Я с трудом удержался от смеха. Вам, драгоценные мои, читывать бездарные сочинения господина Гёте не приходилось ли? Нет? И правильно, и не читайте – жутчайшая ересь. Станет мессир Мефистофель являться каким-то людишкам личной персоной, как же. Да ни в жизнь: для этого у него есть такие, как я.
– Вы, матушка Кларисса Андреевна, довольно невежественны, – сказал я вслух. – Но это дело поправимое, было бы желание.
Она подалась вперед.
– Вы в самом деле тот, о ком я думаю?
– Поди знай, о ком вы думаете, – пренебрежительно усмехнулся я. – Если о гвардейских поручиках…
– Да бог с ними, с поручиками, – прервала меня она. – Вернее, черт с ними. Я хочу посмотреть, как вы выглядите.
Признаться, я немного смутился. Мой внешний вид – это вам, господа мои немилосердные, похлеще, чем какой-нибудь выбравшийся из гроба скелет.
– Вы в самом деле этого хотите? – счел нужным уточнить я.
– Разумеется.
– Что ж…
Вам, судари или сударыни, на университетских лекциях бывать не приходилось ли? Нет? Похвально. Ничего там интересного нет. Выжившие из ума профессора изощряются в тупоумии, тщась уразуметь природу вещей и лопоча о многомерности пространства, в котором ни дьявола не смыслят. Какая там, к чертям, многомерность. Кто наделен высшей силой, волен оставаться невидимым или являть себя людишкам – вот и вся недолга. Последнее, впрочем, чревато воплями и истериками: людишки, как правило, оказываются к подобным зрелищам не готовы.
Я уселся поудобнее, произнес простейшее заклинание и предстал. Ни воплей, ни истерик не последовало.
– А вы видный мужчина, – констатировала непреложный факт Кларисса Андреевна. – И, по всей видимости, галантный кавалер. Это, позвольте спросить, у вас что?
– Рожки, – объяснил я. – Копытца там ниже, хвост под сюртуком. Вы удовлетворены?
– Смотря какой смысл вы вложили в последнее слово, дорогой Валерьян Валерьянович.
Я хихикнул – она, как и подобает "чертовкам", оказалась весьма остроумна.
– В этом смысле у нас с вами ничего не выйдет, – сказал я не без сожаления. – Увы. Но знакомство со мной, уверяю вас, может оказаться весьма полезным. Вам не надоели поручики?
– Смертельно надоели. Вы можете предложить что-нибудь получше?
Я снисходительно улыбнулся.
– Естественно. Государя императора не обещаю, но какого-нибудь генерала от инфантерии не из самых задрипанных – почему бы нет.
– Звучит заманчиво, – Кларисса Андреевна облизнула чувственные полные губы. – И что мне нужно для этого сделать?
– Ровным счетом ничего. Разве что сказать мне "да". И, возможно, немного посодействовать в моих начинаниях.
* * *
На следующий день я выиграл у Хранителя в лото восемь рядовых, уступив лишь однажды. Он отбил двух канониров и ефрейтора в фараон, но в железку я снова взял верх – мне достались сразу три унтера и штаб-ротмистр.
– Довольно, – на этот раз игру прервал я.
– Как вам будет угодно.
Я изобразил нерешительность.
– Мы могли бы разыграть дюжину-другую унтеров в вист, – предложил я. – Или в белот, если пожелаете.
Хранитель презрительно скривил губы.
– За кого вы меня держите, сударь?
Я развел руками.
– Не хотел вас задеть. Думал, возможно, за полсотни последних лет вы приобрели необходимый навык.
Хранитель не ответил, и я из Георгиевского зала ретировался.
– Как вам это понравилось? – осведомился я тем же вечером у княгини Ромодановской.
Мы неспешно фланировали по Невскому. Вернее, фланировала она, а я, как и подобает наставнику, держался в двух шагах по левую руку.
– Вы были великолепны, Валерьян Валерьянович. Особенно когда подменили тот бочонок в лото.
– Вы заметили? – изумился я.
– Я следила очень внимательно. Скажите, а вы не опасаетесь, что вас, так сказать, обнаружат?
Я укоризненно покачал головой. Людишки всё-таки скудоумны, даже самые лучшие из них. Не к вам, благородные господа, относится, а впрочем, к вам тоже. Ангела смерти видят лишь те, кому он предстает, а не любой, кому приспичит. Почему-то эту элементарную, в общем-то, истину людишкам удается усвоить с превеликим трудом, да и то далеко не всем.
