Баглир сумел пробраться вперед, выхватил ятаган. Странное оружие, но лучший клинок он видел только один раз. Этот булат легко рубил, вместе с конечностями и головами, сабли и ружейные стволы. Услужливая память, распухшая перед походом от сведений по датской армии, подсказывала: вот этот, набросившийся с саблей и получивший тычок ятагана в кадык, судя по серому сюртуку, драгун из полка королевы, этот, не успевший поддеть Искорку штыком в брюхо и лишившийся руки, фузилер из ютландского ополчения…
А этот…
Ятаган со звоном отскочил от длинной черной шпаги. Подставленной плашмя.
- Не хочу снова портить ваше оружие. Но как же вы озверели, князь… Не пора ли прекратить это безобразие?
Перед Баглиром красовался граф Сен-Жермен, командующий датской армией.
- Сдавайтесь! - сказал Баглир.
Но сказал уже беззлобно. Ярость ушла - недалеко. Она настороженно скреблась где-то внутри, ожидая, пока ее снова выпустят на волю.
- У вашего ятагана и так шрам на месте сращения. Кто его чинил, полковой кузнец?
А вокруг мелькали яростные мгновения рукопашной схватки. Но вокруг Сен-Жермена было спокойно. Никто даже не пробовал на него напасть! Баглир самым светским тоном, на который был способен, осведомился, как графу это удается?
- Нет, страшные сказки врут, - ответил Сен-Жермен, пряча шпагу в ножны, - никакой я не колдун. Просто в каждой буре есть островок спокойствия. Важно его отыскать. Кстати, я должен поздравить вас с блестящей победой. Но в плен, само собой, не дамся. Вы ведь не будете мешать мне покинуть это печальное поле?
- Скатертью дорожка. Я уже имел удовольствие иметь один поединок с вами. И больше не хочу. Но - зачем вы меня нашли?
- Просто чтобы немного привести в порядок. Сейчас остатки моих войск побегут. И я не хотел бы, чтобы их русским обычаем рубили сорок верст погоней. И чтобы немного выговорить. Ваша атака, князь, была великолепна. Но - и заметьте, ваши русские друзья меня не поймут - в наше время так не воюют. Не принято.
- А немцы?
- Что немцы? А, немцы… Поймут. Те, кто слишком обрусел.
- А вы очень не любите Россию.
- Просто недолюбливаю. Как источник многих бед Европы. Поймите, князь, - эта страна для Европы слишком велика. И слишком неразвита. И если в известный срок, а он придет очень скоро, Россия будет еще частью европейского концерта, она помешает Европе сделать большой шаг вверх по лестнице прогресса. Шаг навстречу свободе и единству. Но - прощайте. Наслаждайтесь победой. Пожинайте плоды, если сможете. Надеюсь, позже мы продолжим нашу беседу…
И, стоило моргнуть, исчез, будто его и не было. Зато островок спокойствия, глаз бури человеческой, остался.
А в лоб датским позициям уже заходили пехотные каре. А большая батарея уже поворачивалась, формируя клин: половина стволов на один фланг датчан, вторая половина - на другой. Командующий артиллерий армии генерал Бороздин жонглировал сотнями ядер и бомб, выкашивая датские линии фланкирующим огнем. "Близнята" и легкие пудовые единороги подпрыгивали от возбуждения: столько целей, такой успех! Они шипели, остужаемые уксусом, и окутывались едким дымом. И не смолкли, даже когда оказались закрыты дружескими зелеными спинами пехотинцев.
Наоборот. Стрельба через головы своих войск была излюбленным приемом генерала Бороздина. Целью маленьких "близнят" стали спешащие на помощь первой линии датские резервы. Их более тяжелые и дальнобойные собратья-единороги, устроенные каждый на собственном лафете, стали выхаркивать легкие пылающие снаряды-брандскугели. Секретное новоизобретенное оружие - негасимая зажигательная снасть с кошкой-крюком. Такие по всей Европе еще расходовались экономно, а батареям выдавались под личную расписку королей. Их целью были обозы. А среди обозов - ящики с зарядами. Обычно они были недосягаемы для огня, разве только те, что непосредственно сопровождали батарею. Основной же запас оставался в тылу.
