* * *
Эжени била нервная дрожь, она изо всех сил старалась не смотреть на лежавший на полу труп высокого рыжеватого мужчины, из-под которого медленно расползалась темная лужа. Полицейский фотограф – низенький, худой, похожий на старого седого грызуна – неторопливо делал снимки. Второй полицейский, чуть помоложе и поупитаннее, расспрашивал свидетельницу, время от времени делая пометки в блокноте. Тут фотограф снова поджег магний, и девушка так вздрогнула, что допрашивающий перешел с официального тона на отечески-сочувственный:
– Успокойтесь, мадемуазель, вы вне опасности.
Та судорожно всхлипнула:
– Это было так ужасно… Он, наверное, маньяк. Ворвался в гримерку, набросился на меня, пытался сорвать одежду… Какое счастье, что Алекс вернулся и пристрелил его!
– Вам очень повезло, – кивнул полицейский, покосившись на скромно стоявшего у стены англичанина. – А вы, мсье, просто замечательно стреляете. Девять человек из десяти не рискнули бы пустить в ход оружие – побоялись ненароком попасть в мадемуазель.
– В моей стране аристократ обязан уметь всё, – с достоинством проговорил герой дня. – Фехтовать, стрелять, боксировать, скакать на лошади и управляться с парусом и веслами. Меня учили всему этому с раннего детства.
– Похвально, мсье, весьма похвально, – полицейский записал имена и адреса свидетелей, кивнул напарнику, и представители закона удалились.
– Пустите! Я ищу мадемуазель Эжени Вышински! – Дверь распахнулась, и в гримерку вбежала девочка лет двенадцати.
– Мими? – удивилась Эжени. – Что случилось? Это дочка моей консьержки, – объяснила она Алексу.
– Добрый вечер, мадемуазель! Матушка послала меня к вам сказать, что вашего брата нашли мертвым с во-о-о-от такой дыркой в голове! Его кто-то пристрелил из пистолета!
Эжени сначала несколько мгновений тупо смотрела на Мими, потом пронзительно завизжала и забилась в истерике.
* * *
Леблан сидел за угловым столиком и смотрел на эстраду. Под низким потолком подвального зала плавали сизые клубы дыма. Старуха-тапер, не вынимая из густо накрашенных губ сигареты, энергично барабанила по клавишам. Кордебалетные девицы, заученно улыбаясь, старательно подбрасывали вверх обтянутые темным шелком ноги.
Алекс пробрался к столику Леблана, брезгливо взглянул на стоявший рядом стул, тщательно вытер его салфеткой, осторожно уселся.
– Всё в порядке, – сказал он без предисловий. – Девушка дала нужные показания, у вашей полиции нет ко мне никаких претензий. Я предпочел бы убить его в менее людном месте, но дать ему уйти сейчас означало бы идти на риск его потерять. Как вам удалось убедить его пойти в гримерку?
– Да я, собственно… – начал было Леблан и замолчал.
Англичанин молча ждал ответа.
– Он услышал фамилию мадемуазель, когда объявляли ее номер, – объяснил Леблан. – Вот и решил познакомиться. Моей заслуги тут нет.
– Что ж, в любом случае вы мне очень помогли. Спасибо.
– Да не за что, – отмахнулся Леблан. – Долг патриота и французского гражданина. Мы же вроде как союзники.
– Да, – с достоинством кивнул Алекс, достал из-за пазухи конверт. – Вот ваш… хм… гонорар за эту операцию. Кстати, вы уверены, что наш юный гений не успел изготовить это свое снадобье? Страшно даже подумать…
– Уверен, – успокоил толстяк, принимая конверт. – Парнишка так долго оправдывался перед немцем за то, что заказ будет готов только через неделю…
Он поднял глаза на собеседника.
– Здесь больше, чем мы договаривались.
Алекс покровительственно улыбнулся:
– Небольшой бонус лично от меня. Вы хорошо провернули это дело. Изобретение не создано, германский агент уничтожен, изобретатель – тоже. Секретное оружие кануло в Лету, и ничто не мешает Эжени уехать в Англию и стать моей женой.
