2
Часы пробили девять. Девять ровно, как полагали они, но в действительности спешили на одну минуту. Кроме их звона в дешевом пансионе не было слышно ни единого звука: ни шагов в коридоре, ни голосов в соседних комнатах. Но были звуки, переполнявшие пансион день-деньской и всю добрую ночь, – гудки поездов городской железной дороги. Оттого казалось, что весь дом куда-то едет. И, вероятно, именно эти злосчастные гудки паровозов так уценили номера. Однако оно мне было очень кстати – поначалу я решил экономить и накопить денег, чтобы чуточку позже приобрести что-нибудь действительно желанное. А покамест я лишь обновил свой гардероб, а также купил новенький, в вензелях, портсигар.
Теперь было девять. Я вышел из комнаты и по коридору прошел до прихожей, где висело темное зеркало. Окинув себя взглядом, я поправил котелок, убедился, что костюм недурно сидит, и довольно сам себе улыбнулся. С таким настроением я вышел и направился с очередным делом. И хотя в июле продаж было немного, я теперь чувствовал себя намного уверенней, чем в день встречи с моим первым покупателем.
Июльский вечер коснулся города. Когда я вошел в здание с колоннами, облака приютили последние лучи солнца, хотя по-прежнему было довольно светло. Я бодро поднялся по мраморной лестнице и быстрым шагом направился к двери еще не запертого кабинета. Я уже успел привыкнуть к тому, что люди не ожидают моего появления, и потому, не мешкая, сразу же переходил к делу. Так вышло и на этот раз. Нестарый господин с нафабренными усами смотрел на меня пристально, следил за каждым моим движением, когда я взял из его рук карту и развернул ее на столе, прежде переставив с дубовой громадины помешавшие предметы. Затем я ткнул в карту пальцами и поднял юго-восточную границу, всучив ее в мясистую ладонь господина. Тогда он довольно ухмыльнулся и, крепко сжав границу в своей лапе, спросил, хочу ли я чего-нибудь взамен. Денег, господин, это лучшее, что вы мне могли предложить. Удовольствие от вашей счастливой физиономии я уже купил. Я лишь добавил, что если у него есть еще столько же купюр, сколько он предложил мне, то я мог продать еще одну штуковину. Он хитро улыбнулся, полагая, что вступил в сговор со мной, и вопросительно посмотрел на меня. Тогда я вынул из кармана пиджака две, в сущности игрушечные, пушки и поставил их на Белград.
Господин с нафабренными усами оперся руками о стол и некоторое время смотрел на карту. Затем, вновь ухмыльнувшись и повторив себе несколько раз "Gut, Gut!", он спросил, считаю ли я, что время уже пришло. Я не считал время, как сторонник этернализма, – только деньги, и я всего лишь предлагал идеи – решали покупатели. Я ровно ничего ему не ответил.
Передав мне еще одну пачку купюр, он, как бы умасливая меня, спросил, хочу ли я посмотреть на свою идею живьем. Отказался я от подобной затеи и теперь, между тем решив для себя, что следующее приглашение непременно приму.
– Gute Nacht, – учтиво пожелал я.
Господин с блестящими усами и сияющими серыми глазами кивнул мне в ответ.
Когда я вышел из кабинета, то обнаружил, что вечер, следуя за мною, уже запустил свои лапы в коридор и обласкал его. Довольный удачной сделкой, я покрутил в руках эбеновую трость, – эта, с набалдашником в виде коршуна, стала моей любимицей, – и радостно поспешил к дожидающемуся меня экипажу. Что ж, подумал я, если и дальше так хорошо пойдут дела, а дальше ожидал я их только больше, то, пожалуй, смогу купить себе автомобиль.
…Любовь моя, хотел бы я каждый вечер возвращаться к тебе. Хотел бы, чтобы каждый вечер ничего не мешало нам быть вместе. Чтобы я мог держать тебя за руку и глядеть в твои небесно-голубые глаза…
* * *
– Мне опять снился сон, – сказала Лиза, глядя за окно.
