал до Арбатских ворот – дальше вагон не шел.
Можно было пересесть на конку, но до вокзала было уже рукой подать. На Смоленском рынке за сэкономленную мелочь купил небогатый букет из ромашек да фиалок. Прошелся меж рядов, поскольку ел последний раз еще в поезде, купил полную фуражку кислых вишень.
Затем спустился вниз к реке, через Бородинский мост перешел ее и направился к зданию Брянского вокзала.
Но вот беда: пока он ходил по базару, ушел поезд, на который он собирался.
Пришлось долго ждать следующего, коротать время, глядя на рельсы да вагоны.
Поэтому в Суково он оказался уже вечером. Сошел на станции, зашагал по шпалам. За выходным семафором спешащий вслед за солнцем паровоз дал гудок. Андрей шутливо отсалютовал ему и свернул на знакомую тропинку. Пошел по ней к дачам.
На поляне, у входа в поселок, резвились в салки дети. В бадминтон играли ребята постарше, среди них была Аленка. Наблюдая за ними, взрослые тихонько бражничали на веранде.
Аленка почти сразу заметила Андрея, но нарочно сделала вид, что не увидела его. Тот же стоял в сторонке, не решаясь подойти, попасть в поле зрения родителей.
Подруги тоже молчали, тихонько хихикали, находя это комичным.
Наконец, одна девчонка не выдержала.
– Аленка! Там твой юнкер приехал. Подойди к нему, что ли… А то глаза сломает об нас – кому он слепой нужен будет.
Аленка действительно отошла.
Данилин стоял под деревьями, заложив руки за спиной. Когда подошла барышня, поздоровался:
– Здравствуйте, Алена Викторовна.
– Здравствуйте, Андрей Михайлович…
– Я приехал.
– Вижу. И что дальше?
Из-за спины Данилин вытащил простенький букетик – ромашки да фиалки.
– Это вам!.. – и стушевавшись, продолжил. – Извольте со мной прогуляться…
Долго шли молча. Под деревьями уже просыпалась ночь, но в аллеях сада еще держался вечер. В небе кружили последние ласточки – гениальные летуньи.
С яблони девушка сорвала с виду спелое яблочко, вытерла о рукав, надкусила, осмотрела надкушенное место.
– Это яблочко уже кто-то ест, – сказала она. – Здравствуй, червячок!
И зашвырнула яблоко с обескураженным червяком куда подальше.
– Что же вы молчите? – спросила, наконец, Аленка.
– Вами любуюсь. Завтра у меня поезд с Николаевского вокзала. Уж не знаю, сколько месяцев мы с вами не увидимся. Вот и запоминаю, какая вы – запасаюсь красотой впрок.
– А где же вас носило доселе?
– Я же писал – в Сибири, на самом ее краю, на Чукотке. Там где плавал барон Толь. Море Норденшельда, Восточно-Сибирское…
Аленка скуксилась, ее губки превратились в две тонкие алые нити:
– Врете вы все! Вы в Японии были! А там всем известно – на каждом шагу гейши.
– Да честное благородное слово – я из России не выезжал…
– Что-то вы все ездите, ездите, а толку с этого чуть. Наверное, вы плохо учились в училище, и теперь – мальчик на побегушках!
– Я был вторым на своем курсе…
– Тогда почему вы не служите в лейб-гвардии? Или хотя бы в столицах?..
– Оттого, что там служить дорого… А так – я на полном коште у державы.
– Стало быть, столицы вам не по карману…
– Ну да…
Где-то на станции свистел вечерний поезд.
Стремительно темнело. Ночь выползала на тропинки, ласточки прятались под крыши, но в небе появлялись другие существа, столь же виртуозные в полете…
– Смотрите! Мыши летучие! Я их боюсь!..
– Да полно вам! Чего их боятся! Они, конечно, некрасивы, но все одно – тварь божья…
– Ай, тоже мне Лев Толстой выискался! У меня волосы светлые, а они увидят яркое – и бросаются! Давеча к Лушниным на свет в окно залетела! Все перепугались! Говорят, такое к покойнику!
– Мышь-то, наверное, не меньше Лушниных испугалась! А чтоб мыши ваши волосы не видели – наденьте мою фуражку…
– А платье мне куда девать прикажите?
