Сил на ответ ни у кого не было. Поэтому все просто промолчали. Я взял подготовленные иглы и присел на корточки перед Иванюшиным.
- Закрой глаза, - попросил я его.
Он послушно смежил веки. Я взял двадцатисантиметровую иглу и быстрым, но плавным движением загнал ему в левую ноздрю. Все вокруг в ужасе ахнули. Иванюшин испуганно открыл глаза.
- Иглу чувствуешь? - спросил я его.
Он скосил глаза на маленький кончик, торчащий из ноздри, и попытался кивнуть, но двадцатисантиметровый деревянный штырь ему помешал. Поэтому он, судорожно сглотнул и прошептал:
- Да-а…
- Больно?
Иванюшин несколько мгновений прислушивался к своим ощущениям, а затем удивленно ответил:
- Не-ет…
- И дальше больно не будет, - успокоил я его. - Подними правую руку и максимально растопырь пальцы.
Иванюшин послушно выполнил сказанное. Я быстрыми движениями загнал ему две иглы между указательным и средним пальцем и между мизинцем и безымянным. В последний момент Иванюшин попытался дернуться, но я был начеку и не позволил ему этого.
- И как, больно? - снова спросил я.
Иванюшин снова прислушался к ощущениям и опять удивленно ответил:
- Нет.
- Я же сказал, что не будет. А теперь - лучше закрой глаза. Так и тебе будет спокойнее, и мне легче.
Воткнув еще тринадцать иголок, я приготовил последнюю и спросил:
- Помнишь, что надо делать?
- Что? - переспросил Иванюшин.
Я терпеливо повторил еще раз:
- Полностью очистить свою голову от каких бы то ни было мыслей и попытаться услышать музыку. Понял?
- Да… а зачем это, товарищ командир?
- Завтра объясню, - отрезал я и вогнал ему последнюю иглу. Иванюшин обмяк.
Я протянул руку и проконтролировал пульс. Он был хороший - глубокий, мерный, ударов сорок в минуту. То, что надо…
Когда я закончил с последним бойцом и поднялся на ноги, девушка испуганно, но и где-то разочарованно уставилась на меня.
- А… я? Мне вы не будете это делать?
Я качнул головой.
- Нет. Тебе пока рано.
- А что это?
- Акупунктура.
Она замерла, запоминая неизвестный термин, а потом шепотом повторила его. Очень полезный навык, надо сказать.
- Ладно, у нас еще много дел. Нам надо сварить вторую порцию похлебки.
- А мясо от первой куда девать? - спросила она, с готовностью поднимаясь на ноги. А ведь девочка также получила сегодня очень нехилую для нее нагрузку. Просто молодец!
- Разложи по котелкам. Им после того, как закончат, жрать будет хотеться просто зверски.
- А можно будет? - уточнила она, памятуя о моем запрете на твердую пищу.
- Потом - да, - отозвался я.
Иглы из моих орлов я извлек через двадцать пять минут. На первый раз этого времени должно быть достаточно. Иванюшин, которого я освободил от игл первым, очнулся, когда я вытаскивал иглы из Головатюка. С минуту он смотрел на процесс таким спокойно-отрешенным взглядом, который всегда бывает у человека сразу после медитации, а затем перевел взгляд на Гарбуза и Кабана, все еще напичканных иглами, и вздрогнул.
- Это я тоже таким же… утыканным был? - тихо прошептал он.
- Да, - отозвался я, продолжая работать. - Есть хочешь?
Этот вопрос включил ощущения, и Иванюшин едва не застонал от того, как у него засосало в животе.
- Да!..
- В котелке мясо. Ешь, сейчас можно, а потом еще зачерпнешь в котле похлебки.
Иванюшин шустро вскочил на ноги и порскнул к своему котелку. Быстро умяв все, что там было, он навалил себе еще и, уже усаживаясь на прежнее место, внезапно замер, прислушавшись к себе, и удивленно вскрикнул:
- Ух ты! Будто новенький! Как выспался.