И только когда вдали поднялась полуденная зарница и стали вспухать облака пороховых разрывов, Бороздин велел брать орудия в передки. Наступала пора преследования.
Роль собирателя лавров в этом странном сражении выпала пехоте, которая подошла к месту боя, когда строй неприятеля уже рухнул и оставалось только решительным рывком закрепить успех, не дать датчанам собраться с силами.
Свою роль сыграло и то, что наиболее стойкая часть их армии, гренадерский корпус, вокруг которого обычно формировались разбитые части при неудачах, был полностью уничтожен.
Побежденным оказалось не за что зацепиться, а совершенно свежие русские каре быстрым шагом продвигались вперед, не останавливаясь для ружейного огня, а просто расчищая, где надо, дорогу штыками. И только когда закат и гудящие ноги русских солдат стали обещать отступающим передышку, генерал-аншеф Чернышев бросил вперед двадцать эскадронов легкой конницы.
Баглир метался по полю боя, и везде, где он появлялся, палаши и штыки миновали тех, кто бросил оружие. Рядом с ним болтался молчаливый Мирович, тоже поместившийся в "глаз бури". Даже палаш в ножны спрятал.
- Ты все слышал? Ну и как?
- По-моему, граф - поэт. Настолько сильный, что стал почти волшебником. А значит, нас ждет много галантно пролитой крови. И сейчас были только первые капли. Поэты, воплощающие свои мечты, очень кровожадны. Сужу по себе.
- А я? Я тоже - поэт?
- Нет, экселенц. По-моему, вы это уже переросли.
А потом был какой-то хутор, судя по карте - уже в Ютландии, колодец с воротом, старательно моющий голову в холодной воде Мирович. Испуганные взгляды хозяев. А что, если русские выглядят, как гиены после завтрака антилопой, с зубастыми мордами в слипшейся от крови шерсти, то, может, и детей едят? В старых летописях им и не такое приписывалось. А вдруг это правда?
- Господа казаки?
- Нет, - отфыркивается Мирович, - господа кирасиры… А казаки все зеленые и с вот такими большими зубами… И глаза маленькие и красные. А еще у нас есть башкиры, калмыки, киргизы. Тоже - чудо как хороши. Но мы их с собой не взяли. Далеко тащить.
Его понимали, как понимали соседей-немцев. И ему верили. А как не верить, если самый настоящий псоглавец в офицерском мундире сам мыл и чистил белую лошадь, а потом отпаривал и распутывал слипшиеся перья? И только после, напялив новый мундир, пошел к командующему армией.
Чернышев квартировал в таком же домишке неподалеку. Встретил - без парика, всклокоченный. Завел внутрь, показал охапку датских знамен. По многим успели пройтись сапогами и копытами, но потом, конечно, подобрали.
- Восемнадцать, - пояснил он. - И пушек взяли полста. Бороздин-то как доволен. Все, говорит, надо в единороги переплавить. Из одной датской пушки должно выйти три единорога того же калибра. Или по две пушки шуваловского образца. Благодаря вашему чуду, Михаил Петрович, война в Ютландии окончена. О чем я непременно и немедленно сообщу государю в реляции об одержанной победе. А вот на море, по донесениям, конфуз. Эскадру потрепало штормом, и она только собирается выходить в море. Вот я и думаю - а не передать ли вас в советники к адмиралу Полянскому?
То есть оставить на театре, тогда как прочие лейб-кирасиры вернутся в Петербург. А значит, лишить возможности присвоить себе победу. А чего, собственно, и ждать от свежего фаворита и руководителя тайной службы разом? Но для планов Баглира это было хорошо. Потому что его адъютанту необходимо было на время исчезнуть. И все, кто вернется в столицу, решат, что Мировича он прихватил с собой. А морякам и вовсе наплевать, один ли будет князь Тембенчинский бить баклуши на шканцах флагмана или еще одного дармоеда прихватит для компании.
