- Резать?! - мне показалось, что я ослышался, потом - даже поджал сам пальцы в тёплых лёгких бурках, обшитых кожей. В конце сентября во время налёта я схлопотал осколок в правый бок - его вынимали, влив в меня стакан самогонки, и я толком ничего не помню. Но это осколок (величиной с ноготь моего пальца, он чуть не дошёл до печени, как мне потом сказали), вынули - и всё. А пальцы?
Лёха уже явно ничего не воспринимал - дышал ровненько, смотрел сонненько и куда-то не сюда. Екатерина Степановна уже раскладывала МХН - малый хирургический набор, вертевшийся тут же Бычок поставил кипятиться воду. Я махнул рукой, с жалостью посмотрел на Лёху и отошёл к столу.
- Хоть что принёс-то, стоило рисковать? - горько спросил я. - Глянуть можно, не очень секретно?
- Полная база, - сказал Михаил Тимофеевич. - Медицинская, довоенная. Сведения по пятидесяти тысячам детей от года до 16 лет из семи центральных областей… Помнишь, перед войной, стали резко печься о здоровье нации? Фонды разные, государственные вливания, шум-гам… Там тщательно детишек обследовали… А вот ты, смотри, - Михаил Тимофеевич поманил меня ближе. Я склонился к экрану и с удивлением воззрился на своё фото. - Я набрал фамилию-имя-отчество ради интереса - и оп! Гляди, сколько у тебя всего совместимого… А вот цены… Ты клад, а не мальчик, оказывается, если тебя продать - зенитный ракетный купить можно.
- Не шутите так, - я вздрогнул, выпрямляясь. - А хотя… если для победы - я согласен.
- А вот на моих пацанов, - бывший лесник, а ныне полковник партизанской армии усмехнулся. - И на старшего, и даже на младшего…
Я отошёл от стола. Мне сильно захотелось спать и загорелись щёки. То ли с мороза наконец, то ли от нервов… хотя - какие нервы после боёв конца ноября, когда нашу Первую Тамбовскую партизанскую пытались выкурить из лесов чуть ли не две дивизии полного состава? Нету у меня нервов.
Злость - есть. И я про эту базу не забуду…
- Вот и всё, - бодро объявила Екатерина Степановна.
Что-то каменно стукнуло в эмалированном тазике.
* * *
В "МакДональдсе" - так называли землянку, где жили "наши американцы" - было весело. Эд Халлорхан знал великое множество песен и умел отлично играть на гитаре - а последнее время даже по-русски пел. Но, когда я вошёл - привлечённый звуками песни и не желая идти к своим, мне требовалось срочно чем-то занять голову - он пел как раз по-английски.
- Вода проточит камень,
Огонь пройдёт сквозь лес!
А если смел ты и упрям -
Дойдёшь хоть до небес!
Я улыбнулся, ощупью садясь на нары. Вот странно. Никогда не думал, что у американцев есть такие песни. Да что я вообще о них думал? Голливуд и пукающие негры? А они - вон они какие. Разные. И такие, как Халлорхан, чей голос задорно и молодо звучал от самодельной печки…
- Вода проточит камень,
Огонь пройдёт сквозь лес!
А если смел ты и упрям -
Дойдёшь хоть до небес!
И тут я услышал тихий плач.
Я повернулся на звук сразу. Да, плакал кто-то из мелких - тех, которых привели в наш лагерь, тогда ещё в деревню, американцы… Лёшка! Тот самый Лёшка, который нас нашёл тогда! Один из наших бесстрашных маленьких разведчиков… Сейчас он сидел на одеяле, обхватив коленки руками и уткнувшись в них лицом. И, когда я подошёл, поднял на меня зарёванное лицо с горестными глазами. Тяжело вздохнул, судорожно. Всхлипнул. Я сел рядом.
- Ты чего? - хмуро спросил я. Лёшка опять вздохнул и тихо сказал тоненьким голосом:
- Я предатель…
- Страшный сон приснился? - уточнил я.
- Ты не понимаешь… - у него внутри даже что-то пискнуло. - Я правда предатель… Санька сказал, что каждый, кто хочет бросить родную землю - предатель. Россия - она ведь и моя земля. А я… я… - он даже заикал от плача и уткнулся мне в бок, вырёвывая: - Я… хочу-у-у-у… у-у… у-у… уеха-а-а-ать!!!
Его колотило. А я всё понял. Вспомнил, как Лёшка постоянно торчит около Халлорхана и сыплет вопросами то на русском, то на ломаном английском… а офицер ворчливо отвечает.
- С Халлорханом в Америку? - спросил я. Лёшка закивал головой, стуча лбом мне в бок.
- С дядей… - он опять икнул и судорожно дёрнулся (бедняга). - С дядей Эдом… Я получаюсь предатель!