Леблан изумленно вытаращил глаза.
– Вы что – серьезно хотите жениться на шантанной певичке? Я думал, вы ухаживали за ней только чтобы подобраться к ее братцу…
Алекс резко встал, с шумом отодвинул стул.
– Я британский офицер и джентльмен, – сухо сказал он. – И никогда не позволил бы себе давать серьезных обещаний порядочной девушке, не имея намерений их исполнить. Всего доброго.
Леблан проводил его взглядом, пожал плечами, пробормотал:
– Островитяне… – и опять поднял глаза на эстраду.
Танцовщиц там уже не было. Вместо них пышная блондинка в розовом трико и прозрачных шароварах сладострастно извивалась под восточную музыку, отвлекая публику от завозившегося с реквизитом фокусника.
– Хороша, – одобрительно заметил Леблан и не отводил глаз от сцены до конца номера. Потом наскоро нацарапал записку, подозвал гарсона и велел ему отнести послание за кулисы.
Подошел полицейский – тот самый, что допрашивал Эжени.
– Я тщательно обыскал всю гримерную – проверил и сумочку девушки, и карманы ее пальто, и ящики, где они хранят всю эту актерскую дребедень. Ничего. Или ты ошибся, или тебя намеренно пустили по ложному следу.
Леблан кивнул. Не глядя, сунул в подставленную ладонь купюру, снова уткнулся в бокал.
Наконец появилась Роз, уже переодевшаяся, без грима и без парика. Гарсон проводил ее к столику Леблана.
– Привет, – сказала она, плюхаясь на стул.
– Привет, – Леблан оценивающе разглядывал девушку, задерживая взгляд на особенно аппетитных изгибах ее крупного тела. – Как тебя зовут?
– Роз.
– Красивое имя. Меня можешь называть мсье Леблан. Как дела, Роз?
– Хреново, – равнодушно ответила девушка.
– Что так?
– Платят мало, любовника нет, работа дурацкая, заведение еще хуже. В гримерке воняет так, что свинью бы стошнило, да еще какой-то придурок подружку сегодня чуть не пристукнул, да сам нарвался на пулю. В результате имеем труп и лужу крови на полу. Всё в той же гримерке. А у тебя?
– С деньгами всё в порядке. Любовницы пока тоже нет. Вони, трупов и придурков и вокруг меня хватает. – Он посмотрел на пустой бокал, потом опять на девушку. – Пить будешь?
– Буду.
– Молодец, – Леблан одобрительно кивнул, сделал заказ.
Когда принесли вино, пригубил, спросил:
– А ты хотела бы уметь читать мысли?
– Не знаю… Никогда об этом не думала. Хотела бы, наверное.
– Вот и я хотел. Не вышло.
– Почему?
– Тот, кто мог бы сделать средство для чтения мыслей, умер, – Леблан помолчал и добавил: – Скоропостижно.
– Царствие небесное, – набожно прошептала Роз, осеняя себя крестным знамением. – Отчего он умер?
– От пули в лоб.
– Мир праху его.
– Аминь, – поддержал Леблан. – Ты чего не пьешь?
– Я, наверное, аспирин сначала приму. А то с утра голова болела.
Роз достала из сумочки пузырек, вытряхнула на ладонь белую таблетку.
– Странный какой-то аспирин, – сообщила она, проглотив лекарство. – Вовсе не кислый.
Некоторое время оба молчали, неторопливо потягивая из бокалов свое вино.
– Ты очень привлекательная, – неожиданно сказал Леблан. – Как раз в моем вкусе.
Роз смотрела на него странным, слегка удивленным взглядом.
– Ну, что замолчала? – Леблан посмотрел в упор, нахмурился. – Не нравлюсь?
– О чем ты сейчас думаешь? – спросила Роз. – Только честно.
– Честно? Думаю, что с тех самых пор, как уехал из Нормандии, не видел такой здоровой, пышной, крепкой девки. И еще кое о чем, но пока рановато об этом рассказывать. Если споемся, позже сама всё узнаешь, – он подмигнул, усмехнулся. – А почему ты спросила?
