- Я перебил эту шайку один, - признался Баглир, - причем запросто. На часы они ставили совершенно негодных людей, да еще и пьяных. К этим просто подходил со спины, ятаганом горло перехватывал. Оказывается, очень удобно. Хорошую вещь арабы придумали. Обошел лагерь по кругу, обработал всех часовых. Остальные спали мертвецки. Было темно. Одет я был вполне по-свойски, лицо прятал. Ходил вразвалку. Любой полупроснувшийся мог подумать, что товарищу понадобилось до ветру. Или поблевать в сторонке хочет, как европейский человек. Тут ятаганом было блестеть опасно. Так я шомпол взял, от карабина, с которым летаю, короткий, в рукав спрятал. У любого подобного нам существа есть уязвимое место - ухо. И если достаточно глубоко туда засунуть шомпол - это существо умрет. Может, успеет немножко вскрикнуть. Но рот можно зажать. Зато ни проблеска ятагана под луной - луны не было видно, тучи, но мало ли какой лучик? - ни лужи крови. И проснувшемуся кажется, что товарищи просто спят. А там и его черед настает. Триста восемнадцать душ на тот свет отправил за ночь. Страху натерпелся - непредставимо. Но что поделаешь - если надо? Лечу назад. Внизу - Литва, хатки небеленые. А главное - происходит в душе гадостное самокопание. Обрусел, думаю, себе на голову. Парю, ветер свищет, совесть угрызает. Облетел стороной Гродно. Вижу - внизу церквушка, крест православный. Еще, стало быть, не сожгли конфедераты. Я, между прочим, христианин ревностный только с виду. В Бога верю. А вот церковь полагаю учреждением. Хожу, когда предписано. Исповедуюсь по графику. То есть исповедовался, пока был военным и у полкового попа в журнале надо было крестик в нужной графе получать. А за последний год ни разу.
Лютеранин Кейзерлинг кивнул. Для него такой подход был не слишком еретическим.
- А тут - потянуло. Спустился. Нашел местного священника. Бедный поп сначала очень меня испугался. Чуть успокоился, когда я ему крестик свой показал. Он у меня нарочно серебряный. Чтобы сразу было понятно - князь Тембенчинский не нечисть. Но святой водой украдкой все-таки побрызгал. После чего совсем успокоился и, дивясь многообразию мира, стал меня исповедовать. И вместо обычной формулы получил ту же историю, что и вы. "И ты был один, сын мой?" - спрашивает. Меня, кстати, такое обращение часто раздражает. Особенно когда так меня называет какой-нибудь вчерашний семинарист. Но этот священник был уже в летах, и прозвучало это как-то правильно. "Один", - говорю. "Тогда это не грех, а чудо Господне. Бог этих ляхов через тебя покарал. А как иначе - одному на три сотни?" - "Вопрос подготовки, - отвечаю, - умеючи и шельму бьют". - "А вот это, - говорит священник, - уже гордыня, грех. И в нем покаяться надо". И перстом в меня тычет. Ну я покаялся, он мне этот грех и отпустил. Лечу себе дальше, полонез Козловского под нос себе свищу. И понимаю - знаменитые русские самокопания есть банальный плод разума людей, обладающих совестью, но пренебрегающих исповедью…
Так из рассказа о приключениях вышла притча. А еще того не знал Баглир, что исповедовавший его священник видел его взлет. Вышел проводить гостя, а вместо копытного стука - хлопанье крыльев и громадная тень над отцветшими грушами. И пошел по Литве гулять слух, что Хлебовского, чашу гнева Господнего переполнившего, истребил посланный с небес ангел. И начали хлопы по всей Литве привязывать косы к древкам - вертикально. И поднимать на них отбившихся панов-конфедератов.
Варшава держалась еще около недели. Война тут шла не кровавая, зато горластая. Кто кого перекричит. У конфедератов получалось громче и складней. Скоро они уже вольно ходили по городу. Королевская гвардия пока следила, чтобы никто не лез в королевский дворец и к посольствам, - но и только. Наконец явился прусский посол с ненемецкой фамилией Бенуа.