– Будьте покойны, дорогая Кларисса, – уверил я свою спутницу. – Что-что, а конфиденциальность я гарантирую.
Она внезапно остановилась.
– Валерьян Валерьянович, зачем я вам?
Этого вопроса я ждал, в ее положении его задают все. Я мог бы ответить честно – что каждая завербованная душа зачисляется на мой счет и приближает меня к новой ступени. Что мне осточертела полевая работа, что пробиться наверх крайне нелегко, и поэтому… Я не стал говорить правду. Во-первых, потому что отвечать правдиво – моветон и редко когда бывает целесообразно. А во-вторых, потому что была еще одна причина, и тоже правдивая.
– Вы мне нравитесь, – не стал я эту причину скрывать. – Чертовски нравитесь.
– Вот как? Мне лестно. И что со мной станется, когда я умру?
– Я буду ходатайствовать о зачислении вас в штат. Вы наверняка догадываетесь, какие блага эта должность предоставляет.
Следующие десять минут мы шли молча. Моя Кларисса пыталась свыкнуться с новостью. Я не мешал. Одно дело, когда "чертовкой" тебя людишки зовут за глаза, и совсем другое, когда это звание соответствует сути вещей.
– Что ж, – нарушила наконец паузу Кларисса. – Я согласна.
– И вы не пожалеете, – с пылом заверил я. – Мудрое и правильное решение.
– Скажите, сударь… Почему ваш противник отказался играть в вист или во что вы ему там предлагали?
– Он не просто отказался, – краями губ улыбнулся я. – Он принял это за насмешку. Видите ли, дело в том, что…
Дело было в том, что в коммерческих играх господину ханже у меня нипочем не выиграть. Вист это не штос, где весьма непросто сшулеровать. Вист – это где смошенничать можно на каждом ходу, а поймать за руку, когда сдаешь себе козырной онёр из рукава, чрезвычайно трудно, если не сказать "невозможно".
– Он попросту трус, – скрыл правду я. – И проиграть там, где требуются сообразительность и острота ума, боится до чертиков.
* * *
На следующий день прибыла новая партия раненых – голов в триста. По этому поводу ходячих в спешном порядке принялись передислоцировать в лазареты попроще. Еще теплые от их тел койки наскоро перестилались, чтобы принять новых постояльцев.
– Нам предстоит немалая работа, сударь, – приветствовал я Хранителя. – Вы, надеюсь, в форме?
Он досадливо фыркнул, и мы уселись на ставшее уже привычным место в Георгиевском зале.
– Что здесь делает эта женщина? – надменно кивнув в сторону Клариссы, осведомился Михаил Назарьевич. – Я видел ее здесь и вчера.
– Моя протеже, – небрежно ответил я. – В свободное от дежурства время обучается ремеслу. Вы имеете что-то против?
Хранитель с минуту молчал.
– Вы всё же отвратительное существо, сударь, – сказал он наконец. – Взгляните: молодая, красивая женщина. Занималась богоугодным делом, у нее была возможность спасти свою бессмертную душу. До тех пор, пока не явились вы. Как же…
– Ближе к делу, – оборвал я. – Не лезьте, куда вам не следует.
Хранитель крякнул, молча стасовал колоду и дал мне подснять.
– Казак Онищенко, – объявил он. – Пять партий в баккара.
Я легко выиграл все пять. Вслед за ними с той же легкостью заполучил еще двух казаков и вахмистра.
– Достаточно? – с издевкой спросил я. – Вы явно сегодня не в форме. Впрочем, мы можем сменить игру. Как насчет партии в белот?
Хранитель посмотрел мне в глаза.
– Идет, – выдохнул он. – Сдавайте.
– Я не ослышался? – изумился я. – Вы согласны сыграть в белот? На кого же?
– На всех.
– В каком смысле? – оторопел я. – Что значит "на всех"?
Белесые крылья за спиной Хранителя трепыхнулись.
– Это значит – на всех разом. Вы надоели мне, господин чертов служка. Смертельно надоели. Вы, такие, как вы, и эта работа. Давайте покончим с этим. Вы будете играть?
– Конечно, – я наскоро, пока он не передумал, перетасовал колоду. – Извольте подснять.
Я набрал девятьсот шестьдесят очков, когда у него не было еще и шестисот.
– Не желаете сдаться? – предложил я.
– Да подите вы!..
– К черту? – вкрадчиво уточнил я. – С удовольствием.