- Ты получаешься дурак, - я обнял его и покачал. - Эх, Лёшка… если бы у меня были мама и отец… А у тебя - будет.
Он опять дёрнулся. Замолчал. И поднял на меня огромные мокрые глаза:
- А как же…
- А вот так, - я вздохнул. - Предатели - это те, кто родину бросает за жирный кусок. Это про них Санька говорил. А Хал… дядя Эд разве плохой человек? И разве ты за ним ради бутербродов идёшь?
- Не! - Лёшка замотал головой. - Мне всё равно, только чтоб с ним…
- Ну вот… - я вытер полой куртки лицо мальчишки. Он немного отстранился - ага, приходит в себя… - Значит, он и есть твой отец. Поедешь с ним и будешь счастлив. Думаешь, он захочет, чтобы ты забыл Россию?
- Не… - уже задумчиво сказал Лёшка. И обхватил меня руками, умоляюще шепнул: - Я правда не буду предатель?!
- Правда, - твёрдо сказал я. И нагнулся - стащить с ног бурки. - А теперь дай мне поспать, Лёшик.
- Я почищу твой автомат? - с готовностью предложил мальчишка.
- Не надо. Сегодня я не стрелял. Было не в кого.
* * *
Канонада в морозном воздухе рокотала совсем близко. Были слышны за общим фоном даже отдельные "бум! бум!" (как будто били по тугому мячу) 250-миллиметровых орудий.
- Это Тамбов берут, - сказал мне Санька. За прошедшие месяцы он вырос ещё, раздался в плечах, а воображаемые усы превратились в почти настоящие. Мы стояли в строю рядом, и он легко держал пулемёт около ноги.
Я кивнул. Почему-то мне это не казалось таким уж важным. Важнее было то, ради чего нас построили на прогалине.
Раньше я не думал, что нас так много. Просто всю бригаду одновременно я видел впервые. Строй уходил влево и вправо, и в утреннем сером воздухе люди казались призрачными, как тени. Над прогалиной клубился пар от дыхания.
Михаил Тимофеевич появился перед строем в сопровождении всего штаба. Наш командир был без шапки, с откинутым на спину капюшоном. Справа от него Никитка нёс знамя бригады - и все в строю сперва зашевелились, а потом замерли.
- В общем, нечего тут говорить, - негромко и совершенно обыденно сказал командир. - Через полчаса бригада тремя колоннами выступает для захвата аэродрома. Мы не должны дать взлететь ни одному из самолётов или вертолётов, не должны дать уничтожить склады, не должны дать никому приземлиться. Через два дня тут будут наши. Аэродром должен их встретить в целости и сохранности… - он помолчал и добавил: - Я что-то не то говорю. В общем, похоже, что мы всё-таки победили. Конечно, теперь будет просто глупо вдруг умереть. Никому не хочется, - он говорил по-прежнему негромко, но слышали - я уверен - все. - И всё-таки… Вспомните прошлые месяцы. Сколько погибло наших. Каждый знает по нескольку имён. Ничем они были не хуже нас, им бы всем жить и жить. А они - погибли… - он опять помолчал. - Если мы сейчас дадим этим просто так уйти - мол, всё равно победа, пусть! - это нечестно будет, по-моему. Никитка, разверни, что ли.
Сын командира молча, со строгим лицом, развернул знамя. Было безветренно, и он расправил сине-алое полотнище с золотыми пчёлами по центру и чёрно-белой волчьей головой в крыже, наше, тамбовское. Оно у нас было уже давно, сшили в Котовске и тайком передали нам. Конечно, ни в какой бой мы ни разу под ним не ходили, смешно было бы. Но сейчас, наверное, выпало исключение.
- Равняйсь! - прозвучал голос Михаила Тимофеевича. - Смирно! Равнение на - знамя!
И он с суровым лицом накинул капюшон и взметнул к нему ладонь.
* * *
Чтобы сломить сопротивление оборонявшего центр Тамбова штатовского батальона "Янычар-7", понадобилось привлечь не только два усиленных бронетехникой и штурмовыми вертолётами "номерных" полка РНВ, как предполагалось вначале. В бой бросили 4-й Сибирский казачий полк и, наконец - спешно переброшенный на грузовиках из-под Липецка 2-й Алексеевский именной полк. Только к концу пятого дня бои закончились. Это было крайне необычно для янки - достаточно храбрые в наступлении, они не обладали стойкостью и быстро "ломались", если становилось ясно, что удача отвернулась. Из личного состава "Янычара-7" в плен попали одиннадцать человек, все - с тяжёлыми ранениями, без сознания. Не меньше пятисот ожесточённо сопротивлявшихся и после того, как их разрезали на группки и даже раздробили на одиночек оккупантов были убиты. Бойцам РНВ и казакам эти пять дней обошлись в почти восемьсот убитых, восемь сбитых ракетами и огнём стрелкового оружия вертолётов и кучу сожженной бронетехники. Пожалуй, с самого начала войны противник ни разу не был так упорен в обороне.
