Ранним утром, не выспавшийся, я забрался на испанского жеребца и у ворот оглянулся на домашних, высыпавших на ступени мраморной лестницы - провожать. Здесь были сестры, их мужья, рабы и вольноотпущенники. Я искал среди десятков лиц своих милых рабынь - кивнуть напоследок, поэтому так не бросил взгляд на дом, в котором родился и вырос. Сделать это следовало: я видел его в последний раз.
4
Пирамиды и дворцы, возведенные египтянами в эпоху фараонов, выглядят величественно. Храмы Греции изящны и нарядны. Римляне стоят много и быстро, но их здания меньше египетских и проще греческих. Римляне превзошли своих учителей в другом: никто в мире не сравнится с ними в умении прокладывать дороги. Мне пришлось путешествовать по Виа Аппия, самой старой римской дороге; ей уже более трехсот лет, но выглядит она так, будто проложена вчера. Легионы завоевали Риму мир, но удержал он его благодаря дорогам. Многим не нравится римское владычество, но когда по каменным плитам новых дорог грохочут подбитые железом калиги легионеров, даже бесстрашные бунтовщики задумываются…
В период гражданских войн римские дороги пришли в запустение; Август отремонтировал их. Он не только искоренил многочисленных разбойников, безжалостно грабивших и убивавших путников, но и создал императорскую почту, снабдив дорогу станциями с конюшнями для сменных лошадей, хранилищами фуража, гостиницами и харчевнями. Центурион Элий добрался из Рима в Лугдунум за семь дней. Если б он отправился в это путешествие во времена республики, то потратил бы месяц.
Ранним утром мы оставили Лугдунум, а к полудню были уже двадцати милях к востоку. Два преторианца с большой охотой вызвались управлять нашими повозками: ездить верхом им нравилось меньше. В одну из повозок забрался Юний, туда же солдаты сложили свои пожитки, щиты и пилумы, а мы с отцом - дорожные припасы: одежду, оружие, хлеб, вяленое мясо, сыр и кожаные бутыли с вином. Вдоль дороги хватало харчевен, но отец мой был человеком запасливым. Он даже прихватил лук и кожаный мешок стрел, как будто в дороге нас ждала охота. Отец, как многие римляне, плохо стрелял из лука, но один из ауксилиев нашей когорты, родом с Балеарских островов, научил меня сбивать птиц на лету. Наша повозка оказалась загруженной до верха, и Юнию пришлось устраиваться на узлах и свертках. Он не роптал. Скоро все поняли почему. Когда мы после долгого пути остановились у харчевни пообедать, вольноотпущенник неуклюже выбрался из повозки и, пошатываясь, побрел к отхожему месту. Поначалу я решил, что он отсидел ноги, но потом учуял запах… Зря отец взял в дорогу столько вина!
Вторая повозка была гружена мешками с денариями, отец не позволил класть в нее что-либо еще. На монетном дворе кожаный тент повозки стянули льняной веревкой сквозь бронзовые кольца на бортах, концы веревки опечатали; теперь открыть повозку предстояло императорскому фиску в Риме.
Мы с отцом ехали на конях преторианцев, а лошадь Юния вел на поводу один из солдат. Центурион, один из преторианцев и мы с отцом, скакали впереди колонны, далее следовали повозки, за ними - остальные солдаты. Так решил центурион, и отец не стал ему перечить. После того, как Лугдудум остался за нашими спинами, отец ехал, опустив голову. Я видел, что ему не по себе, но не стал выяснять причину. Понимал: не скажет.
Стоял ясный день, солнце подсушило грязь, скапливавшую на участках, где мощеную дорогу пересекали грунтовые, поэтому к станции, где предстояло менять лошадей, мы подъехали чистыми. Элий спешил, поэтому мы не остановились ночевать на станции, а проскакали еще десять миль (от скуки я считал милевые столбы), и уже в сумерках въехали во двор небольшой гостиницы. Хозяин ее, немолодой галл с плутоватой рожей, увидев военную форму и богатые панцири отца и Элия, засуетился. Скоро мы сидели за большим столом триклиния. Отец проследил, чтобы у повозок выставили охрану, и только потом присоединился к нам.
