Артём не заметил, как назвал старпома по имени. Они никогда не были друг с другом на короткой ноге, и тем более друзьями. Не позволяла субординация. На лодке старший помощник - это цербер пострашнее командира. Он отвечает за дисциплину, порядок и уставные отношения внутри экипажа. Куда уж там до имён и отчеств! А за пределами лодки их пути не пересекались. Да и по возрасту старпом Артёму если не в отцы, то в дядьки точно годился. Но сейчас всё смешалось. Сейчас "их время" ещё не наступило. Их обоих ещё нет даже в проекте. Так что какая тут может быть субординация!
- Если бы найти, где вырубается электричество, то они станут слепыми! А ты, кстати, как видишь?
- Тебя рассмотреть могу. Но я о другом думал, - Долгов приподнялся и схватил доктора за плечо. - Когда стоишь одной ногой над пропастью, очень интересные мысли приходят в голову. Если задуматься - так ведь ничего не должно измениться? Уже родились мои родители, и у них вновь появлюсь я. И так же я приду служить на лодку, чтобы затем уйти в свой последний поход. Артём, мне конец, я знаю. А ты пронырливый, ты выберешься.
- Мы вместе выберемся!
- Не перебивай. Может, я впервые задумался о таинственном течении времени, а ты пытаешься порвать такую тонкую нить моих размышлений. Ты только вдумайся в эти парадоксы времени, в которые мы попали! То, что вернуться назад мы не сможем - это факт. Наше время для нас закрыто, и с этим тоже нужно смириться. Но нас разделяет всего шестьдесят восемь лет. Тебе сейчас сколько?
- Двадцать семь.
- Будет девяносто пять. Запросто дожить можешь. Вы, доктора, живучие как коты. Я даже представляю старого скрюченного доктора Петрова, с дорогой тростью в руке и в костюме от Версаче. Ты ведь наверняка станешь светилом в мире медицины! И тебя непременно потянет в наши северные края. Ты вполне смог бы посетить наш закрытый гарнизон по приглашению. Но ты ведь этого не сделаешь? Ты непременно заедешь своими хитрыми обходными путями. Я ведь прав, Артём?
- Никак не пойму, к чему ты клонишь?
- Артём! Долг на мне висит большой! Кому-то это может показаться пустяком, а для меня это очень важно. У нас в семье всегда это было свято! Мой отец меня отвёл за руку в школу. Мой дед триста вёрст на коне скакал, чтобы отца за руку в школу первый раз отвести. А моего Димку ты отведёшь!
Не зная что сказать, Артём в растерянности смотрел на покрасневшего от волнения старпома.
- Не спорь! - Долгов похлопал доктора по плечу и, натужно улыбнувшись, добавил: - Это будет тебе мой наказ! И попробуй только не выполни. Не должен мой сын, как сиротка, за мамкину руку держаться, когда школьный порог переступит. Есть у нас в семье такое поверье: мальчишку в семье на главные события в жизни должна вести мужская рука.
Артём с трудом протолкнул застрявший в горле ком и уже хотел начать убеждать старпома, что он и сам сможет с этим справиться. Но сзади заскрипела дверь, и они замолчали.
- Наш Голиаф уже пришёл в себя?!
На пороге стоял улыбающийся Шеффер, а за его спиной застыли двое солдат.
- Ты, доктор, делаешь чудеса - одним лишь своим присутствием ставишь людей на ноги.
- Где обещанные лекарства?
Артём взглянул на пустые руки Шеффера и помрачнел.
- После. Всё будет после. Сначала работа. Но перед этим мы произведём смену декораций, - пропустив солдат вперёд себя, оберштурмфюрер кивнул на доктора: - Взять его!
Упирающегося Артёма выволокли из камеры, и Шеффер с Долговым остались наедине. Профессор присел и, заглядывая в лицо лежавшему перед ним старпому, сочувственно произнёс:
- Понимаю. Всё понимаю, Арнольд Филиппыч. Горечь поражения для таких как ты - хуже гибели. Я тоже такой и даже не представляю, что бы я сам делал, окажись на твоём месте.
- Давай поменяемся, - криво усмехнулся Долгов.