И все остальные, которые уже тоже очнулись и находились в разной стадии того же процесса, что и Иванюшин, замерли, прислушиваясь к своим ощущениям. А потом развернулись и удивленно уставились на меня.
- Пока еще не совсем, - добродушно усмехнувшись, качнул я головой. - Вот выспитесь, тогда действительно будете даже не как, а действительно во многом новенькие. Тогда и поговорим. А пока - всем быстро есть и спать!
- А охранение? - встревоженно поинтересовался Головатюк.
- Сегодня я в охранении, - успокоил его я…
На следующий вечер, когда я начал работать с иглами, девушка тихонько подобралась поближе и впилась глазами в мои пальцы. Я специально чуть замедлил и немного более тщательно отфиксировал движения, а когда вонзил первую иглу в Кабана, как и вчера ставшего последним, остановился и, повернувшись к ней, спросил:
- Внимательно смотрела?
- Да, - серьезно кивнула она.
- Хочешь попробовать?
Кабан дернулся.
- Товарищ командир!..
Я успокаивающе улыбнулся.
- Спокойно, Шабарин, я - рядом, и у нее явно легкая рука. Можешь мне поверить. К тому же я ей пока доверю менее важные точки, - а затем слегка подольстил: - Когда наш отряд увеличится, мне совершенно точно понадобится, помощник. Ну на ком ей еще пробовать, как не на тебе? Остальные же мгновенно в штаны наложат.
Он слегка расслабился. Я опять повернулся к девушке.
- Так как, готова попробовать?
- Да, - серьезно ответила она.
И с первого же раза все сделала просто отлично. А вытаскивать иглы я доверил ей уже из последних шести. Чтобы остальные также слегка привыкли к зрелищу того, что с иглами работаю не только я один.
На следующий день ставить иглы я начал именно с Кабана, самостоятельно обработав только ноздри и позвоночный столб. Все остальное сделала девочка. Рука у нее действительно оказалась очень легкая.
В принципе, в умении пользоваться иглами нет ничего сложного. Ставить иглы можно научиться максимум за несколько попыток. Или за одну, если у тебя хорошая координация и врожденное умение концентрироваться. Практически это не сложнее умения вдевать нитку в игольное ушко. Основное искусство в практике акупунктуры заключается в том, чтобы не просто знать точки, в которые можно устанавливать иглы, а правильно рассчитать всю схему резонансного возбуждения метаболизма, запускаемую рисунком игл…
* * *
Лагерь для военнопленных был не слишком большим - несколько соток земли, обнесенных забором из колючей проволоки в полтора человеческих роста, за которым стояло, сидело и лежало где-то около четырехсот человек. Учитывая, что этот лагерь был одним из нескольких и использовался как транзитный, утверждение фон Зееншанце о том, что поток пленных у них был довольно большим, подтверждалось. На территории лагеря не было никаких строений. Только вкопанный в землю длинный стол недалеко от входа, скорее всего использующийся для раздачи пищи, да уже знакомая будка примитивного сортира в дальнем конце. Есть и спать обитатели лагеря должны были либо стоя, либо сидя и лежа прямо на земле.
Охрана лагеря насчитывала не более одного взвода, размещавшегося в палатках. Правда, одеты они были отчего-то не в болотно-зеленую, а в черную форму. И вооружены не только винтовками, но и автоматами. Имелось и несколько пулеметов, два из которых были установлены на вышках, выстроенных на двух противоположных углах прямоугольника, образованных забором из колючей проволоки.
Взять этот лагерь можно было даже с теми силами, которые у меня имелись. Причем без особого труда и с учетом, что я взял бы на себя функцию подстраховки, скорее всего и без потерь. Но вот что мне потом делать с четырьмя сотнями безоружных, испуганных, голодных и склонных к панике людей? Так что с налетом на сам лагерь я решил пока обождать. А пополнение себе набрать из маршевой колонны пленных. Раз это транзитный лагерь, таковые должны время от времени сюда прибывать или отсюда отправляться, не так ли?