А потому, вернувшись к своим квартирам и претерпев подбрасывание в воздух со стороны неунывающих, несмотря на потери, кирасир, обрадованных скорым возвращением в веселую столицу, да еще и в свежайшем ореоле одержанной виктории, Баглир поманил адъютанта пальцем. Завел в помещение, зыркнул, показывая невидимые обычно белки, по сторонам, демонстрируя конфиденциальность и таинственность. А потом выложил на стол некий предмет. Не большой, не маленький. По виду - палка с набалдашником, только что усыпанная бриллиантами. Пояснил:
- У Разумовского во дворце при занятии нашли. Сам-то гетман при пожаре погиб, как помнишь.
- Можно? - Мирович осторожно потянулся к гетманской булаве.
В голове его колотилась отчаянная надежда. Не просто же так Тембенчинский ему булаву показывает. Не Кунсткамера. Неужели есть шанс?
- Дарю, - сказал Баглир.
Вот тут Василий опешил совершенно:
- Как это - дарю?
- Обыкновенно. Сложно дарить я не умею. Хороший сувенир на память о недавних событиях, не находишь?
Баглир откинулся назад, спинки же у табурета не было. Мирович даже обеспокоился - не навернулся бы шеф затылком о дощатый пол.
- А может и пригодиться, - продолжал Тембенчинский, - очень может. Если в гетманы выйдешь.
И, хотя говорил шутливо, глаза были серьезными. И щупающими. Мол, ты, Василий Яковлевич Мирович, подпоручик лейб-гвардии кирасирского полку, готов хватать колесо Фортуны за взлетающие кверху спицы? Или твое представление о хорошей жизни - красивый мундир, непыльная работа, неплохое жалованье? Или все-таки хочется сыграть по-крупному, поставить жизнь против славы. А то и гетманской булавы.
- Есть задание, - понял Мирович.
- Нет, - отвечал Баглир, похихикивая, - нет никакого задания. А есть возможность взять отпуск. На казачков фамилия Мирович по-прежнему действует? Ну вот. Сейчас на Украине прелюбопытнейшая сложилась картина: половина вольная, веру исповедует свою, панам не кланяется, в холопах не ходит, а всякий желающий вносится в реестр, получает кусок земли за счет бывшего гетмана и казацкие права. На другой половине - все холопы, даже которые казаки реестровые. А при входе в церкви жиды-откупщики, и без денег не пускают. А теперь и вовсе церкви стали отнимать под унию. А на другой стороне, через Днепр, живут мало что вольно - так еще и сыто. Король же польский Август стар, того и гляди освободит место. Будут выборы, шумление. Вот тут и появляется шанс!
Веселость с Тембенчинского сошла совсем, голос стал тише и ниже.
- Появляется шанс доделать то, что не сделал Хмельницкий, - заявил он. - Тут тебе и булава. Настоящая, не через царицыну постель. А я пособлю. Например, постараюсь уговорить государя, что на варшавском троне нужен Пяст, то есть поляк природный. А не иноземный государь с пристойным собственным войском, ха-ха. Денег - дам. Сколько? Наш бюджет ты знаешь. На весь не рассчитывай, но десятую долю отсчитаю. Оружия - сколько попросишь. Миних теперь снова фельдцехмейстером, через него устрою. Ну?
- Согласен! - Василий тряхнул буйной головушкой. А то норовила пойти кругом.
Шканцами, как выяснил Баглир, называлась повышенная палуба ближе к корме. Там обычно торчало корабельное начальство, простым же матросам появляться в этой привилегированной зоне было запрещено. Рассказывали анекдот про английский линкор, утонувший прямо в гавани Розайта из-за того, что все офицеры собрались на шканцах чествовать адмирала, а ни один матрос не решился зайти в святая святых и доложить, что в орудийные порты заливается вода. И корабль ушел на дно и с трусоватыми матросами, и со снобистыми офицерами. Кто же разнес такую историю - непонятно. Разве только английская контора, соответствующая его аналитическому отделу, получила приказ выяснить причины происшествия.