На небе вновь была полная луна, и – ни единого облачка. От этого Серж был сердит. Он ждал грозу. Он жаждал грозу: Серж в своих опытах хотел обогнать Теслу. Ему не терпелось изобрести то, что затмило бы все предыдущие выдумки его ученого соперника. А пока погода была ясная, Серж изобретал чудо. Намедни он узнал, что через месяц в Париж прибудет молодой человек, который, как говорили, был чертовски хорош собой. Молодого человека очень интересовали последние достижения науки, которые он предпочитал покупать через посредников, чудеса же и идеи он покупал при личной встрече и, поговаривали, за баснословные деньги. А деньги Сержу были теперь нужны – он решил создать высокочастотный трансформатор…
– Я знаю о твоих снах, дитя мое, – ответил Серж небрежно: он был увлечен работой. – Как только… – тут Серж снял круглые очки и посмотрел на Лизу. – Скоро у меня будет весь мир, Лизонька! Весь! И тогда закончатся твои сны: душа твоя будет счастлива.
Лиза верила Сержу: ей приходилось ему верить. Но – сон стоял перед глазами. Будто она шла вновь в атласном черном платье по улицам тихого старого города и вдруг услышала артиллерийские залпы, и вместо того, чтобы немедленно уйти прочь, полетела к солдатам. Невидимая, она остановилась возле самого молодого. Лиза затыкала уши при каждом залпе, а после оборачивалась на солдата. И вдруг он упал убитым. Тогда Лиза присела и обняла его. Всё стихло. Лиза заметила, что подол платья испачкан в слякоти, что на кружевных перчатках – кровь и грязь, и ей труднее стало дышать, но она в том винила корсет. Кругом – тишь, и Лиза черной тенью поднялась к небесному сумраку.
3
– Она в Париже… – сказал Аркадий.
– Вы тоже, – заметил я.
Мне было почти жаль его. Наверное, чувство жалости – одно из самых разрушительных для человека. Оно заслоняет всё живое в том, кого жалеют.
Я закурил.
– Быть может, я с нею встречусь…
"Черт возьми, – подумал я. – Бери экипаж и езжай к ней, тем более что Лиза написала тебе, где остановилась! И прекрати ныть". В конце концов, его почти детская беспомощность начала меня раздражать. Вчера вечером Аркадий сел рядом со мной на террасе гостиницы и принялся рассказывать о Лизе мне, постороннему человеку. О том, что она уже полгода живет в Париже, что до этого они иногда виделись на вечерах, куда приглашали его общие с Лизой знакомые, что он писал ей, когда они жили в Петербурге, что теперь она пишет ему после переезда во Францию. На мое счастье, я прослушал добрую половину его истории – я думал, как мне продать чудо. Я подобного еще не продавал, и потому эта мысль занимала меня и тогда, и весь сегодняшний день.
– Лизавета Павловна, – вслух сказал Аркадий.
Он писал письмо, он очень старался, так, что даже потел. Он спрашивал у меня совета, полагая, что такие франты, как я, должны лучше разбираться в любовных письмах. Разбирался ли я? Предположу, что нет: я ни разу не писал любовных писем, хотя полагаю, что мог бы.
…Любовь моя, если я написал бы тебе письмо, я хотел бы стоять рядом и смотреть, как ты читаешь, следить за движением твоих глаз. Мне было бы интересно, произнесешь ли ты какое-нибудь слово вслух, напишешь ли ответ…
На часах было без пяти минут девять. Аркадий никак не мог собраться с мыслями и своими вздохами отвлекал меня от моих раздумий.
– Я должен написать ей, чтобы она уехала из Парижа, пока его не взяли немцы. Если бы произошло какое-нибудь чудо, способное их остановить… – мечтал Аркадий. – Но я не покину город, если она не уедет.
– Это глупо, мой друг, – уже не выдержав, сказал я.
Потупив взгляд, Аркадий умолк.
– Mon ami, мне пора идти, – сказал я, посмотрев на часы. – Полагаю, мы с вами не встретимся больше здесь. Увидимся, когда кончится война! – весело сказал я, стараясь подбодрить Аркадия. – Как закончится – приезжайте ко мне в Лондон. Вместе с Лизой. Надеюсь, к тому времени она станет вашей женой.
Аркадий густо покраснел. Затем спросил:
– Куда же вы так поздно?
Тут я разозлился на него, и мне захотелось ответить ему что-нибудь резкое.
– Наверное, к женщине… – чуть слышно заключил он, только теперь приметив у меня в руке ярко-розовый пион.
Я немедленно, не попрощавшись, вышел с террасы. Мне было настолько жаль Аркадия, что даже теперь хотелось, чтобы его уродливые толстые очки остались целыми. Но потом я решил, что мысль, в общем, недурна. И сразу же захотелось познакомиться с mademoiselle, которая была бы также недурна.