- Кажется, пора отсюда съезжать, - заявил он, - в… где там ваши части?
- Дошли до Гродно.
- Значит, в Гродно. Соединим охрану посольств. Наши рейтары, ваши драгуны.
Кейзерлинг поспешил к королю - предлагая отступить и составить в Гродно свою конфедерацию, коронную. Но Чарторыйский бежать под охрану дружеских штыков не захотел. Заявил, что примет любую судьбу - но со своим народом. Даже если его изрубят в куски.
- Как бы то ни было, я останусь с нацией.
Тогда из тени русского посла вышел князь Тембенчинский.
- Жаль, - это было все, что он сказал.
Но король почему-то понял - если его изрубят в куски, это будет еще хорошо.
Этого с ним не случилось. Зато конфедеративный сейм отменил все нововведения и восстановил все вольности. А епископ Солтык провел закон, объявлявший врагом государства всякого, кто осмелится хотя бы речь произнести в защиту некатоликов. В это же время конфедерация добралась до Украины. И тут - грянуло всерьез.
Кучка реестровых казаков вместо вступления в конфедерацию против православных, то есть самих себя, поддела присланных к ним полковников на пики. Казалось, у нескольких мятежных сотен нет никакой надежды, разве бежать за рубеж. Но внезапно на помощь собратьям ринулась вся Запорожская Сечь. Следом - тучи беглых казаков, укрывавшихся на левом, русском берегу Днепра. И все чаще повторялось имя молодого вожака, объявившего себя гетманом, - Василия Мировича.
Умань. Взятый в кольцо город. Пьяные песни под давно не чиненными стенами. Комендантом там был француз Ленарт, который полагал, что вокал и дисциплина - вещи несовместные. Вывел отряд на вылазку - резать пьяных. Увы, трезвых казаков оказалось больше. Пока вытащившие счастливый жребий везунчики изображали полную неспособность, остальные казаки, осатанев от неудачи - и рот прополоскать горилкой не довелось, - ждали наиболее боеспособную часть гарнизона. Дали немного углубиться в лагерь - и ударили в спину, отрезав от замка. Голову командовавшего вылазкой Ленарта положили перед воротами. С запиской от самозваного гетмана. В которой он обещал в случае капитуляции города удержать своих людей от совершения разнообразных зверств. Так и написал. И обещал утром безудержный штурм. Шляхтичи-конфедераты и хохлы-католики из горожан, всю ночь провоображав эти самые зверства - а фантазия у них была богатая, - к утру сдались на капитуляцию. Город был занят казаками. Потом последовал еврейский погром - а как же без? Настоящий, украинский, с резней. Последовал и общий грабеж. Горожан согнали в костел, а все прочие строения разворовали.
Потом казаки подошли к костелу и начали вытаскивать католиков. Стали забавляться - бить. Но вмешался гетман. Высверкнул саблей - и головы допустивших разбой сотников Гонты и Железняка упали на булыжники мощеной площади.
- Не за ляхов казню, а за ослушание приказа, - сообщил тот своим. - Без порядка вольной Украине не быть.
И велел католиков, от греха, из города выгнать вон.
Уманские беглецы потом описывали гетмана огромным человеком на небывалых размеров белом коне, одетым в русскую кирасирскую форму, поигрывающим усыпанной драгоценными каменьями булавой. И называли имя - Василий Мирович.
За Уманью казаки шли уже не одним огромным табором - рассыпались небольшими отрядами. Однако выбить их получалось не слишком легко. Рядом непременно оказывался другой отряд, побольше - и успевал подать помощь товарищам до их полного поражения. А если и тут не выходило победы, являлся полк. А то и собственная гетманская бригада - полторы тысячи сабель и коротких кавалерийских карабинов. Клейма на карабинах стояли саксонские!