Слуги подали блюда с тушеной козлятиной, вареными овощами, свежий хлеб и простые медные чаши. Вино отец велел принести свое. Мы сели ужинать. Все были голодны, но Юний вскоре встал и поднялся наверх, где размещались спальни. Вольноотпущенник почти не ел и за столом клевал носом - не столько от усталости, сколько от выпитого. Когда преторианцы насытились, Элий поднял взгляд на того, что сидел напротив.
- Смени Гая и Авла! Пусть поедят.
- Пошли двоих, центурион! - вмешался отец.
- Хватит одного!
- Двоих!
- Это мои солдаты, префект! - вспылил Элий.
- А груз принадлежит императору! Ты обязан его охранять как должно!
- Боишься за свои денарии? - ухмыльнулся Элий.
- Будь осторожен, центурион! - сказал отец по-гречески. - Здесь много посторонних ушей.
Я не сразу сообразил, почему отец перешел на греческий язык. Понял позже: в Галлии на нем говорили только образованные римляне. Вряд ли хозяин гостиницы из галлов или его слуги знали греческий. Они и по латыни объяснялись коряво.
Элий в ответ на осторожное замечание отца рассмеялся.
- Кто посмеет напасть на преторианца? Это лучшие солдаты Рима, префект! Дни напролет они проводят в учениях, никто лучше не умеет обращаться с пилумом, мечом и щитом. Ты обратил внимание, какие они рослые? Один преторианец легко справится с десятком разбойников!
- Они воевали?
Центурион удивленно посмотрел на отца.
- Я верю, что у тебя умелые солдаты. Но я хочу знать: часто ли им приходится стоять лицом к врагу? Видеть летящие в них копья, отражать их, а затем ударить на врага в мечи и колоть, колоть, скользя по крови и кишкам - чужим и своим? Твои преторианцы видели, как гибнут их друзья, собирали на поле боя отрубленные руки и ноги, чтобы похоронить их вместе с тем, что осталось от товарищей? Хоть раз летела на них конница варваров? Знаешь, что это такое? Варвары вопят, гудят в рожки, бьют в медные тарелки. За сто шагов уже различимы дубины и мечи, которые они крутят над головой. За пятьдесят шагов тебя обдает запахом конского пота и мерзкой вонью их шкур. Кони хрипят, их морды в пене, и воины, что стоят в первых рядах, в этот момент понимают, что обречены. Кто б не выиграл битву, но первые ряды сомнут, стопчут копытами, пробьют копьями или оглушат дубинами. Им не уцелеть. Знаешь, что чувствует обреченный солдат?
- Ты видел это? - хрипло спросил центурион.
- Много раз. Я до сих пор не понимаю, почему те, кто стоял впереди, не бежали. Ни разу. Это были лучшие солдаты из всех, каких мне приходилось видеть.
За столом установилась тишина. Преторианцы, забыв про еду и вино, смотрели на отца, и я понял, что никто из них не обиделся.
- Децим и Поступ! - велел центурион. - Смените стражу!
Двое солдат встали и вышли.
- Мы не виноваты, что император бережет преторианцев и держит их подле себя, - извиняющим тоном сказал Элий. - Поверь, я б с охотой пошел в легион! Я даже просил дядю. Но он ответил, что я нужен в Риме…
- Выпьем! - предложил отец, наполняя чашу центуриона. - За души тех, кто погиб - чтоб им было легче в Тартаре! И за нас - чтоб мы присоединились к ним как можно позже! Прикончим это вино! Иначе это сделает Юний…
Преторианцы засмеялись и подняли чаши. Пришли сменившиеся Гай и Авл, скоро за столом стало шумно. Отец о чем-то тихо говорил с Элием, я сидел в отдалении и не мог слышать. Преторианцы не обращали на меня внимания, я тихонько встал и поднялся в комнату, отведенную нам с отцом.
