Вскоре властитель западных берегов Чудского озера смог воочию убедиться в истинности слов командующего. Отложив мушкетоны и взявшись за кирки и лопаты, немецкие ландскнехты вгрызлись в землю, на глубине ладони еще достаточно мягкую, и стали продвигать траншею под острым углом к крепостной стене. Начав вне досягаемости огня русских пищалей, вскоре они приблизились к Гдову на достаточное расстояние, чтобы обороняющие дали слитный залп. Ядра смачно вонзились в землю по сторонам от узкой сапы, не причинив работающим в ней воинам ни малейшего вреда. Сменяя друг друга, землекопы уже после полудня смогли приблизиться настолько, что епископским бомбардирам удалось подтащить выделенные священником для похода трофейные пищали на дистанцию выстрела и, развернув их за земляной насыпью, дать первый залп. Стремительные чугунные шарики промелькнули в воздухе, почти незаметные глазу, и врезались в основание стены, разбросав острые каменные осколки. От удара крепость содрогнулась, испустив прозрачное облако пыли, словно ковер, выбиваемый послушниками во дворе замка.
Русские ответили беспорядочной пальбой как из крупнокалиберных пищалей, так и из ручных. Однако и пули, и ядра лишь трамбовали землю, не причиняя ливонским воинам никакого вреда.
Наблюдающий за происходящим сын Кетлера довольно рассмеялся:
– Я полагаю, господа, мы можем пока вернуться в Закурие и спокойно отобедать. Язычникам все равно никогда не удастся устоять против цивилизованной армии. Через шесть дней мы поднимем древний штандарт нашего Ордена над этими башнями.
– Там началась война! – Никита с ненавистью посмотрел на ложку с грибным варевом, а потом начал медленно нести ее ко рту.
После вчерашнего перехода у него болело все: ноги, руки, спина, шея, живот. Пожалуй, единственными мышцами, которые боль обошла вниманием, оставались жевательные мышцы. Жевать он мог без особых проблем: но кормить его с ложечки никому в голову не пришло, а потому он оставался за столом еще долго после того, как все обитатели поселка разошлись по работам. Рядом, наблюдая за мучениями гостя, оставались только Костя Росин, Игорь Картышев и Сергей Малохин.
– А почему она так решила? – опять вернулся к началу разговора Картышев.
Хомяк, прожевав грибы, вернул ложку в миску:
– Она работает кем-то вроде жрицы в построенном на острове капище. Там, в ходе неких тайных обрядов на нее спустилось откровение, и она постигла, что на западных границах началась война… – врать у Никиты получалось плохо, а потому он опять сосредоточился на ложке.
– Ну и что, – фыркнул Малохин, – мы должны посылать оричнику сообщение о том, что на Неве у какой-то тетки было видение, и из-за этого он должен бояр в ружье поднимать?
– Нет, мне куда более интересно другое, – остановил Сергея Росин. – Ты хочешь сказать, Никита, что ты отмахал пешком хрен знает сколько километров только потому, что твоей жене померещилось что-то странное? Почему из-за дурного сна одной девицы вся Ленинградская область должна подниматься по тревоге?
– Я там был, на острове, – наконец признался Хомяк. – Там есть странные символы, сложенные из костей и черепов, столбики в ельниках спрятаны. Солнце там всегда светит, какая бы погода вокруг не была.
– Много там жрецов в капище? – скромно поинтересовался Игорь.
– Она… Она одна…
– Видно, богатый храм, – без тени улыбки кивнул Картышев.
– Она сказала… – Никита зачерпнул еще ложку грибов. – Она сказала, что на острове спит отец варягов. Перун.
– Перуна князь Владимир вниз по Днепру спустил… – по инерции парировал Малохин, но на полуслове запнулся. – На Неве?
Он отступил и посмотрел на своих товарищей:
– Мужики, вы помните: арабы всегда говорили, что русские, это племя живущее на острове у озера Нево, то бишь у Ладоги. Все историки еще постоянно гадали, то ли они имеют в виду земли между Волховом, Невой и Чудским озером, или земли между Невой и Вуоксой. А что, если арабские торговцы имели в виду именно маленький островок на Неве, где стоит капище главного русского Бога? Вы представляете, какое открытие мы сделали?!