- Чувство юмора указывает на скрытую силу воли. Мне твоя шутка понравилась. Скажу больше, твою выходку на испытаниях в карьере я тоже расценил как шутку. И на тебя не обижаюсь. Я тоже люблю пошутить. И ты ещё увидишь шутки от профессора Шеффера. А теперь о деле. Как вы говорите, юмор в сторону. Я не буду от тебя скрывать, насколько для меня важна эта работа. Для меня это - всё! И так уж получилось, что это всё зависит от тебя. Сегодня мы опробуем дозу ноль пять. Скрывать не буду, мы приближаемся к тому порогу, когда организм полностью исчерпывает свои ресурсы и уже не может восстановиться, а потому прекращает своё существование. Рубеж, оцененный как единица, очень условный. Я бы сказал, что черта невозвращения находится на дозах в ноль восемь, а то и ноль семь. Мы уже близки к этому порогу. Сегодня ты опять будешь бегать. И мы опять будем снимать кино. В прошлый раз была репетиция, а сегодня начнется серьёзная работа, без права на дубли. Но по твоему лицу я вижу, что ты не понимаешь всей серьёзности возложенной на тебя миссии и уже наверняка задумал выкинуть очередной фокус. Признавайся, Арнольд Филиппыч, ведь задумал?
- А ты ещё и лицемер, - тяжело вздохнул Долгов. - Куда смотрели мои глаза? Ты меня медленно убиваешь и, заглядывая в глаза, спрашиваешь, как мне это нравится? Оказывается, у меня великая миссия! Подумать только, а я и не понял. Что ж ты сам-то, миссионер, не попробуешь, каково это?
- Значит, мы с тобой друг друга не поняли.
Шеффер встал и, выглянув в коридор, приказал:
- Берите его, но осторожно. Замок откройте только на ногах. Ведите за мной, в смотровую.
Долгова подняли и, немного ослабив цепь, чтобы он мог лишь семенить мелкими шагами, повели по коридору. Когда его завели в комнату с широким панорамным окном, Шеффер был уже там. Он стоял к старпому спиной, и смотрел сквозь стекло.
- Я тебе обещал шутку от профессора Шеффера? Вот первая. Подойди, взгляни.
Ангар с объектом в стеклянном коробе Долгов уже видел. Но сейчас рядом с ним, на глянцевом чёрном полу лежал связанный по рукам и ногам Артём.
- Теперь посмотри сюда, на этот вентиль, - Шеффер положил руку на стоявший в углу синий баллон. - А то ты не поймёшь весь юмор моей шутки. Это жидкий азот. Сейчас я его открою, и по этому шлангу он ринется охлаждать объёкт. А мой помощник будет снимать все это на пленку. Так что я останусь в выигрыше в любом случае. Объект покажет свои возможности, и вместо одного фильма я отправлю в Берлин другой. А ты можешь продолжать упираться. Не знаю только, как к твоему упрямству отнесётся наш доктор.
- Чего ты хочешь?
- Хороший вопрос! Он говорит о том, что ты начинаешь думать. Мне всего лишь нужен хороший фильм с тобой в главной роли. Такой фильм, чтобы неверующие кретины, возомнившие себя учёными умниками из Берлина, заткнули рты и признали своё полное поражение. Такое кино, чтобы после его просмотра генералы вермахта сами отреклись от своих планов на новое оружие и потребовали от фюрера отдать все средства на создание сверхсолдат. Теперь ты меня понял, Голиаф?
Долгов отвернулся от окна и молча протянул Шефферу руку.
- Я знал, что мы поймём друг друга, - улыбнулся профессор. - Хотя, честно говоря, боялся, что ты заартачишься, потому что доктор мне ещё нужен. Вдруг он и вправду знает, как препарат "Z" влияет на зрение? Да и тебе он тоже ещё пригодится.
Солнце уже не слепило глаза, и Долгов запросто мог смотреть на тусклый диск.
"Моё зрение начало меняться, - подумал он. - Я превращаюсь в монстра, в одного из них. И сейчас я буду бегать во славу вермахта и ради фильма Шеффера".
От отвращения к себе захотелось плюнуть на собственные ноги, но перед глазами стоял связанный, будто на заклание, Артём, и старпом, тяжело ступая, вышел на тропу. Уже привычно исчезла боль от ран. Мышцы вновь налились силой, вены раздулись ещё сильнее и превратились в чудовищные верёвки, опутавшие руки и ноги. Холодный воздух приятно холодил покрасневшую грудь. Глаза превратились в два кристалла льда.