Я устал и выпил вина, но сон не шел. Ложе было жестким и неудобным, к тому же слуга перестарался с жаровней - в комнате стояла духота. Но более всего не давали мне спать слова отца. Он учил меня владеть оружием, но не рассказывал о сражениях. Вернее, о том, что чувствовал, нападая на врага или отражая его удары. Рассказывали другие. Став префектом, отец пригласил в свою когорту бывших сослуживцев-галлов, в Лугдунуме они стали центурионами, опционами, возглавили конные турмы. За чашей вина в харчевне галлы любили вспоминать минувшее. Я отирался рядом, меня не гнали. Нередко захмелевший центурион усаживал меня на колени, гладил по голове и начинал: "Как-то мы с твоим отцом…" В разговор немедленно встревали другие, и начиналось бесконечное сбивчивое повествование о схватке с шайкой прорвавшихся на правый берег Рейна германцев или о походе в земли варваров. Ауксилии перебивали друг друга, спорили, случалось, хватали друг друга за туники, но никто никогда не сказал плохого слова об отце. Его они обожали. И не только потому, что префект был щедр и добр. Главным мужским достоинством галлы почитают отвагу: Луций Корнелий Назон Руф по единодушному мнению был отважнее даже галлов. Центурионы красочно живописали мне, как отец бесстрашно врубался в толпу варваров, даже не оглянувшись, чтобы посмотреть, скачут ли следом галлы. Как, утратив в схватке щит и копье, сражался мечом, а, коли тот ломался, то поднимал с земли германскую дубину и разил ей - еще ловчей, чем коротким гладиусом. Один удар префекта выбивал германца из седла, его копье с одного замаха пронзало щит и укрывшегося за ним врага, а меч Корнелия разрубал кованный шлем вместе с глупой германской башкой. Чем больше галлам подливали вина, тем грознее и бесстрашнее представал в их воспоминаниях мой отец. Мальчишки любят слушать про войну. Я жадно впитывал малейшие подробности отцовских подвигов. Много позже я узнал, что война совсем не такая, как в тех рассказах. Что в рукопашной люди приходят в неистовство. Они рычат, плюются, кусаются, разрывают противнику рот, выдавливают глаза, бьют кулаками или просто душат, забыв про оружие. Что это настолько страшно, что даже седые ветераны после боя плачут или бьются в судорогах, и стараются поскорее забыть. Годы спустя, за чашей вина солдаты вспоминают иное; немногим хватает духа, чтобы поведать правду.
Но я был мальчишкой и радовался рассказам галлов, как нищий - серебряному денарию, найденному посреди улицы. Я гордился своим отцом и хотел походить на него. Вести в атаку конные турмы и пешие центурии, с ходу врубаться в строй врага, бить, колоть, рубить - так, чтоб мои солдаты смотрели на меня с восхищением, а после битвы благоговейно подносили венок, сплетенный из ветвей дуба. В мои годы отец служил в легионе, а я прозябал в городской когорте. Я стал центурионом, но что значили посеребренные лорика и поножи в сравнении с тревожной и опасной службой легионера! Я жаждал славы. В Лугдунуме у меня не было надежды: отец держал меня при себе, покинуть его самовольно я не мог: по римским законам отец волен распоряжаться жизнью сына как угодно, даже приговорить его к смерти. И вот теперь мы ехали в Рим…
Я не мог знать, зачем могущественный консул призвал отца. Дорогой у меня было время подумать, и я решил, что отцу хотят предложить должность в Риме. Центурион Элий рассказывал в префектуре и за ужином в нашем доме, как много патрициев поплатилось жизнью за участие в заговорах против Тиберия. В сенате образовалось много вакансий. Мой отец был сенатором, много лет преданно служил Риму, никогда не участвовал в заговорах, наконец, он был умен, честен и отважен. Кому, как не ему, занять вакантное место?! "Если отец станет заседать в сенате, - думал я, - что делать сыну?" Для магистрата я молод, но дл военной службы - как раз. Дети сенаторов едут в легионы трибунами когорт. Конечно, шестнадцать лет - это маловато для трибуна, но я могу побыть центурионом. А через год-два…