* * *
Лиза проснулась рано – еще не рассвело. Она поднялась и вышла на балкон. Сентябрьское утро было холодным и сырым. Дымкой стелился туман по земле.
Нынче Лизе в третий раз приснился сон, когда она была в черном платье. Она шла вдоль окопа, потом увидела юного солдата, лежащего близ него. Она опустилась рядом, обняла его голову и прижала к своим коленям. Солдата трясло, его лицо и плечи были в крови. Лиза целовала его лоб, а когда он умер, ладонью, испачканной в крови и грязи, закрыла ему глаза. Лиза беззвучно поднялась вверх и увидела, как по земле стелилась туманом чернота, она ласкала мертвые тела, пила их кровь и возвращала плоть земле. Вдруг Лиза услышала гул и шум и полетела навстречу звукам. Когда она подлетела и попробовала спуститься, то почувствовала дрожь, и ей пришлось подняться. Тогда она увидела, как солдаты, задрожав, лопнули, распались на множество мельчайших частиц и рассыпались по земле. Тут Лиза увидела оружие, поразившее солдат, – небольшую черную коробочку, – и узнала ее. То было творение Сержа. Лиза стремглав полетела за проводом, шедшим от коробочки, и вскоре увидела людей в военной форме, стоявших возле красных такси. Спустившись к ним, Лиза заметила, что среди них был молодой человек, одетый вовсе не по-военному. На нем был черный в тонкую полоску костюм, новенький, еще пахнущий фабрикой, котелок. Смуглое лицо молодого человека было гладко выбрито по новой моде: ни бакенбард, ни бородки, ни даже усиков у него не было.
Лиза увидела, что к молодому франту подошел один из военных и, не скрывая сладости в голосе, сказал:
– Tres bien! Tres bien! Merci.
– S’il vous plaît, – кивнув, ровно ответил молодой человек. – Au revoir.
Тогда Лиза встала прямо перед ним и посмотрела ему в глаза – живые, черные глаза. Он же прошел мимо нее и, сев в такси, уехал.
Солнце уже собиралось, быть может, опалить горизонт, как набежали мышино-серые облака, одно за другим, и заслонили собой лучи.
По бледным, почти белым, щекам Лизы текли прозрачные слезы. Что-то было в погибших солдатах, которым она закрывала глаза, что-то нестерпимо родное, что уходило со смертью каждого из них. Как будто это что-то Лиза теряла вместе с ними…
4
Дела мои процветали, и к лету шестнадцатого года мне удалось скопить приличную сумму. В конце мая я купил уютный домик в славном местечке под Лондоном. Хорош был не только дом, но и сад вокруг него, и раскинувшиеся поля за садом. Я был счастлив, настолько, насколько подобное возможно для человека. Я нанял садовника, купил бьюик, а чуть позже – Серебряного Призрака, купил шерстяной макферлан для прохладной погоды и даже гончих псов. Английский же климат к тому времени еще не успел меня достать.
Между последних своих сделок особенно хорошо я запомнил ту, когда я продал бравому летчику идею и даже назвал ее The Lafayette. Впрочем, о самой сделке говорить нечего, больше необычного было в том, как он воспользовался идей, и – в небо поднялись самолеты, осыпав землю смертью. Я смотрел вверх, задрав голову, и мое сердце замерло от восторга, от истинного восхищения! Но я подумал, что если так и дальше будут воевать, то, очевидно, войны прекратятся.
Чуть раньше я продал пухленькому мужчине с бакенбардами Miniatur-Flammenwerfer. Он долго торговался со мной, полагая, что идея палить в противника огнем – его собственная. Однако же я настоял на своем. Позже именно с этих денег, заплатив за два года вперед, я нанял удивительного садовника. Самым поразительным было то, что садовник был еще жив. В чем держалась душа, то, видно, очень скоро должно было вернуться в землю, но, несмотря на все ухищрения возраста, не возвращалось. Удивило меня и то, с какой любовью он говорил о цветах и саде, – и тогда я уже не мог его не нанять.