Он вышел и застыл, подобно библейскому Голиафу перед своим последним боем.
Шеффер невольно восхитился и, махнув рукой, приказал снять цепи. И в тот же миг с вершины карьера донеслось лязганье затворов. Оцепление явно нервничало. Что их ноль два "Z" против его ноль пяти? Но профессор был спокоен и, подозвав Йордана с кинокамерой, встал рядом с Долговым.
- Снимай вначале меня, затем плавно переводи камеру на него!
Бравируя, будто укротитель, засовывающий голову в пасть льва, Шеффер обнял, позируя, Шеффер обнял старпома за плечи и широко улыбнулся в объектив.
- Рудольф, я достойно выгляжу?
- Эрнст, ты звезда кинематографа! Но всё же держался бы ты от него подальше.
- Ничего, он теперь смирный, а этот фильм будет смотреть сам фюрер. Он должен запомнить моё лицо. Ты нас обоих снял?
- Да, сейчас ещё пройдусь по его форме.
- Теперь снимай грузы.
Йордан навел камеру на лежавшие на снегу шесть свинцовых кубов с надписями на каждом: "10 килограмм". Затем, не прерывая съёмку, приказал солдату сложить их в рюкзак и надеть на Долгова.
Шеффер тем временем делал в журнале соответствующие записи и, не удержавшись, чтобы ещё раз мелькнуть перед объективом, застыл на линии старта.
- Первый, бежишь на полную выкладку! Даже когда тебе покажется, что ты уже не можешь, всё равно беги. Мой препарат даёт неисчерпаемые силы! И мы договорились - без глупостей! На сей раз я тебя не прощу. Ты будешь рядом, когда объект начнёт уничтожать доктора. Не заставляй меня делать это. А теперь пошёл!
Шеффер театрально махнул перед камерой фуражкой и отскочил в сторону. Долгов медленно побежал трусцой, затем постепенно его бег ускорился.
Бежалось легко. Ноги сами пружинили и ускоряли бег. Когда он пробегал мимо профессора, то закрывал глаза, чтобы не чувствовать этого острого отвращения к себе и не поддаться соблазну свернуть ему шею. Он лишь слышал стрекотание камеры и понимал, что замкнул очередной круг. Сердце ухало в груди как колокол. Оно сотрясало грудную клетку, но он его надрыва не чувствовал. Сердце было будто чужое и билось из последних сил в чьей-то чужой груди.
"Что же ты никак не остановишься!" - обращался к нему старпом. Как было бы здорово рухнуть сейчас замертво и никогда больше не видеть профессора, и его эсэсовцев, и эту ненавистную тропу. Получилась бы прекрасная шутка от Долгова!
Но сердце упрямо продолжало биться, и он бежал, бежал, бежал!
В очередной раз услышав стрекот кинокамеры, он не удержался и взглянул на Шеффера. Оберштурмфюрер ликовал. Он радостно хлопал по спине помощника и показывал на часы, затем схватил журнал, чтобы отметить очередной круг.
У Долгова сбилось дыхание, и он почувствовал, как кровавая пелена застилает ему глаза. Сейчас он опять потеряет над собой контроль, бросится на профессора и погубит Артёма. Сжав зубы, старпом пытался заставить себя продолжать бег, но ярость, будто вулкан, рвалась изнутри. Зарычав, словно дикий зверь, задыхаясь от забившей рот пены, он остановился и вдруг почувствовал, как силы его покидают. Рюкзак внезапно приобрёл свой вес, ноги подкосились, сердце вновь стало чувствовать и резануло страшной болью. Долгов пошатнулся и рухнул на спину, ощутив, как острые углы груза впились в спину. Дальше сознание перешло в сумеречное состояние, и он лишь мог видеть бездонное небо, не в силах даже двинуть глазами. Вдруг небо заслонило уродливое лицо Шеффера, и растянувшийся рот профессора голосом, будто доносившимся из колодца, выговаривал:
- Ты мог сделать ещё десяток кругов! Ты меня обманул. Поэтому я покажу тебе свою вторую шутку! Я сейчас открою вентиль с азотом!