– Ну, тогда понятно, почему сюда регулярно варяги наведываются. Непонятно только, откуда? – добавил Картышев.
– Ну, теперь вы мне верите? – с облегчением вздохнул Никита.
– А еще, мужики, – хмуро добавил Росин. – Как раз на лугу перед этим островом мы заночевали, прежде чем проснуться в нынешнем времени. Про этот случай твоя жрица ничего не говорила, Никитушка?
– Блин, точно! – вскочил со своего места Малохин. – Это она! Вот, черт… Нужно на Неву, идти, с теткой разбираться. Пусть назад возвращает!
– Подожди, – покачал головой Костя. – А как же война? Там, на западе, кто-то сейчас помощи ждет. Там люди гибнут, а ты бежать сломя голову предлагаешь.
– Почему ты решил, что там сражения идут? – фыркнул Малохин. – От того, что какой-то тетке что-то приснилось?
– Сережа, родной, – вздохнул Росин. – А в то, что мы в шестнадцатый век провалились, ты веришь? Ты уж выбери что-нибудь одно. Или с островом связано нечто, способное протаскивать сотни людей сквозь века, но уж тогда и про нападение соседей на западные границы оно наверняка способно узнать. Или оно про обстановку ближе прямой видимости ничего знать не может – но уж тогда и на счет путешествия во времени разговаривать не стоит.
На этот раз Малохин предпочел промолчать.
– Я возьму твои лыжи, Никита? – решительно положил ладони на стол Картышев. – Мы пока ни одной пары вырезать не догадались.
– А как же я?
– Судя по тому, как ты реагируешь на каждое движение, ты еще дня три никуда пойти не сможешь.
– Смогу! Свиньи у меня… – попытался встать Хомяк, и лицо его тут же скривило от боли.
– Вот видишь! – поднялся Игорь. – Пока оклемаешься, я успею сходить и туда, и обратно.
– Объяснять опричнику, что у какой-то женщины на Неве было видение о нападении на западные границы? – Росин снова тяжело вздохнул. – Полный бред. И не сообщать ничего нехорошо получится… Лучше, я сам схожу.
К удивлению руководителя клуба, Зализа отнесся к сообщению вполне серьезно. Единственное, о чем он спросил, выслушав сбивчивый рассказ Кости и поняв, что речь идет о пользующимся дурной славой селении Кельмимаа:
– Откуда там люди? Их же вырезали всех еще в прошлом году!
– Один из моих знакомых поселился, – пояснил Костя. – Вместе с нами сюда приехал.
– Помню, самого его видел, – кивнул Семен. – А вот женщина…
– Местная она, – повторил Росин. – Там и живет.
– Ты, боярин в горницу проходи, откушай чем Бог послал, – задумчиво кивнул Зализа. – Ярыга баял, баня у него протоплена. Как потрапезничаешь, согреешься.
Наворачивая гречу с мясом и запивая ее горячим сбитенем, Костя все время пытался понять: встречают его как дворянина, вольного боярина-воина, или как простого смерда? Насколько он помнил "Домострой", царь требовал, чтобы челядь кормили "хлебом решетным, щами, да кашей с ветчиной жидкой, а иногда, сменяя ее, и крутой с салом". Хлеб ему предложили свежий, рыхлый, ноздрястый, явно домашней выпечки; вместо щей налили густой наваристой ухой, подернутой сверху толстой янтарной пленкой, что можно считать разумным эквивалентом; но вот является ли греча с мясом "жидкой кашей с ветчиной"? Правда на широких оловянных блюдах лежали пахнущие грибами пироги и расстегаи, демонстрирующие крупнокалиберную малину. Однако, по воскресениям и праздникам слугам тоже полагались пироги – а какой сейчас день, Росин не имел ни малейшего представления.