Баглир даже представил себе, как бы он взялся за это дело. Технических средств особых нет, профессиональных ныряльщиков - тоже. Можно соорудить колокол, здесь они известны издревле, спустить вниз. Осмотреть корпус, установить повреждения. Попытаться разыскать судовые документы. Кажется, все. Ну еще пушки можно попробовать поднять, для пополнения бюджета отдела. Бронза - ценный металл.
От самого Штеттина он играл роль пассажира, и она вполне его устраивала. Адмирал Полянский, сначала немного нервничавший и ждавший от достославного князя Тембенчинского какого-то фортеля, вроде подъема императорского штандарта и взятия команды на себя, скоро успокоился, поскольку Баглир дал понять, что собирается исключительно наблюдать, а вмешиваться в командование не намерен. После этого отношение к нему стало как к предмету обстановки, с которым надо здороваться. Кормовым фонарям, к примеру, внимания уделяли не в пример больше. Немудрено - живой огонь на деревянном судне.
Баглир посмотрел вниз. Корпус корабля округл, и нижнего ряда портов видно не было. А вдруг они открыты?
Причем беспокоился Баглир не за себя. Он-то мог в любой момент улететь с гибнувшего судна. Хотя пропоротое при первой встрече с Сен-Жерменом крыло еще и не вполне зажило и, почуяв сырость, не то слабо болело, не то сильно чесалось. Было жалко людей. Особенно нижних чинов на нижних же палубах. Им даже наверх вылезать разрешалось лишь в редких случаях. Например, для доклада о течи. И дело тут было не в каком-нибудь тиранстве. А опять-таки в безопасности плавания. Баглиру рассказали историю о турецкой эскадре, на которой встречали прославленного капудан-пашу Гассана. И все экипажи выстроились на одном борту. А люди - это очень большая часть веса парусного корабля. На линкоре их почти тысяча. Турки же брали на борт очень большие экипажи на случай абордажа. Поэтому, когда весь экипаж выстроился по одному борту, корабли накренились. Порты-то турки закрыли. А вот паруса спустить не догадались. Под парусами вид красивше. А тут возьми и налети ветерок. Пригнул он и без того скособочившиеся кораблики. Они и перевернулись все вверх килями.
Кое-кто спасся. И поплыл к адмиральскому боту. Там веслами отбивались и даже стреляли. Но тонувших были тысячи. И бот был перегружен, и тоже ушел под воду. А вот паша выплыл. Хорошо плавал, наверное.
И все-таки люди ухитрялись на таких ненадежных судах торговать и воевать. Вот и теперь - пусть и небыстро, а до Копенгагена почти дошли. Тут острый слух Баглира и пригодился. Пушечные раскаты он уловил первым. И немедленно подскочил к Полянскому:
- Извините, что мешаюсь, ваше высокопревосходительство. Вот в той стороне, - тыкнул пальцем, не упомнив всяких норд-норд-вестов, - пушки бьют.
- Точно, - согласился с ним какой-то штабной, - только совсем неслышно. Уж не в самом ли Копенгагене? По расстоянию как раз.
Адмирал был человеком осмотрительным, и эскадра легла в дрейф. Вперед помчался, вздев все паруса и едва не чиркая мачтой по воде, один дозорный кеч. Пока он не вернулся, длилось насупленное ожидание. Баглир - а то когда еще время представится - листал "Левиафана" Гоббса. В поход от скуки он взял с собой целую библиотеку - но достойного чтения там оказалось мало. Хотя книготорговец в Любеке и клялся, что отобрал не модное, а лучшее. Причем не романы, от которых Баглир начал воротить нос еще в бытность свою личной зверушкой опального фельдмаршала Миниха. Не умели еще в середине восемнадцатого века создавать толковую, на его взгляд, художественную литературу. Во всяком случае, на русском или немецком языке. Поэтому он взялся за философию. Причем не метафизику, а сочинения об устройстве общества.