Я раздал, сбросив себе из-под низа терц от туза треф и открыв семерку треф козырем. Хранитель спасовал, и я раздал прикуп.
– Терц, – объявил я и вышел червовым тузом. – Терц от козырного туза, бела, во взятке партия.
Хранитель секунду помедлил.
– Не проходит! – прогремел он и побил моего туза козырной восьмеркой. – Белот валет козырь, ренонс червей и каре валетов сбоку.
В ошеломлении я застыл. Он предъявил комбинацию, сгреб мои карты и сложил очки. Счет сравнялся.
– Как получилось, что вы пасовали на трефу? – выдохнул я.
Хранитель хмыкнул.
– Не ваше дело, – презрительно проговорил он. – Это вы играете в белот чертовски хорошо, а я как бог на душу положит. Тасуйте.
Усилием воли я справился с ошеломлением и принялся тасовать. Три туза один за другим скользнули под манжет.
– Срежьте, сударь.
Он подснял, и я раздал по шесть карт. Козырем выпала бубна.
– Пас, – объявил Хранитель.
– Играю!
Я раздал прикуп. Тузы из-под манжета перекочевали в ладонь. Я мельком взглянул на свои карты. Старший козырь, две старшие боковые масти и одинокая семерка треф. Выиграть Хранитель мог только чудом.
С полминуты он думал. Затем окинул меня изучающим взглядом и усмехнулся.
– Вы сдали мне одни фоски, – сказал он. – Мне не с чего ходить. Но у меня на руках каре дам.
Он рывком перевернул карты рубашками вниз. Я замер – четыре дамы скалились мне в лицо. Я бил три из них. Но не трефовую. Ходом с дамы треф он выигрывал партию. Любой другой его ход давал победу мне.
– Ну что, любезный Валерьян Валерьянович, – проговорил Хранитель насмешливо. – Дело в даме, не так ли? Весь вопрос – в какой! Хотите пари, что я наверняка угадаю?
И тут до меня дошло. Я резко обернулся. Кларисса Андреевна, княгиня Ромодановская, скрестив на груди руки, стояла у меня за спиной. Я понял.
– Ход дама треф, – небрежно обронил Хранитель. – Партия!
Я медленно, в три приема, поднялся.
– С-сука, – просипел я. – Глупая блудливая сука. Так ты, оказывается, была в сговоре с этим снобом. С самого начала, с самого первого дня водила меня за нос, не так ли? Семафорила ему у меня за спиной. Ты хотя бы понимаешь, что с тобой теперь будет?
Она не ответила. Только лишь побледнела. Высокая грудь, которой я любовался в сестринской келье, вздымалась под красным, будь он проклят, крестом.
– Зачем? – с горечью спросил я. – Зачем ты это сделала? Думаешь, этот святоша, – я кивнул на Хранителя, – тебя вытащит? Ошибаешься. Душу можно продать всего лишь раз. Обратно ее не выкупишь. Знаешь, что это такое – вечно гореть в аду?
Княгиня кивнула.
– Наслышана, – едва уловимым шепотом проговорила она.
– Так зачем? Кто тебе эти три сотни убогих калек?
Она внезапно улыбнулась – по-чертовски, задорно, отчаянно и лукаво.
– Да никто, – бросила она, словно речь шла о пустяках. – Вам, сударь, этого не понять.
Алекс Бор, Алиса Белова
Грёза
1
Сизым июньским вечером, когда серые облака уже укутали солнце, я поднялся на крыльцо и позвонил в дверь. Я подумал, как чудно может быть то, что люди ждут меня, но сами еще не знают об этом. Мысль эта даже раззадорила меня. Я стоял на пороге дома, где раньше не бывал, я должен был встретиться с людьми, о которых ничего совсем не знал, и я собирался продать им то, чего они так хотели купить. Другие, впрочем, поэтому могли бы назвать меня коммивояжером. Что ж, буду им. Другие еще не раз придумают, как меня назвать…
Дверь открыл худой и седой лакей. Он посмотрел на меня невозмутимо и несколько строго, спросил, кто я и как меня представить. Похлопав старика по плечу, я ответил, что меня давно уже ждут, и, узнав, что господин у себя в кабинете, я тотчас же поднялся по лестнице. Я прошел мимо безобразных и некрасивых портретов – то, вероятно, были предки хозяина дома. И вполне возможно, что они жили в этом унылом месте.
– Добро вече! – сказал я с порога и без приглашения вошел в кабинет.