Так, в тяжких раздумьях, Костя и накушался до такой степени, что после долгого лыжного перехода по морозному воздуху его потянуло в сон. Знал бы он, чего лишается! Помочь боярину хорошенько попариться пришли две молодые, пышные, веселые девицы, и не помышлявшие прикрывать своих прелестей березовыми и еловыми вениками. Однако попавший в тепло гость окончательно сомлел, и хотя сделал пару поползновений воспользоваться случаем, оказался ни на что не годен.
Утром его разбудил девичий смех – очень может быть, что полати в светлице на первом этаже с ним делила какая-то из вчерашних знакомых, но и этот шанс хозяйский гость упустил. Когда он поднялся, рядом никого не оказалось, а смешок удалялся вдаль где-то за дверьми.
Встав и одевшись, он вышел наружу и в дверях столкнулся с опричником.
– Поднялся, боярин? Ну, пойдем.
Одетый в отливающий железом и побрякивающий кольчужным подолом юшман, небрежно расстегнутый на груди, Зализа уже не походил на раздобревшего купчишку, каковым казался вчера в цветастых нарядах. Даже черная бородка опричника ныне не топорщилась задорно вперед, а достойно лежала на груди, прикрывая меховой ворот овчинного поддоспешника.
– Снедь в сумках, – сурово сообщил Семен, выводя Росина во двор, где на одного из двух приготовленных коней уже успели навьючить никитины лыжи. – Сейчас об утробе заботиться недосуг. Садись.
Костя, которого мгновенно пробил пот, несколько секунд поколебался, потом взялся за луку седла, вставил ногу в стремя, оттолкнулся от земли и… мгновением спустя, судорожно вцепившись в обитый кожей выступ перед собой, взирал на окружающих с высокой покачивающейся опоры.
– Я… – он хотел сказать, что не умеет править лошадью, но опричник уже взметнулся на своего жеребца, затем небрежно подобрал повод росинского коня и закрепил себе около ноги.
– Береги себя, Семен!
Зализа оглянулся, улыбнулся, встопорщив бороду, махнул на прощанье рукой и подтолкнул жеребца пятками. Тот тронулся вперед, потянув за уздцы вторую лошадь, и Костя понял, что если он обернется на крыльцо, то неминуемо потеряет равновесие и грохнется вниз.
Когда-то в детстве Росину довелось покататься на мотоцикле. Тогда он изрядно понервничал, но теперь понимал, что мотоцикл по сравнению с конем – это поставленное перед телевизором мягкое кресло. Тем более, что сразу за воротами опричник пустил коня рысью, вторая лошадка наддала следом за ним, и Костю начало с силой швырять в седле вперед-назад. Минут через двадцать, у него возникло стойкое предчувствие, что тело вот-вот переломится пополам где-то в пояснице. Стремясь спасти хотя бы голову, Росин выпрямил спину, придав телу строго вертикальное положение – и о, чудо! Болтанка прекратилась! Теперь в такт шагам покачивались только бедра, а все тело ровно и спокойно двигалось вперед. Еще минут через десять Костя смог даже покрутить головой, любуясь окружающим пейзажем.
Вокруг лежала зима. Широкие еловые лапы потяжелели под весом пристроившегося на них снега на них, осели вниз, отчего деревья словно заточились, приняли вид стремительных, готовых к взлету ракет. Стволы высоченных сосен тоже побелели, хотя Росин так и не понял, каким образом удерживается на них искристый снег. Березы и ивы являли собой классическую картину зимнего пушистого инея, трудолюбивого украсившего каждую, самую мелкую веточку. А ведь настоящие холода еще не пришли – хотя снег на земле не таял, а изо рта вырывались обильные клубы белого пара, холода Костя практически не ощущал – причем старый тулуп доставал едва до колен, а ниже него до самых валенок оставались обычные габардиновые брюки, и уши на шапке он ни вчера, ни сегодня не опускал. Кони шли по ровной снежной целине, оставляя позади ровную цепочку следов, но копыта проваливались едва на десять, пятнадцать сантиметров, не больше. До хороших, добротных, доходящих человеку до пазухи, а то и скрывающих его с головой сугробов было еще очень далеко.