Долгов застонал и дёрнулся, отдав на это последние силы. На мгновение сознание к нему вернулось, и он увидел, что профессора рядом нет. Тот стоял в стороне и что-то записывал в журнал. А дальше всё погрузилось в темноту, и Долгову показалось, что сердце не выдержало и всё-таки остановилось. Тогда на его лицо набежала улыбка.
"Я всё-таки тебя обманул, Шеффер!" - мысль взмыла последним всплеском и затухла.
Оберштурмфюрер отложил журнал и обернулся к Йордану.
- Очень неплохо! Ты всё снял?
- Да, фильм выйдет прекрасный.
- Больше всего я боялся, что ты вдруг скажешь, что у тебя заело камеру.
- По совести, я этого тоже боялся. Эрнст, а почему он улыбается?
Шеффер взглянул на солдат, проносивших за руки и ноги Долгова. Голова старпома безвольно свисала и оставляла на снегу борозду.
- Наверное, он очень доволен собой! - профессор засмеялся и отвернулся. - Нашему Голиафу понравилось быть кинозвездой. Хотя видно, что он на пределе. Боюсь, что ноль шесть станет для него последней.
- А у меня такое чувство, что он уже…
- Ты не наблюдателен, Рудольф. Взгляни на его шею. Я сразу заметил пульсацию вены. Благо, по его венам теперь можно изучать кровеносную систему человека.
- Да, это немного режет глаз. Как к этому отнесутся в Берлине?
- Ничего, ради солдат-победителей фюрер закроет глаза, если даже мы им отрастим рога. Ты уже убрал от объекта доктора?
- Нет. Я думал - пусть полежит до конца пробега единицы. Он ведь гарантия успеха.
- Зря. В успехе я был уверен с самого начала. С первым легко работать. Он чужую жизнь ставит превыше собственной. Такие экземпляры редко, но встречаются. А потому мы могли не демонстрировать связанного доктора. Хватило бы просто ограничиться рассказом. У Арнольда Филиппыча богатое воображение, и долго его уговаривать бы не пришлось. Но что поделать, имею слабость - люблю яркие постановки! Пошли, Рудольф, в смотровую. Я хочу побеседовать с доктором. Что он там говорил насчет глаз?
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
ТЕПЛО, УЮТ И СЕРДЕЧНОЕ РАДУШИЕ!
Максим шагал широким шагом и бубнил под нос:
- Я молодец! Я не замёрз в ледяной воде. Я выдержал буран и холод. Убежал от медведей, не испугался вернуться за оружием. Чего мне ещё бояться?
Такой аутотренинг помогал мало, и для убедительности Максим похлопал по висевшему на груди автомату.
- Что мне ещё надо? Натирают не по размеру ботинки? Не беда, зато тёплые. Опять даёт о себе знать голод? Так я сейчас кого-нибудь подстрелю.
Вспомнив, что у него нет спичек, а потому опять придётся есть сырое мясо, ему на мгновение стало дурно. Стараясь не думать о еде, Максим замычал какой-то замысловатый мотив и ускорил шаг.
"Зачем вообще думать о плохом? - размышлял он в такт шагам. - Возможно, за тем поворотом уже появится полярная станция, и не придётся есть никакое сырое мясо! Там меня ждёт тепло, уют и сердечное радушие. Мне дадут горячего чаю, жареного мяса, хлеба с маслом! Уф, аж на душе потеплело!"
Но за спиной исчезал этот поворот, за ним следующий, а станции всё не было. Он пытался убедить себя, что вот за теми глыбами льда уж точно увидит крышу или антенну. Но, взобравшись на вершину, видел лишь застывшую белую пустыню. Заряд оптимизма начинал таять. Тогда он вспомнил Умку. Идти с ним было веселее. Он чувствовал за него ответственность и о себе думать было некогда. А теперь со всей остротой почувствовалось собственное одиночество. Хотя, вспомнив о мамаше Умки, встретиться с ними вновь он не рискнул бы. Потому что был уверен: его очаровательный, белый и пушистый Умка не замолвит за него спасительное слово и не вспомнит об их недавней дружбе, а с удовольствием разделит добычу с грозной мамочкой.