Плотный и усатый мужчина, сняв пенсне и отведя взгляд от газеты, уставился на меня. Он сидел на самом краешке кожаного коричневого кресла так, как если бы стеснялся занять его всё даже в собственном доме. Мужчина привстал и уже собирался мне что-то сказать, но я немедленно протянул ему руку и, заслышав у двери шарканье лакея, сразу же перешел к делу.
Не получив в ответ рукопожатия, я показал мужчине браунинг. Черный, красивый, блестящий браунинг.
Резким жестом мужчина выставил вошедшего слугу за дверь, затем недоверчиво посмотрел на меня. Он покраснел. Вспотел. Его русые жесткие усы нервно шевелились. Он бросил взгляд на пистолет, потом, заалев еще больше, – на меня. Мужчина предложил мне сесть и спросил совсем машинально, как любого незнакомого человека, мое имя и откуда я.
Я не ответил. Лишь перевесил с левой руки на правую самшитовую трость, – то был мой первый и изумительно удачный вклад в свой деловой image. Более того, я сделал вид, что не заметил, как он по-детски восторженно смотрел на браунинг, так и не решившись еще взять его из моей руки, – и я с любопытством принялся рассматривать комнату. Зеленые обои в темно-зеленую полоску, дубовый стол, на нем – неяркая лампа. По углам комнаты, как туман, ютился сумрак. Но он всё больше смелел и разливался по полу, преданно лаская мои ступни.
Тут мужчина посмотрел на меня щенячьими серыми глазками и спросил о цене.
Я и тогда ничего не ответил.
– Одлично… Одлично… – повторил он сам себе и принялся рыться в ящиках стола.
Когда он решил выписать мне чек, я остановил его, сказав, что принимаю только наличными.
– Одлично, – вновь сказал мой первый покупатель и вновь стал тормошить содержимое ящиков.
После того как я неторопливо пересчитал врученные мне деньги и сунул их в карман жилета, мужчина спросил, не желаю ли я посмотреть на чудо, которое он теперь неуверенно держал в руке, в действии. На что я ответил, что в ближайшие пару месяцев буду очень, очень занят, да и потом дел не убавится. Тогда он с сожалением вздохнул и пролепетал:
– Хвала. Хвала лепо.
Тогда я пожелал ему еще раз доброго вечера и вышел за дверь.
"Завтра", – услышал я уже в коридоре.
Экипаж дождался меня, и мы тронулись в вечерней мгле по темным улицам в сторону вокзала. Я садился на поезд, уходящий на северо-запад.
…Когда началась война, спросишь ты. Что ж, любовь моя, для меня, как сторонника этернализма, даты – малозначительны. Но я точно знаю, что мое сраженье началось, когда мой взгляд встретился с твоим…
* * *
Безмолвная светлая ночь заглядывала в спальню.
Лиза поднялась с постели и подошла к окну. А вдруг то, что ей приснилось нынче, было правдой, думала она. Она видела людей, столпившихся вокруг семейной пары: мужчина и женщина лежали посреди улицы. И вдруг она, Лиза, в черном траурном платье опустилась прямо на них, присела рядом с раненым мужчиной, обняла его и закрыла ладонью в черной кружевной перчатке его глаза. Сперва люди вокруг суетились, и снилось Лизе, что женщину унесли, и будто она осталась жива. Но вдруг умолкли все… И Лиза незримою для всех тенью взмыла вверх над толпой…
Явь прогнала страх. Обняв себя, Лиза вздохнула.
– Дитя мое, ты еще не спишь? – спросил Серж, войдя в комнату.
Серж полагал себя профессором. Он был высоким, худым мужчиной лет пятидесяти. На носу у него всегда были очки-велосипеды, способные изуродовать почти любое лицо. И в тот раз им это удалось.
Серж всегда называл Лизу дитя. Не "любимая", не даже "душенька", ни каким другим ласковым именем, а только так – дитя. "Мое дитя".
– Нет, – ровно ответила Лиза и села на кровать возле Сержа. – Вы, наверное, закончили свои дела на сегодня?
И как бы Сержу в ответ, в угоду, она называла его на вы.
– Да, дитя мое. Всё эта ясная погода! Вот если б дождь! Заждался я грозу, – сказал Серж, раздевшись и прижав к себе Лизу.
– Лизонька, Лизонька, – шептал Серж, бесстыдно целуя ее, рыжие ее волосы, в тени ночи казавшиеся серыми, ее лицо, бледное в сиянии полного месяца…