За два дня штурма ливонская армия потеряла шестнадцать человек. Из них двоих сбило удачно запущенное гдовцами пищальное ядро, а еще четырнадцать угорело в маленькой, жарко натопленной домишке, что стояла отдельно от больших деревенских изб.
Вообще, по сравнению с каменными холодными замками, где тепло ощущалось только вблизи пылающих каминов, в русских домах оказалось неожиданно тепло. Раскрасневшиеся рыцари, не опасаясь внезапного русского гегенагрифа, пили из больших кружек кислое бледно-розовое вино и рассуждали о величии немецкого духа.
Правда, сам кавалер Иван сих веселящих напитков практически не употреблял, трижды в день выезжал к осажденной крепости, надзирая за проводимыми работами и спокойно возвращался, иногда оправдывая перед священником своих братьев по Ордену:
– Не беспокойтесь, господин епископ, ранее, нежели через три дня, потребности в латной силе не появится. Война уже давно является точной наукой, а не уделом отважных героев. Для проломления стены подобной крепкости и высоты необходимо около трех сотен чугунных ядер, каковые пять пушечных стволов выпустят в течение четырех дней.
К середине второго дня немецкие ландскнехты, роющие зигзагообразную траншею, придвинулись к Гдову на достаточную для выстрела бомбарды дистанцию, и немецкие стволы присовокупили свою канонаду к стволам трофейным. Пушки стреляли часто, делая более двух выстрелов в час, и их разрушительную работу сдерживала лишь краткость зимнего дня.
Штурмовые лестницы орденские латники все-таки связали, делая это ввиду осажденных, но лишь с одной целью – угрожая штурмом со всех сторон не позволить крепостным бомбардирам перетащить пушки на атакуемый сапой участок стены. Возле стен постоянно бродили тонконогие наемники, закованные в кирасы кнехты и епископские латники. Хотя командующий армией и разрешил большинству воинов отдыхать в теплых русских домах, каждый опасался, что штурм начнется без него, и лучшая добыча достанется кому-нибудь другому.
Дерптский епископ тоже прогуливался по берегу в полумиле от осажденного города, наблюдая как залп за залпом тает доставленный первыми лоймами припас. Основание стены уже давно походило на изрядно обгрызенный мышами шмат сыра. Казалось, кладка должна рухнуть с минуты на минуту – но священник все же доверял мнению, а еще более образованию юного командующего, чтобы надеяться на быстрый успех. Для успеха требовалось подвезти сложенные в монастырских подвалах Кодавера ядра и кули с порохом.
– Демон, ты меня слышишь?
– Я слышу все, смертный, – взвился снежный вихрь и заплясал рядом с епископом.
– Где лодки?
– Они вмерзли в лед на полдороги между берегами! – развеселился дух. – Смертные пытаются вырубить лоймы изо льда, но те вмерзают быстрее, чем их успевают протащить!
– Так помоги им!
– Тебе придется подождать весны, смертный, – вихрь швырнул епископу в лицо горсть снега и опал. – Никто не способен изменять времена года по своему желанию.
– Ты слишком слаб, чтобы требовать награды за свою службу, демон! – разозлился священник. – Ищи себе другого раба!
– Тише, тише, – вкрадчиво мурлыкнул голос, стелясь у ног епископа. – Скажи, чего ты хочешь, смертный, и я исполню твою волю…
– Я хочу, чтобы оставшиеся отряды вместе со всеми припасами были здесь, у Гдова! – указал пальцем себе под ноги повелитель Дерпта.
– Будут, – пообещал демон и рассеялся в белесом просторе озера.
Неспешным полевым галопом двое всадников преодолели путь от Замежья до Каушты за пять часов. К середине дня Костя уже настолько приспособился к верховой езде, что даже начал получать от нее удовольствие и подумывал о том, чтобы после привала для завтрака попросить поводья. Однако привала так и не случилось – поначалу все казалось, что останавливаться рано, а потом уже вроде и до Каушты осталось немного. После полудня они въехали в широко распахнутые ворота, встречаемые Картышевым, распаренной, видно только что отошедшей от печи пышнотелой Зинаидой и отцом Никодимом.