– Интересно же, какое впечатление я произвожу на умных, солидных, разбирающихся в людях мужчин… – Роз улыбнулась. – Знаешь, похоже, этот аспирин не так уж плох. Голова почти совсем прошла. Так что ты там говорил насчет попозже?
Дрова мироздания
Сергей Беляков
Механик
…Холод не беспокоил его.
Память, настойчивая пленница ума, проявляла картины, фотографические отпечатки прошедшей жизни, из которой нам не вырваться, как из сетей кошмара поутру, в поту и судорогах нелепых видений, связывающих нас с прошлым, которое мы хотим позабыть.
Снежинки таяли на непокрытой голове. Он стоял перед надгробием, стянув берет, и не мог понять, что удерживало его здесь, на кладбище Терцо. Хотел ли он удостовериться, что это в самом деле произошло? Три покосившиеся плиты со стертыми временем именами, столетние сосны, стволы и комли которых поросли ядовито-зеленым мхом, стылый туман, запутавшийся в кронах деревьев. Шесть рядов армейских могил, уходящих за гребень.
Где-то в стороне, может, и на другой стороне реки, заухал филин. Он повернул голову на звук, в сторону бывшего поля боя, автоматически отмечая излом траншей, узлы бункеров и гнезда пулеметных точек – привычка, от которой ему не избавиться… потом снова взглянул на надгробие.
Надпись на искрошенном цементе дешевой серийной плиты гласила:
"Лт. Винченцо Кассини, 131 Арт. Полк 2-й Див. Итал. Кор. Воор. Сил", и ниже – "2 февр 1881–15 окт 1917"
Как это часто бывало в последние годы, когда дрянная память услужливо подсовывала мгновения прошлого, от которого ему хотелось откреститься, стереть, смыть, как серебро фотопластинки, – заболела голова. Он автоматически потер старый шрам на лбу, последнее, что осталось от войны… потом посмотрел на гору. Провалы пещер затянулись зеленью кустарника. Мало что напоминало о происшедшем.
У них был выбор: остаться совершенным орудием войны или попытаться стать частью нового мира, исчезнуть, затеряться бесследно, раствориться в послевоенной Европе или пересечь океан…
Пухленькая словоохотливая хозяйка отеля в Терцо, где он остановился, рассказала ему об ужасе двенадцатого сражения на Изонцо. Сотни храбрецов "ардити", горных стрелков, гордости итальянской королевской армии, погибли в битве с превосходящими силами немцев, но не сдались. Те, кто не был отравлен немецким фосгеном, сгорели в страшном пламени взрыва, снесшего половину горы, в пещерах которой размещался итальянский укрепленный район.
По ее словам, тело лейтенанта Кассини было извлечено из-под завала где-то неподалеку.
Он хмыкнул.
Если бы пухляшка знала.
Обитатель этой могилы может спать безбедно. Хотя бы по той простой причине, что кости, гниющие в ней, не принадлежат бывшему лейтенанту Кассини. И – главное – сгниют они в лучшем случае через несколько сотен лет. Если вообще сгниют…
* * *
– …К чертям собачьим! – Бригадный генерал Эгберс со злостью швырнул трубку на стол и отвернулся от связиста, виновато вытянувшегося в струну перед командиром. – Флоссен, лейтенанта Хартвига сюда, немедленно!
Адьютант пулей вылетел из бункера. Крутой нрав Эгберса был хорошо знаком штабистам Четвертой Ударной.
Наступление немецкой армии под Тольмино натолкнулось на отчаянное сопротивление итальянцев, засевших в пещерах горы Изонцо над рекой с одноименным названием. Батареи орудий и пулеметные расчеты, словно ласточкины гнезда, натыканные в обрывах над рекой, легко подавляли любые попытки немцев переправиться через реку и закрепиться на западном берегу.
Эгберс ожесточенно потер заросший щетиной подбородок. Фон Бюлов, командующий Четырнадцатой армией, настаивал на продолжении атак, невзирая на потери. Между тем огонь артиллерии по пещерам Изонцо не приносил ожидаемых результатов: позиции итальянцев были укреплены на совесть, и контробстрел противника наносил серьезный урон – макаронники пристреляли узловые точки на противоположном, более низком, берегу реки, не позволяя немцам выдвинуть орудия тяжелого калибра ближе, для результативного артиллерийского обмена.