Колонна появилась на следующий день. По прибытии к лагерю я резко сократил интенсивность занятий и, соответственно, сеансы иглоукалывания. А в медитацию мои ребята уже научились входить и так. Так что с этой стороны пока все шло просто замечательно…
Я приказал Головатюку выставить наблюдательные посты на всех трех дорогах, которые вели к лагерю. Хотя пленные, по идее, должны были прибывать сюда только по двум - восточной и северной. Я считал, что предпочтительнее будет пополнение именно из прибывающей колонны. Прибывающие, по идее, должны были провести в плену меньшее время, а вот повоевать, наоборот, больше. Так что их психологическое состояние мне казалось более предпочтительным. Но с другой стороны, а вдруг на фронте как раз сейчас некоторое затишье и пленных не будет? Тогда придется брать отправляющуюся. Однако на второй день, ближе к вечеру, с северного наблюдательного поста пришел условный сигнал о приближении объекта операции. Я поднял людей "в ружье" и быстро выдвинулся на перехват.
Колонна, охраняемая четырьмя конвоирами, была небольшой, человек в сорок, но разномастной. Судя по форме и цвету петлиц, в ней были собраны и пехотинцы, и танкисты, и артиллеристы, и даже один летчик. Вернее, скорее всего это был либо механик, либо боец из состава батальона аэродромного обслуживания, поскольку все летчики, как я уже знал, являлись офицерами. Но ни одного офицера я в колонне не обнаружил. И в лагере, между прочим, тоже. Похоже, их отбирают на первоначальном этапе и отправляют куда-то еще, что представлялось вполне разумным. При таком соотношении охранников и охраняемых наличие управляющего центра в лице офицера вполне могло доставить конвоирам много хлопот.
Мы успели занять позиции по обе стороны дороги, так что едва конвоиры поравнялись с моими орлами, я подал сигнал. Все четверо были вырублены практически мгновенно. Все-таки мои занятия явно принесли очень неплохие плоды. Все занятые в атаке двигались стремительно и очень точно. Любо-дорого посмотреть.
Колонна замерла, испуганно, настороженно, с надеждой… короче - по-разному уставившись на нас. Я вышел вперед.
- Я - капитан Куницын, - достаточно громко начал я. - Мы - группа бойцов и командиров Красной армии, продолжающая сражаться с противником. Там, - я указал в сторону лагеря, - в трехстах метрах отсюда, лагерь для военнопленных. Там вас ждет горячая еда и возможность отдохнуть после тяжелого перехода. И жизнь (я тогда даже не представлял, как эти уроды поступают с пленными). Но и плен. Я же могу обещать вам тяжелые марши, бои, возможно, голод, возможно, даже скорее всего, смерть. А еще я потребую от вас беспрекословного повиновения. Но зато дам вам возможность сражаться за свою страну и смыть с себя позор плена. - Я сделал короткую паузу. - Есть еще и третий путь. Пробираться к линии фронта самостоятельно. И я прошу вас сделать выбор. Сознательный. Сейчас мы вас оставим и отойдем в лес. Метров на пятьдесят. Если кто-то через пять минут присоединится к нам, это будет означать, что он согласен со всеми моими требованиями. Остальным - Бог судья, - после чего развернулся и двинулся в лес, кивком позвав за собой своих орлов.
Через пять минут к березе, под которой мы расположились, подошли тридцать восемь человек. Шедший вперед летчик остановился, одернул гимнастерку и, прижав руки по швам, направился ко мне, стараясь четко печатать шаг.
- Товарищ капитан, личный состав в количестве тридцати восьми человек просит вас принять над нами командование. Готовы беспощадно бить врага и клянемся, не жалея своей жизни…
- А вот это зря, - прервал я его, - свою жизнь стоит жалеть. И беречь. Она нам всем еще пригодится.