Прочитанное делилось им на две части - дельное и нет. Дельное, украшенное пометками на полях, складывалось в стопку возле облюбованного кресла в кают-компании. Негодное отправлялось через окно в море. Надо отметить, критиком Баглир был суровым. Балтийских волн избежали только Макиавелли, Кант и Локк. Мору, Руссо и Монтескье, в числе прочих, не повезло. Многие труды были разрезаны только до первой или второй страницы. Гоббса бездонная морская чаша минула. Его трактат был прочитан уже до половины и вполне благосклонно откомментирован.
Профессиональный философ с родины мог бы, исходя из этих предпочтений, предположить в князе Тембенчинском явного сторонника позитивизма. И все потому, что Баглир был настроен на практическую государственную деятельность, а не на общие умствования о смысле жизни. Была бы жизнь, а смысл при желании найдется - таково было его мнение на этот счет.
И когда наконец вернулся с разведки шустрый кеч, Баглир вдруг оказался в перекрестии взглядов штаба эскадры. И убрал Гоббса в болтающуюся у колен ташку. Нелепая на борту корабля кавалерийская вещица заменяла кирасирам отсутствующие в колете карманы, и расстаться с этой цепляющейся за все подряд помехой Баглир никак не решался. А вдруг что понадобится?
- Князь, возникли неожиданные обстоятельства, - объявил ему Полянский, - и вы нам нужны как единственный политик на эскадре. Чтобы подсказать верное поведение. И, возможно, заняться дипломатией. Дело в том, что в Копенгагене сейчас находится английский флот. Который уже потопил всю датскую эскадру и бомбардирует насыпные батареи, прикрывающие город.
- Как, без объявления войны? - удивился шведский офицер связи. - Но это же подло!
Все закивали. Да. Подло. А главное - русских и шведов опередили. И что теперь делать?
Баглир крутил в голове варианты.
- Господа, - сказал он, - мы все понимаем: России и Швеции нужны прежде всего проливы. Чтобы без нашего позволения никто на Балтику и заглянуть не смел. А значит - наплевать, кто нам загородил дорогу. Будем бить англичан.
Моряки аж рты разинули. Швед вообще челюсть обронил на палубу. Оно и немудрено. Когда на Балтику заходили корабли настоящих океанских держав - Голландии или Англии, шведам, полякам и датчанам приходилось прятаться за береговые батареи и скромно ждать, когда наконец уйдут большие парни, чтобы снова можно было заняться возней в песочнице. Русские таким почтением не страдали. Знаменитая Гангутская виктория, главная слава русского флота, чем была добыта? Тем, что русские галеры не побоялись прокрасться в тумане мимо недружественной английской эскадры и напали на не ожидавших такой наглости шведов. Но одно дело - тишком проплыть через опасный туман, а другое - атаковать ярким днем, когда есть возможность испытать на себе всю тяжесть великолепной британской морской тактики.
- Извините, что напоминаю, будучи сугубо сухопутной крысой: кто желает господствовать на море, должен атаковать. Это слова Монка. Англичане их помнят отлично. А Балтика - наше море. Или это не так?
- Точно! Господа, врежемте альбионцам! Сил нет терпеть! Флаг перед ними спускай, капитаны их считают себя выше наших адмиралов! - выкрикнул какой-то безусый лейтенант. Но остальные - мялись.
- Может произойти война, - сказал Полянский, поджав губы.
- Вряд ли, - уговаривал Баглир. - У них сейчас премьер нерешительный, страна устала от войны. Занятие Копенгагена явно - короткая разовая акция, чтобы нам не достался. Так что отбрешемся, не впервой. Ну?
Полянский не дал себя уговорить.
- Я не могу пойти на такой риск.