Как раз подошли к калитке дачи Стригунов.
– Все, дальше меня не провожайте! – распорядилась Аленка. – А то папенька увидит, разругается!
Остановились. Посмотрели друг другу в глаза.
– Ну почему?.. Ну почему – у всех кавалер как кавалер, а у меня – бедный юнкер, который мотается Бог знает где, которого и родителям показать стыдно!
– Я не юнкер уже – я офицер…
– Молчите уж! Я читала про ваших чукч! Они ведь людоеды – стариков своих в голодную зиму едят без соли и хлеба! А вас бы съели, чтоб было бы?..
– Ничего страшного. Вы бы нашли другого кавалера.
– Глупый мальчишка, юнкер, прости-господи! Я же из-за тебя волновалась!
И вдруг Аленка стала лупить Андрея букетом. Листья и цветы летели на землю, но Данилин стоял как вкопанный.
– Вот тебе! Вот тебе еще! Чтоб не уезжал!!! Чтоб чаще писал! – и внезапно стихла. – Простите, Андрей Михайлович…
– Да не за что прощать. Я, напротив, рад…
– Чему же вы рады?
– Тому, что не подарил вам розы…
Аленка поцеловала его в щеку, и, испугавшись своей смелости, убежала.
Данилин остался у калитки, и долго смотрел ей вслед.
Надо было возвращаться в Москву, что было затруднительно в это время суток. Вероятно, пришлось бы идти пешком, но из боковой аллеи сада вышел дед Аленки.
– Господин подпоручик, не соблаговолите ли чайку попить с ветераном турецкой кампании, – предложил он. – Не спиться мне, старому…
***
В беседке на столе стоял самовар, три чашки. Над этим всем висел фонарь "летучая мышь".
Дед налил чай Данилину. Подал чашку:
– Пейте на здоровье…
– Вы слышали?.. – спросил Андрей, впрочем, сделав для приличия глоток.
– До последнего словечка. Уж простите стариковское любопытство. Аленка вся в бабку-покойницу пошла. Царство той небесное. Тоже своенравная была, паняночка, полячка, варшавянка. Мы в Польше познакомились, во время тамошнего мятежа. Я приехал усмирять, а она меня кипятком из окна… Я в дом – думал нагайкой по заднице. А увидел ее, говорю, мол, когда это безобразие закончится, не соблаговолите ли со мной посетить полковой бал. И ведь вальсировать тогда я не умел, косолапый. Она учила… А потом настояла, чтоб я в Москву перевелся. Если б не покойница – вернулся бы на Батюшку Дон.
Старик нацедил себе чая, присел.
– Я вот молодой был, мечтал: остепенюсь, дом поставлю с садом. И чтоб в нем непременно много абрикос. Люблю я их. А приехали сюда – и дом, и самовар, и абрикосы растут. Только не цветут они тут ни шиша.
– Отчего?
– Холодно, цвет вымерзает. В иную весну костры жгу всю ночь – не помогает. Сын хотел покорчевать – я запретил. А вдруг зацветут? В прошлом веке, говорят, соловецкие старцы растили у себя арбузы. О чем это говорит?
– Это говорит, что трудолюбие все превозмогает…
– Ан-нет. Это говорит о том, что раньше зимы теплее были… Вот и с ними, с девами так надо – терпеть, авось и потеплеет…
Самовар остывал, чай был не очень горячим, и чашка оказалась выпита быстро.
Андрей стал подниматься:
– Мне пора. Еще надо в Москву выбраться, завтра у меня поезд.
– Во сколько?
– В полдень. Я сейчас же пойду, к полуночи буду в Москве, у друзей переночую…
– Бог с вами, господин подпоручик. Как бишь вас звать, запамятовал?..
– Андреем.
– Доброе имя… А по батюшке?
– Михайлович.
– Вот и ладно. А я – Иван Федорович, будем знакомы! Вы у меня во флигельке переночуете – я вам постелю. А утречком – на поезд, в Москву – и далее на все четыре стороны. Нечто я нехристь окаянный, чтоб гостя на ночь глядя отпускать. А давайте в честь знакомства наливочки выпьем? Мне кум недавно передал!