Мечтания овладели мной. Я видел себя в золоченом панцире и шлеме с красным гребнем, ниспадающим на спину. Я не буду, как изнеженные дети римских сенаторов, отбывать обязанности трибуна в четырех стенах, попрошусь на самый тревожный участок. Походы, сражения… Рим услышит о молодом, отважном трибуне! Я вернусь в Рим с почетными венками и займу сенаторское кресло рядом с отцом. Он станет гордиться мной! Но я не останусь в Риме на всю жизнь. В положенный срок выдвину свою кандидатуру в легаты. Изнеженных римлян не посылают в легионы, ими командуют опытные воины. Я стану легатом, мой легион будет лучшим в империи! Из легатов прямая дорога в прокураторы или наместники провинции…
Сладкие мечтания кружили мне голову. Подумав, я решил, что прокуратором или наместником быть плохо. Канцелярия, свитки, бесчисленные просители… Лучше легатом. В твоем подчинении шесть тысяч легионеров, вспомогательные войска, строители, врачи, кузнецы, шорники. Стоит только велеть, и вся эта громада снимется и двинет на врага. "А если отца позвали, чтобы назначить легатом"? - внезапно подумалось мне. Я улыбнулся этой мысли, настолько предположение выглядело правдоподобным. Конечно, легатом! Рим держит двадцать восемь легионов в провинциях, кому-то надо ими командовать! После смерти Августа Рим почти не воевал, опытные полководцы состарились или умерли, а новые не бывали в походах. Отец - опытный воин, прославленный в боях, пришло время, и о нем вспомнили. Но если отец станет легатом, то я неизбежно последую за ним в легион. Там все будет легче и проще…
Мне было шестнадцать, и я искренне считал, что идти с войском в чужие земли, убивать ни в чем не повинных людей, забирать их имущество, уцелевших продавать в рабство - почетное занятие и верный путь к славе и людской любви. Что я? Миллионы римлян уверены в том и ныне. Чем больше крови проливают их полководцы, чем больше пленников идет за их триумфальной колесницей, тем радостнее кричат толпы. Рим до сих пор думает, что мир держат в повиновении железом и кровью. Слепцы…
Мои сладостные мечтания прервал отец. Он ввалился в комнату, и, пошатываясь, направился к ложу. Я вскочил и помог ему.
- Этот центурион может выпить амфору! - заплетающимся языком, сказал отец. - И потребовать вторую!.. Наверное, их этому учат… Так и не сказал, зачем мы консулу. Клянется, что не знает…
Я не стал звать слугу, сам снял с отца мягкие кавалерийские сапоги и плащ. Он повалился на жесткое ложе и захрапел. Глаза у меня тоже стали слипаться, и я едва добрел к своей кровати…
* * *
Центурион Элий оказался не так крепок, как думал отец - выехали мы поздно. Преторианцы поднялись с рассветом, позавтракали и сели играть в кости. Я присоединился к ним. Солдаты встретили меня усмешками, но после того, как у меня дважды выпала "Венера", никто не смеялся. Играть в кости меня учили галлы и учили хорошо. Азарт охватил нас. Мне везло, и я поначалу обчистил своих противников до калиг - они проиграли браслеты, перстни, не говоря о деньгах. Но в тот момент, когда на кону был последний залог, у меня выпала "собака". Затем еще… Скоро преторианцы вернули свои перстни и браслеты, затем деньги. Денарии из моего кошелька перетекали в чужие, когда в триклиний спустился отец. Увидев префекта, преторианцы вскочили и ловко спрятали кости - играть в них запретил сенат, императоры подтверждали этот запрет, в том числе Август, хотя сам принцепс кости любил. Как мне показалось, солдаты сделали это не из страха: они оставались с выигрышем, а отцу было не до них. Префект был бледен, лицо его кривилось - по всему было видать, что у отца болит голова.
- Горячей похлебки! - потребовал отец, садясь за стол.
Римляне не едят по утрам похлебку, но наш хозяин был опытным человеком, и спустя мгновение перед отцом стояла дымящаяся паром миска. В это время в триклиний спустился Элий. Выглядел он не лучше, и сразу потребовал вина.
- Послушайте меня, господин! - склонился хозяин. - Берите пример с префекта! От вина вам станет хуже. У меня нет достойного вас напитка, осталось только местное, кислое. Я заказал торговцу десять амфор фалернского, но их не привезли.
Мгновение подумав, центурион кивнул и сел рядом с отцом. Последним в триклиний спустился Юний. Он не поддался на уговоры хозяина, стоя выпил чашу красной кислятины и, отказавшись от завтрака, вышел.