Измерять силу войск и расстояние часами Мирович придумал не сам - слышал еще от князя Тембенчинского на датской войне. И вот теперь - воплощал. И каждого вновь назначенного есаула или полковника непременно одаривал тяжелой луковицей сносной французской фирмы - швейцарские часы были слишком дороги, поощрять же промышленность возможного противника - Англии - он не хотел. Многие часы теряли, другие, важно нося на брюхе - не пользовались. Такие зарывались дальше, чем нужно, и погибали. А другие уже не пренебрегали расчетом времени. Казаки воевали по-прежнему, по-свойски, но в их авантюрной манере вдруг стало сквозить что-то аналитически немецкое. Видел бы Фридрих Второй - изумился бы и одобрил.
Ровно казаки заняли без хлопот. Под гетманское слово. И резни не было. Мирович же говорил на площади и обещал всем русинам волю и казацкие права именем русских царей. Даже и католикам!
Тернополь не сдался. И отбил три безудержных приступа. И дождался помощи.
Изморосным летним утром украинское войско встало против конфедеративного. Блестящий под украдкой выглянувшим солнцем дождь, осечки отсыревших кремней. Эту битву должно было решить благородное белое оружие - сабля.
Конфедератов собралось довольно много - тысяч до восьмидесяти. Но большинство из них годились лишь для петушиной войны - жрать и драть глотку. Едва ли не самыми боеспособными были отряды своих, польских, хлопов - им сказали, что война идет за веру и отчизну, а по такому случаю на битву пойдет любой поляк. Слова эти, поначалу бывшие насмешкой, понемногу сбывались - ведь за спиной казаков уже лежала, без малого клочка, вся Украина, и малопольские земли они могли рассматривать безо всяких оптических труб.
Мирович, отчаявшись придумать что-то путное - а еще у Тембенчинского в адъютантах ходил, - препоручил ведение боя казацкой старшине, решив - что было хорошо для Хмельницкого, сгодится и для него. Забыл - хоть и ляхи не те, что при Вишневецком, но и казаки переменились. И не то чтобы люди стали хуже. - Просто теперь в Сечи куренями жили разве самые желторотые, остальные расселились вокруг хуторами. А известно: запорожец с женкой и ребятишками - запорожец наполовину. За родину они снялись с насиженной жирной земли, с наслаждением грабили богатые местечки - но теперь, глядя на вполчетвера большее польское войско, каждый из них мечтал не о славе, а о жизни. И потому не стоил в сече пятерых крылатых гусар, как прадед.
Так что и у него едва ли не самой крепкой силой оказались недавние гречкосеи, незаможные халупники, вооруженные лишь пиками из кос. Поляки таких на своей стороне звучно называли, на французский манер, "косинерами".
Сначала - стали напротив, стреляли бестолково. Осечки, дым. Наконец самые нетерпеливые с обеих сторон свистнули саблями из ножен - и пошло. За ними рванули, боясь прослыть трусами или, что хуже, плохими товарищами, остальные. Напрасно гетман махал палашом и матерился - его собственная бригада, назначенная в резерв, с места пошла в галоп. Только тяжело плескалось в дождевых каплях старое казацкое знамя - красный крест на белом полотнище.
Вместо правильной битвы получилась беспорядочная, сумасшедшая свалка - и тут обе стороны показали себя совсем неплохо, и в пестрой свалке не разобрать было, чья берет. Под вечер гарнизон Тернополя не устоял - и хлынул на помощь своим.
Рубились на закате, рубились в сумерках. К ночи кремни высохли - и началась стрельба по теням, по вспышкам чужих выстрелов. Мирович, бившийся весь день простым бойцом и оказавшийся вдруг один, узнал по звуку тульские драгунки, маскированные под саксонские, и бросился к своим.
В него выстрелили - раз, другой.
- Не стреляйте, братья, я - Мирович! - крикнул он.
Утром, как стало светать, его поздравили, рассмотрев порванную пулей штанину шаровар и след от более меткого выстрела на панцире. Тогда же один из его есаулов заметил - стрельба катится прочь, к западу.