Полковник Кроннинг, командир Третьего Особого Химического Полка, только что телефонировал Эгберсу о том, что в помощь Четвертой Ударной придается спецподразделение "Гельбшаттен". Эгберс не был сторонником применения химического оружия: с самого начала войны, когда газобаллонные атаки хлором и фосгеном приносили столько же жертв среди наступающих сил немецкой армии, сколько и среди обороняющихся войск Коалиции, он презирал ведение "нечестной" войны…
Гауптман Дитц, командир спецотряда, доложит о тактических соображениях по поводу атаки на пещеры Изонцо лично генералу Эгберсу, как только "Гельбшаттен" прибудет в расположение Четвертой дивизии и гауптман проведет рекогносцировку.
Именно это и взбесило Эгберса. Дитц "доложит о тактических соображениях"… Завуалировано, но понятно: терпение Ставки истощилось. Наверняка какой-нибудь выскочка, хлыщ, мальчишка со свежеиспеченным дипломом Академии и связями… Дитц? Фамилия слишком ординарная, чтобы вспомнить кого-то "наверху", в Ставке.
– Герр генерал, по вашему приказанию… – голос лейтенанта Хартвига прервал размышления генерала.
– Пауль, вам знакомо имя Иоганн Дитц? Он, кажется, из новичков, но с покровителями… – Эгберс жестом пригласил лейтенанта к столу.
– Нет, мой генерал! Однако, если позволите… – Хартвиг подошел ближе, остановившись в проеме света от окна штабной палатки. Блики заиграли на ордене Красного Орла третьей степени – награде, врученной лейтенанту самим Гинденбургом за доблесть в битве при Трентино. Отменный разведчик, умница… и предан императору до гробовой доски, подумал Эгберс, глядя на щеголеватого офицера.
– …Я встречу спецотряд по прибытии и постараюсь снять разведку до того, как гауптман прибудет в ваше распоряжение, – Хартвиг употребил словосочетание, бывшее в ходу только в узком кругу дивизионных разведчиков, тем самым показывая Эгберсу уровень его доверия.
– Прекрасно, мой мальчик. Примите отряд с дивизионным радушием, предложите хороший ужин, выпивку. Девочек пригласите, ну сами знаете, из Ловенны, – Эгберс прищурил глаз, игриво хохотнул, но завершил встречу сурово:
– Я буду говорить с Дитцем завтра пополудни. Ваш доклад я ожидаю в десять ноль-ноль. У меня всё. Вопросы? Свободны!
Хартвиг щелкнул каблуками сапог, повернулся и споро вышел из палатки. Эгберс смотрел ему вслед, с тоской вспоминая сына, который погиб при штурме крепости Эссау два года тому. Он был примерно того же возраста, что и Хартвиг.
Проклятая война.
* * *
Капитан Дитц стоял в центре единственной площади городка Терцо, скрестив руки за спиной и покачиваясь на широко расставленных ногах – носок-пятка, носок-пятка… Хартвиг напряженно улыбался, всё еще ожидая ответа на приглашение, но Дитц, похоже, просто проигнорировал его; такого неуважения Хартвиг снести не мог.
– Герр гауптман, дорога была наверняка утомительной. Я понимаю ваше желание сразу же приступить к делу… – Хартвиг скривился, не в силах подавить неприязнь. Наглец-капитан даже не повернул головы в его сторону.
Солнечный луч, редкий гость последних дней октября, отразился в стеклах больших защитных очков, прикрывающих глаза капитана. Разведчик сцепил зубы. "На рапирах, сволочь, и без защитных наконечников, ты бы у меня умылся кровью в минуту…"
Гауптман выглядел бы странно, даже диковато для непосвященного глаза – но не для Хартвига, который был знаком со спецодеждой химических подразделений имперской армии.