Я обожал смотреть на проданные идеи в действии, и только однажды, не считая тех случаев, когда одно дело шло за другим, я отказался от просмотра. Идея была уникальна, однако же, и весьма опасна. Произошло это около полугода назад. Ушлому, высокому парню с жесткой бородкой я продал der kleiner Ballon mit Chlor. Он хитро щурился, поглядывая на меня. Вероятно, он полагал, что такое маленькое и опасное чудо способно принести быструю победу над противником. Что ж, вышло иначе, как я узнал позже.
Нынче я вновь прибыл во Францию. Мне предстояло продать интересную и занимательную идею, но, при всем при том, воплощение ее было уродливо. Вечер был теплый, городок – тихий, джентльмен – покладистый, и мы быстро обо всем договорились. Я радовался тому, что так легко смог продать столь безобразную вещь, и, наверное, не упомянул бы о ней, если бы она не была последней полюбившейся мне идеей за время этой войны. Покупателей я еще приметил, продавцы, в том числе, тепловых лучей, тайком искали встречи со мной, но чувствовал я досаду от того, что дело мое становилось рутинным.
…Любовь моя, теперь я мечтал, чтобы война поскорее завершилась. Мне не хватало твоей улыбки, твоего голоса, твоих сияющих глаз, твоего присутствия в одной комнате со мной, в моей жизни. Но я бы никогда не посмел вторгнуться в твою жизнь. Именно вторгнуться, потому что моя любовь для меня – моя война между страстью и нежеланием причинить тебе боль…
* * *
Поздно вечером, включив настольную лампу, Лиза перечитывала письмо от Аркадия. Он решился написать ей полгода назад, на Рождество, и присылал письма после этого каждые две недели. Ему, вероятно, сложно было говорить о своих чувствах, и Аркадий писал о войне и о том, что в России скоро всё-всё будет по-другому. Как именно, он не знал, но верил в грядущие перемены. Лиза ничего не отвечала Аркадию. Пришлось бы говорить о Серже, о том, что из-за переезда к нему она рассорилась с родными и очень тосковала без них. О том, что жизнь с Сержем всё больше напоминала сон. Поначалу Лиза была очарована им, его манерами и умом, и ждала предложения после переезда. Но потом началась война, и нынче приходилось ждать, когда она закончится, потому что Серж был слишком увлечен изобретением механического осциллятора, чтобы повторить опыт Теслы, созданием говорящего робота и ловлей гроз. Но, казалось, – не Лизой.
Серж знал о письмах и, улыбаясь, сам передавал их Лизе. Его ухмылка настолько коробила Лизу, что она порой несколько дней не вскрывала конверт.
Два года почти Лизе не снились дурные сны, и она уже позабыла о них. Но прошлой ночью на ней вновь было траурное платье. Лиза шла по дороге, и вдруг появилось серо-зеленое чудище и проползло рядом с ней, за ним – еще одно, и еще. Они ползли по земле, шумя механическими лапами, подминая землю под собой. Тут грянули залпы, – и Лиза заткнула уши, – чудища огнем били по солдатам. И снова – залпы. Лиза улетела от чудищ и спустилась в окоп. Там никого не было, никого живого. Лиза прошла дальше и заглянула в блиндаж. В него сочился тусклый дневной свет. По земляному полу блиндажа без стыда и стеснения бегали две тощие крысы. Лиза тут же собралась выйти, но услышала, как кто-то звал маму, тихо-тихо, как пищат мыши ночью. Лиза, присев рядом с молоденьким солдатом, вытирала его слезы, целовала их, а когда он умер, закрыла ему глаза.
Когда Лиза поднялась из окопа, никого вокруг не было. Только опустилась, как призрак, тишина. Лиза шла, решив вернуться к дороге, а когда оборачивалась, видела, как из черной грязи поднимались красные маки.
Лиза подлетела к двум мужчинам у автомобиля. Она узнала одного из них – то был молоденький смуглый щеголь, он задорно крутил в руках трость с набалдашником в виде падальщика. Всем сердцем в ту минуту возненавидела его Лиза, но тут же остыла: она ощутила вдруг в нем что-то родное, то же, что в убитых солдатах. Тогда Лиза тенью поднялась ввысь…
– Дитя мое, – сказал Серж, взяв Лизу за руку и вернув ее из мира воспоминаний. – Дурной сон привиделся?
– Да, – кивнула Лиза.
– Я всё улажу, – шепнул Серж. – Улажу…
Он снял круглые очки и поцеловал Лизу.
Ее бледное лицо было в тени, за светом лампы.