Утром Мирович был вынужден удивляться - победу купила не сечевая лихость, а хуторская осмотрительность. Не видя своих и чужих, рассудительные казаки затаивались. А ляхи продолжали стрелять и, растрепанные в дневной схватке, все чаще попадали по своим. Те думали на казаков и отвечали от души, сколько хватало пуль и пороха. Но заряды кончались, а перестрелка все разгоралась. Стали отходить, натыкаясь друг на друга. Отход же - большое мастерство, для него нужен куда больший порядок, чем для атаки. Так что отступление выросло в бегство, и конфедераты сами бежали и сами себя преследовали.
- Дела… - простонародно почесал затылок гетман, уяснив картину своей победы, и просиял молодой глуповатой улыбкой. - Так куда дальше двинемся, атаманы: на Львов или уж на Варшаву?
А князь Тембенчинский, сидючи в Гродно, рассылал по городам декларацию. В которой отмечалось - в силу прав, полученных Россией по Андрусовскому договору, империя обязана защитить православное население Украины и Белоруссии. Что, в свете последних законов, принятых сеймом, может означать только отторжение этих областей из недружественного владения. Под декларацией стояли подписи обоих государей.
Фридриху же Второму декларации были не нужны. Он просто ввел тридцать тысяч штыков в Померанию. И начались превращения на картах, и спешно меняли указатели на дорогах: Гданьск - на Данциг, Торунь на Торн.
Вот уж чего Баглир никак не ожидал - так это того, что генерал-аншеф Захар Чернышев будет ходить за ним по пятам, прося ценного совета. А это произошло. Конфедератов в Литве никак не удавалось вывести - от русских войск они банально удирали, предпочитая отыгрываться на беззащитных. А генерала засыпал возмущенными посланиями император Иоанн, невесть каким способом узнававший о каждом устроенном бесчинстве. В конце концов начал присылать возмущенные рескрипты и князь-кесарь: мол, велика ли честь бить этих партизан? И достойно ли с ними два месяца возиться?
Тем более что под налеты попадали не только деревеньки и монастыри, но и воинские обозы.
- Все еще очень хорошо, - утешал Чернышева Баглир. - Характер их действий определяется естественными склонностями, а не является продуманной стратегией, чего я поначалу боялся. Налеты на обозы - эка невидаль! А вот если бы они, к примеру, еще и мосты жгли, колодцы травили, устраивали завалы на дорогах - мы бы с вами совсем взвыли.
Но дни шли, многие отряды одержали над конфедератами победы - однако тех только прибавлялось. Захар Григорьевич комкал победные реляции - главари всегда уходили живыми и всем своим видом показывали: трепка от русских - пустяки, минутный страх. Сытая же и веселая жизнь "крестоносца" манила многих. Эскадроны конфедератов росли.
Надо было наступать на Варшаву - а как, если тыл не обеспечен? Пусть города сами собрали гарнизоны, но призрак голода уже бродил неподалеку. А русские легкие отряды, мотаясь за супостатами налегке, питались за счет местного населения, и иной раз именно они, а не доморощенные поляки забирали у белорусского крестьянина последнее. Платили - не всегда. Злоупотребления выявлялись, и иной раз офицера, а то и генерала расстреливали - для науки - собственные роты.
Чернышев, ругаясь так, что бумага краснела, требовал из Петербурга легкую кавалерию. Бывший камер-юнкером при государе Петре Федоровиче все годы его прозябания в великих князьях, ровесник, участник всех шалостей и серьезных интриг, он в своих рапортах легко применял такие казарменные перлы, что у грядущих историков могли возникнуть сложности с переводом этих творений обратно на русский язык.