От созерцания сверкающей равнины вновь заслезились глаза, и Максим поспешил спуститься к рыжей полосе прибоя.
Сколько он уже прошёл, Максим представлял с трудом. Солнце, то склоняясь к горизонту, то поднимаясь за спиной над обрывом, уже сделало полный круг и теперь пошло на второй. Шагалось вдоль линии прибоя легко. Мелкая галька, будто тропа в парке, хрустела под ногами, свежий ветер с моря бодрил, на небе не было ни облачка, и Максим даже стал напевать какой-то марш, подстраивая под него ногу. Промычав его в десятый раз, он вдруг затих и схватился за живот. Голод вновь становился невыносимым. Он буквально разрывал воющий желудок, до темноты в глазах, выворачивал его наизнанку и отдавался слабостью в ногах. Максим оглядел хищным взглядом пустынное побережье и, никого не заметив, склонился над полузасыпанными песком водорослями.
"Вегетарианство тоже полезно!" - попробовал он пошутить и вновь сморщился от боли в животе.
- Нужно идти! - как заклинание повторил он. - Там тепло, еда, люди!
И чтобы как-то отвлечься и заговорить чувство голода, Максим, начал вспоминать забавные истории из своей жизни. Припомнилось, как подружился с Артёмом. Тогда они ещё не жили в одной каюте, не пересекались и по службе. Максим на здоровье не жаловался, и кроме того, что у них в экипаже есть доктор, не знал об Артёме ничего до того, спрятавшегося за чернотой полярной ночи, вечера…
В полной темноте их "Дмитрий Новгородский" перешвартовывался от одного пирса к другому. А Максим стоял наверху, ожидая, когда лодка упрётся круглым носом в причал, чтобы, как говорится, соскочить до утра. Старпом дал ему добро на сход и, приняв верхний старт, Максим изготовился перемахнуть на твёрдую землю. В обильно политой одеколоном шинели, наглаженный, начищенный, он беспечно улыбался в предвкушении долгожданной встречи со своей дамой сердца, с которой он только недавно успел познакомиться.
Лодка ползла, ползла, а на последних метрах вдруг дёрнулась корпусом и, будто необъезженный мустанг, взбрыкнула под ногами. Все, кто был наверху, присели, схватившись руками за что бог послал. Максиму он не послал ничего, схватиться было не за что, и он, поскользнувшись на новых туфлях, истошно матерясь, сполз по скользкому корпусу между лодкой и пирсом. А в следующий момент "Дмитрий" приложился о причал всей своей в семь тысяч тонн массой.
На мостике воцарилось глубокое молчание. Каждый лихорадочно соображал: а осталось ли от их командира БЧ хотя бы мокрое место? Старпом опомнился первым и несмело позвал в темноту:
- Максим! Мак-сим!
- У-у… - донеслось из воды.
Все разом выдохнули - жив! Успел, чертяка, в последний момент под пирс нырнуть! Вахта на мостике заметалась, бросили Максиму шкерт. А он не может в него вцепиться даже зубами, потому что мороз за тридцать, вода парит и тоже почти с минусом. Кое-как вытащили, а шинель на нём мгновенно стала колом, будто скафандр ледяной. Старпом в него тут же полстакана спирта влил, но видит - не помогает. Максим стоит как мумия с застывшими и выкатившимися глазами и даже не дышит.
- К доктору! - заорал полной грудью старпом. - Вливать спирт внутрь и снаружи! И не попеременно, а постоянно! Живо!
Максима, как бревно, поволокли вниз, к Артёму, в амбулаторию. А там под его чутким руководством началась реанимация. Его натирали спиртом, будто уксусом мясо для шашлыка. Растирали щёки, спину, грудь. Нещадно заливали внутрь и, наконец, он порозовел, потеплел, оттаял и жалобно взмолился:
- Хвати-и-ит! Не могу больше.
Тогда радостные и довольные моряки ушли пересказывать историю спасения командира БЧ всему экипажу. А они остались с доктором одни, и Артём, взвесив в руке бутыль, ехидно заметил:
- Да брось - "не можешь"! Мы с тобой ещё и не начинали!
Затем разлил спирт по стаканам и, достав из стола горсть заплесневевших сухариков, спросил:
- Как водичка? Можно считать купальный сезон открытым? Так выпьем за это!