Зализа легко спрыгнул на землю, придержал рукой саблю. Росин последовал его примеру, уже открыв рот, чтобы рассказать о своих впечатлениях после верховой прогулки и… замер, широко раздвинув ноги и раскрыв рот. У него было такое ощущение, словно он сидит на шпагате на раскаленной плите – причем широко раздвинутые ноги свести не удается никакой силой. Вдобавок между ног бегают маленькие, колючие мурашки, оставляя за собой длинный искристый след.
– Костя, ты чего? – забеспокоился Картышев.
Руководитель клуба вскинул ладонь, предупреждая попытки помочь, а потом на широко расставленных ногах поковылял к дому.
Опричник, пряча в кудрявой бороде усмешку, отпустил коням подпруги, затем, перекрестившись, подошел к иеромонаху, поцеловав ему руку, и снова вернулся к лошадям, протирая им шкуры соломенным жгутом. Странным своим поселенцам ухаживать за драгоценными туркестанскими жеребцами он не доверял. Убедившись, что встречавшие боярина иноземцы ушли в дом, на время забыв о государевом человеке, повернулся к священнику:
– Как паства твоя, отче?
– Прихожане мои православными себя чтут и обряды положенные вершат со всем старанием, но веру православную понимают плохо, – огладил тяжелый крест иеромонах. – Души их страдают в метаниях, и жаждут слова Божия, но принять его с искренностью ноне еще не способны. Более склонны они к радости и праздникам, как языческим, так христианским, а то и к веселью без повода.
– Хорошо ли это, отец Никодим, для христианина, жизнь в веселье и праздности проводить?
– Я не пресекаю, сын мой, – перекрестился священник. – Все мы созданы по образу и подобию Господа. А Бог, по мысли моей, несчастным существом быть не мог. Стало быть, и дети его обязаны жить счастливыми, а не в муках и грусти дни свои проводить. Что до праздности, то день свой прихожане посвящают трудам, и помыслов о благополучии рубежей отчих так же не оставляют.
– Да, рубежи, – покачал головой Зализа, оглаживая морду коню с большим белым пятном между глаз.
Сажая нежданных воинов на пожалованную государем землю, опричник в немалой степени рассчитывал на то, что они так же начнут выходить в засеку, приглядывать за устьем Невы и побережьем Невской губы. Однако иноземцы не спешили обзаводиться конями, а без коней – какой же боярин? Ни в дозор, ни в поход, ни в ополчение его не поднять. На Руси для таких даже слово отдельное придумано: пешеходцы. Не люди, значит, а те, кто пешком ходит. Хотя, конечно, на Неву, варяжскую лойму перехватить, они все-таки своими ногами успели. Сами, без понуканий… Бояре, значит, все-таки. Долг свой перед землею блюдут.
– Гость у твоих овец, отче, как я слыхал? – из-за раны на горле голос опричника получался тихий, с посвистом, но вполне вразумительный.
– Да, пришел человек с невского берега. Больной лежит, замучился в пути сильно.
– Исповедовался?
– Тайна исповеди свята есть, и о ней никому, кроме Господа, знать не след! – моментально вскинулся иеромонах.
– Я же не спрашиваю, о чем он говорил, – покосился на дверь дома опричник. – Я спрашиваю, подходил ли он к святому причастию?
– Болен он, – передернул плечами монах. – И по сей причине святых даров не приемлет.
Зализа снова усмехнулся – а отец Никодим-то, уже защищать пытается своих овец божьих, которых недавно совсем сарацинами считал! Каждый ведь знает, что святые дары болящему в первый ряд предназначены, но даже такую неурядицу монах для защиты иноземцев от подозрений пользует.
– Теперь и вовсе не примет, – предупредил он священника. – Забираю я его.
– Пошто? – опять перекрестился монах.
– До дома провожу, посмотрю как устроился, – успокоил отца Никодима опричник. – Наветов на него нет, от тягла пока не уклоняется. Но знать, кто таков, мне надобно. Ну что, хорошие мои, дать вам водицы испить, али рановато еще? Может, сена пока пожуете?
Последняя фраза относилась, естественно к лошадям.