А кавалерия была нужна в другом месте. Отношения с Османской империей вдруг стали натянуты. Австрийское золото сделало свое дело, и Высокая Порта ждала только повода для нападения. Турция не желала ни усиления России, ни наведения порядка в Речи Посполитой. Сильная Польша была кошмаром турок со времен Яна Собеского, отбросившего их от Вены в конце семнадцатого столетия. С тех пор так далеко в Европу турки уже и не захаживали ни разу, а Австрия обзавелась полезным дополнением в виде королевства Венгерского. России же они боялись не сильно - неудачные крымские походы Голицына и прутский позор великого Петра лишь отчасти компенсировались взятием Азова и походами Миниха. И пусть Миних правду рассказывает, когда говорит, что от Дуная до Киева его армия убегала от чумы, а не от неприятеля - вы попробуйте это туркам доказать! Тем более что в ту войну они сумели отнять у Австрии кое-что из ранее потерянного, и не малость какую - Белград. Первая половина восемнадцатого века вообще сложилась для Османской империи неплохо - пусть и не раздалась, как в предыдущие столетия, но и не потеряла ничего. Потому слабости султан за собой не чувствовал, а к старому врагу - Австрии - относился покровительственно. И деньги принимал охотно, понимая их не как взятку или субсидию. В конце концов, еще сто лет назад Австрия платила ему ежегодную дань. Отчего бы ей и не оплатить защиту общих интересов в Польше деньгами, если уж впала в немочь? Вот и собиралась русская кавалерия напротив подчиненного туркам Крыма - отбивать возможный набег.
А генерал Чернышев - сиди, ломай голову над тем, как прищучить шляхетскую кавалерию пехотой. Или хотя бы тяжелой конницей. Велел устраивать засады. Не помогло! Потери конфедератов выросли, и только. Оторваться от подстерегшей их пехоты конфедераты могли легко.
Тогда за дело взялся Баглир - и скоро была готова инструкция. Дела было - немного порыться в голове, вспоминая лаинские трактаты и тимматские уставы.
"Если вас втрое больше - травите врагов, как волков, - писал Баглир, - для чего надо их окружить". При этом на главных направлениях возможного отхода советовал расположить резервы. После этого кольцо медленно сжимать - со всех сторон сразу или только с одной. В последнем случае рекомендовал организовать окружение четырьмя отрядами - один неподвижный, один - атакующий, два, прикрывающие фланги, понемногу уплотняются и помогают в атаке. Очень полезно, если в отряде есть пушки, оснастить ими позицию неподвижной стороны.
"При двукратном - бейте, как комара, - хлопком!" - продолжал он, советуя вывести небольшой отряд, завязать не слишком успешную стычку, приманить всех неприятелей - а потом зажать резервами с флангов, окружить на пятачке и уничтожить.
"При равных силах - колотите, как молотом по наковальне, прижав к реке или обрыву. Или - двумя отрядами - один с фронта, один с тыла".
"При меньших силах - ищите союза с небом", нападайте ночью, в дождь, в туман. Нападайте среди болот и лесов. Любая, даже лучшая, кавалерия при внезапном нападении обращается в беспорядок, к которому так склонны конфедераты. А уж ночью - тем более.
Но нельзя и повторяться, действовать по выделенной бумажке. Баглир жалел, что вместо личного разговора командиры русских команд получат дурно отпечатанные и наспех сшитые листки и не смогут задать действительно волнующие их вопросы. Поэтому пытался охватить все. И больше всего советовал использовать силы местных повстанцев, брать их под управление, оставлять в отрядах военных специалистов - а лучше ставить своих командиров. Обеспечивать их оружием и патронами - а пропитание пусть добывают сами. Результат действия считать по пленным и по трофейному оружию. Не навязывать повстанцам ведение правильного боя по уставам, наоборот - смотреть, как действуют, и перенимать все, приводящее к успеху.
В малой войне уже появлялись свои герои. Команда полковника Суворова, только из-за отца-мятежника не получившего генеральский чин в датскую компанию за взятие крепости Фредерисия, контролировала одна целое воеводство. Сам Александр Васильевич для смычки с народом нарочито просто одетый, обзаведшийся лопаткой бороды и напоминающий скорее разбойного казацкого атамана, чем офицера европейской армии, вызывал у остальных русских начальников подспудное раздражение - и своим внешним видом, и разнообразными выходками, порой действительно обидными. Вот его бы Баглир взял в соавторы! Его он ставил в пример едва не в каждой строке. И собирался было уже слетать к бивакам Александра Васильевича, как обстановка переменилась и пришлось лететь совсем в другую сторону.