- Сколько с нас? - спросил центурион, расправившись с похлебкой.
- Господин уже заплатил! - подобострастно ответил хозяин, кивая на отца.
Элий пожал плечами и спрятал кошелек. Выглядел он довольным. Хозяин вышел нас провожать и во дворе подошел к сидящему в седле Элию.
- Если вы не очень спешите, господин, - сказал, заискивающе глядя снизу вверх, - то через сорок миль будет гостиница, которую держит мой брат. У него вы найдете прекрасное вино, вкусную еду и мягкие постели. У брата молодые и красивые служанки, которые будут рады усладить господ по первому их желанию.
Стремление хозяина удружить брату, направив к нему богатых путешественников, выглядело естественным, и Элий, подумав, кивнув.
- Могу я попросить господина, взять с собой моего племянника? - продолжил хозяин. - Он давно не видел отца, а у вас есть свободная лошадь. Дороги сейчас неспокойны, я боюсь отправлять его одного. Брат будет рад видеть сына, выставит вам все самое лучшее и не попросит за это много.
Лошади у центуриона были казенные, и он снова кивнул. Тут же из дверей гостиницы выскочил вертлявый малый с узелком в руках и ловко забрался на запасного коня. Мы, наконец, выехали.
Даже если центурион и думал поспешать, то у него не получилось бы. Солнце садилось, когда мы подъехали к гостинице, которой владел отец нашего нечаянного спутника. Гостиница оказалась больше прежней и богаче. Перебросившись парой слов с сыном, хозяин ее заулыбался, и, низко кланяясь, повел нас в триклиний. Слуги уставили стол блюдами с жареным, тушеным и вареным мясом; были здесь покрытые румяной корочкой куры, молодой барашек с овощами, фаршированный заяц, копченые свининые языки, свежий хлеб и многое другое. Подогретое вино с пряностями приятно оживило продрогших путников, скоро за столом стало шумно. В этот раз отец пил умеренно и строго следил, чтобы стража у наших повозок несла службу как должно и сменялась вовремя. Элий не перечил. Он сходу заинтересовался одной из служанок, розовощекой и смешливой фракийкой, и после ужина увел ее к себе. Примеру центуриона последовали солдаты: завели игривые разговоры с оставшимися женщинами и скоро, один за другим, стали вставать из-за стола. Отец на женщин даже не посмотрел, а я в его присутствии не решился. Спать мы легли рано, и отец, истомленный дорогой и вчерашним пиром, сразу уснул. Я - тоже.
Среди ночи я проснулся: выпитое за ужином вино требовало выхода. Взяв с полки светильник, я обшарил комнату и понял, что служанки забыли поставить нам ночные горшки! Конечно, им ведь было не до того! Суровый обычай постояльцев римских гостиниц позволял в таких случаях справить нужду прямо в постель, но мне предстояло в ней спать. Я выглянул в коридор. Здесь было темно, и мне расхотелось искать лестницу, затем на ощупь пробираться через триклиний, рискуя налететь в темноте на стол или лавку, свалить стопку блюд или опрокинуть котел. Еще с вечера я заметил старый вяз под окном нашей комнаты, решение пришло мгновенно. Я открыл ставни, ухватился за ветку и по стволу скользнул вниз. Светила луна, во дворе никого не было, и я валкой рысью заспешил к отхожему месту.
Обратно я возвращался умиротворенный. Влезть на дерево оказалось труднее, чем спуститься с него, после первых неудачных попыток я уже подумывал, не постучать ли в дверь, как услышал неподалеку голоса. Прислушавшись, я понял, что разговаривают неподалеку. Движимый любопытством, я прокрался к углу гостиницы и выглянул.
В двух шагах от меня стояли двое. Один, высокий, широкоплечий, с наброшенным на голову краем плаща, сказал грубо:
- Клянешься, что это он?
- Клянусь! - ответил второй, и я узнал голос хозяина гостиницы. - Это лугдунумский префект. Я был в городе в прошлом году и видел его.
Я почувствовал, как по спине пробежала дрожь: говорили о моем отце! И говорили недружелюбно.