Среди нового пополнения девять человек оказались ранены. Правда, все легко. И я имел еще одну возможность убедиться, что фон Зееншанце не солгал, убеждая меня в высокой квалификации лейтенанта Сокольницкой. За прошедшее время отношение к ней в нашей команде кардинально изменилось. Тем более что уже на третий день марша к лагерю военнопленных, когда организмы моих ребят, подхлестнутые резонансным возбуждением метаболизма, достаточно перестроились, чтобы к вечеру они уже не выпадали в осадок всем скопом, я дал ей возможность рассказать свою историю. После этого все некоторое время сидели, задумчиво глядя в огонь. А потом Гарбуз осторожно вытянул руку и погладил ее по голове:
- Да-а-а, досталось тебе, девочка.
У них у всех была своя трагическая история, но они все-таки были мужчинами и солдатами…
Кстати, как я и рассчитывал, рассказ Вилоры несколько изменил отношение моих орлов и к тому немцу, и, соответственно, к моему решению его отпустить. Все ж таки этот немец оказался человеком слова и никоим образом за все время, пока он был с девушкой, не совершил ни единого предосудительного поступка. Что же касается того, что он ведь где-то же все-таки был ранен, то есть явно воевал против нас, то… это же осталось за рамками рассказа. А значит, по большому счету не имело значения.
Вечером, закончив допрос пленных конвоиров, я приказал Головатюку разобраться с ними, а сам задумался. Я уже накопил достаточно информации о нападающей стороне, чтобы не поразиться некому удивительному сходству двух лидеров воюющих держав - Сталина и Гитлера.
Человек вообще устроен очень незамысловато, во всяком случае простой человек. То есть я здесь, конечно, не имею в виду простоту в общении, которой и сам стараюсь придерживаться насколько возможно, а простоту картины мира вследствие сосредоточенности на простых жизненных реалиях и отсутствия благодаря этому всякого побуждения к развитию и способности к рефлексии.
Основное развитие подобных людей в целом может остановиться уже годам к пятнадцати - двадцати, когда люди, способные стать сложными, только лишь приступают к главному этапу своего развития. Так вот такой простой человек всегда и во всем ищет правду и справедливость. Но не высшую, предельную, уже близко коррелирующую с истиной, каковая для человека достижима только чудом, потому что является категорией Бога, а свою.
То есть ту правду и ту справедливость, которые кажутся таковыми именно ему. Причем почему кажутся, он не задумывается. Более того, он совершенно не подозревает, что могут существовать иные, отличные от его, правда и справедливость. Ему кажется, то, что он считает правдой и справедливостью, - есть единственно возможная правда и единственно доступная справедливость. Других быть не может. А если присовокупить к этому, что практически любой человек всегда переоценивает и свою значимость, и свое положение в социуме да еще часто выдает желаемое за действительное, то для простого человека индивидуальные поиски правды и справедливости почти всегда безуспешны.
Если рядом нет человека, который сумеет согласовать различные картины правды и справедливости и сделать из них одну более-менее приемлемую для всех.
Так появляются великие вожди.
Но согласовывать эти картины можно несколькими способами. И если вождь идет легким путем, например, объявляя единого для всех врага, обнародовав ключевое отличие, по которому легко и свободно определяется этот враг (другой цвет кожи, форма носа, наличие богатства или то, с какой стороны враг предпочитает разбивать яйцо…), с помощью которого задается некий всеобщий полюс зла и, соответственно, сближаются индивидуальные картины мира множества людей, то простые люди радостно устремляются за ним, не замечая, что создают страшное чудовище, пожирающее само себя. Ведь привычка к наличию единого полюса зла очень заразительна. И когда кончаются или становятся неактуальными одни враги, достаточно просто объявить следующее отличие.