Кисти рук Дитца затянуты в тонкие черные перчатки. Плащ из прорезиненной ткани плотно облегал торс; перехваченный в талии широким ремнем, он спадал до земли широкими складками. Стоячий воротник плаща скрывал шею полностью. Лицо его, помимо больших очков-"консервов", прикрывала походная противопылевая маска. Лейтенант обратил внимание на красно-бело-черный прямоугольник, вышитый на маске; посередине него на красном щите виднелась слоновья голова с длинными бивнями – символ экспедиционного корпуса Камеруна.
Хотя и форменный, плащ явно был переделан: вместо двух стандартных накладных карманов на груди тот имел множество небольших карманов на кнопках. К своему удивлению, лейтенант разглядел также и разноцветные проводки и петельки, непонятного назначения крохотные замки и застежки, трубочки и пистоны, которые обильно усеяли плащ Дитца. Достойным удивления был и головной убор гауптмана. Он походил на стандартный кратцен, фуражку-таблетку, но куда больших размеров, что делало голову ее обладателя непропорциональной… Уши накрыты парой одинаковых круглых нашлепок, связанных между собой поверх кратцена металлической дугой; от дуги за воротник плаща уходил довольно толстый гибкий шланг. "Наушники? Он что, таскает с собой полевое радио?" – хмыкнул про себя лейтенант.
Его наблюдения за странным нарядом капитана прервал резкий хлопок, громкий, как выстрел – на площадь, кашляя сизыми клубами дыма и натужно урча, вкатился грузовик, потом другой, затем еще несколько… Колонна автомобилей выглядела так, словно бы она прибыла в городок после многодневного перехода: тенты грузовиков покрыты пылью, колеса выпачканы толстым слоем глины. Несколько мотоциклеток, с колясками, переделанными под транспортировку груза (Хартвиг обратил внимание на то, что мотоциклетки везли длинные, больше метра, тонкие баллоны, выкрашенные в темно-коричневый цвет), завершали колонну, которая замкнула площадь и стоявших в ее центре офицеров в импровизированное кольцо.
Дитц вытянул шею и гаркнул несколько отрывистых, коротких команд. Колонна заглушила двигатели; из-под тентов и из кабин на площадь посыпались солдаты, около двух десятков. Хартвиг заметил, что все они похожи друг на друга: рослые, крепко сбитые, в легкой полевой форме, состоящей из курток, галифе и коротких сапог грубой кожи. Такие же фуражки, как и у Дитца, те же очки-"консервы" и маски на лицах – с тем же слоном на трехцветном поле.
Солдаты выстроились в каре рядом с трехосным грузовиком. Его рессоры почти выпрямились от нагрузки, означая, что большая цистерна, установленная вместо кузова, была наполнена под верх.
Хартвиг молча наблюдал за действом. Он уже понял – с капитаном разговора не будет, но всё еще надеялся, что сумеет узнать хоть что-то к докладу Эгберсу; то, что происходило на площади, могло пригодиться…
Между тем Дитц сделал несколько легких, быстрых шагов к выстроившейся группе. Солдат на левом краю каре скомандовал "Смир-р-р-рно!", и весь отряд, дружно притопнув, замер.
Только теперь Хартвиг понял, что было необычным в подчиненных Дитца.
Они все походили друг на друга, как близнецы.
Одинакового роста, одинаковой комплекции, в одинаковой, ладно сидящей, униформе. Единственным отличием оказались крупные цифры, вышитые белым на рукавах… Хартвиг потряс головой, словно стараясь избавиться от наваждения. В самом деле, голова его слегка кружилась, и он списал это на предвечернюю жару. Солнце палило вовсю, что, похоже, ничуть не трогало гауптмана и его бравую команду.
– Ну, так, мерзавцы! Вы прибыли на две минуты позже – это неслыханно! – Дитц медленно шел вдоль строя, в упор разглядывая солдат. – Двенадцатый, я надеюсь, что в этот раз задержка вышла не по вине твоей толстой задницы… Через тридцать минут развернуть лагерь во второй линии, на стыке позиций восьмого драгунского полка и третьего артбатальона, во-о-от… – остановившись, он резко вскинул руку, описав дугу, и его палец уткнулся в карту, ловко подставленную всё тем же крайним "близнецом", очевидно старшим команды, – …здесь!