Полковник Гладышев, сняв жаркую "сферу" и с наслаждением дыша морозным воздухом - наконец-то в городе тоже лёг снег, засыпая непотребные грязь и гарь - пробирался по руинам, недавно ещё бывшим последней вражеской линией обороны. Снег валил и на трупы; тут и там бойцы выносили и складывали своих убитых, перекуривали, кто-то уже кипятил воду для чая на маленьких костерках или плитках сухого горючего. Люди перекликались, переругивались, слышался даже смех.
Около чёрной от гари, избитой пулями, как сыр - дырами стены - непонятно даже, что это было раньше - которую рассекала красная по чёрному надпись
USA FOREVER!!!
полковник увидел подсотника Кириллова. И остановился. Один из лучших офицеров 2-го Алексеевского, стоя коленями на обломках кирпича, держал на коленях голову убитого американца, прикрывая лицо мертвеца рукой. Грудь штатовца вместе с жилетом была разворочена очередью в упор, в правой руке, в чёрной тугой перчатке, он сжимал карабин без магазина, с открытым затвором подствольника и окровавленным штыком.
- Ты чего, Игорь? - по-простому спросил, подходя, полковник. Подсотник поднял лицо - чёрное, с сухими глазами, молодое. Гладышев вспомнил, что Кириллов был рядовым ВДВ и пришёл в РНВ, после того, как его батальон разбили во время нелепой высадки десанта парашютным способом на вражеские позиции. - Что случилось?
Вместо ответа Кириллов убрал руку с лица убитого.
Гладышев издал невнятный звук - удивления и почти испуга. Из-под козырька глубокого шлема смотрел… второй Кириллов. Точь-в-точь такой же, как его, полковника, офицер.
- К-хак… - поперхнулся Гладышев.
- Я не рассказывал, - тускло, как недавний осенний дождь, заговорил Кириллов, раскачиваясь на коленях и бессознательно гладя белый лоб убитого. - Нас двое было… я и Ванька… нам по пять лет было… близнецы… "двое из ларца", я помню, мама говорила… а потом родители начали пить… работы не стало, воровать они не умели и начали пить… пить… нас забрали в детдом… мы не хотели, лучше с пьянью, но с семьёй, чем… Потом Ваньку усыновили. У меня была чесотка… я лежал в стационаре… вернулся - а его нет… Я потом узнавал, метался - где там… даже документов никаких не нашёл… А тут вот… Гранату кинули - он её обратно успел. Две швырнули - и их выкинул, как жонглёр… Пошли на рывок, одного положил, второго… Выскочил навстречу, одного ногой, другого штыком, третьего тоже… Я подбежал и всё, что в магазине оставалось - в упор. Упал он, а я гляжу… - Кириллов отвёл глаза от полковника и вдруг закричал: - Братик, встань, встань, Ванька, ну встань, братик! - крик офицера сделался безумным, он уже не качал, а тряс мёртвого брата, и голова убитого моталась, а лицо было безмятежным. - Ванька, братик, встань, Ванька, пойдём домой, домой пойдём, слышишь?! - Кириллов упал на труп брата и заколотился всем телом, комкая пальцами широко раскинутых рук чужую пятнистую форму.
- Господи… - прошептал полковник, невидящим взглядом обводя развалины, трупы, сбежавшихся на крик и стоящих вокруг бойцов. - Господи, вот значит, что… значит правду говорили… Господи! - крикнул полковник. - Прости нас, Господи! Прости нас… и… - голос офицера упал. - И покарай, Господи, тех, кто… покарай их, Господи… - он нашёл взглядом в толпе нескольких офицеров. - Собрать трупы ам… враг… их тоже собрать. Будем хоронить. Как людей будем хоронить… в родной земле.
Все молчали, потрясённые. Лишь издалека доносилась весёлая неразборчивая песня. Да подсотник Кириллов зачем-то расстегнул на убитом тяжёлый жилет, форму… Сдернул с его шеи и брезгливо отшвырнул с снег солдатские "догтэги" с острыми цифрами кода. Потом так же медленно, обстоятельно, расстегнул свой "тарзан", куртку… Стащил с шеи серебряный крестик и, осторожно приподнимая голову убитого, надел на него.
- Спи, Ванюшка… спи… спи… - прошептал Кириллов и осел в снегу, прижимая к себе голову брата. Стало слышно, как он тихонько напевает:
- Солнце за море ушло -
Спать…
Белка спряталась в дупло -
Спать…
Ветер после трёх ночей
Мчится к матушке своей…
- Что с ним? - с испугом спросил мальчишка-вестовой, подходя к полковнику.
- Это его брат, Герка, - сказал Гладышев. - Это - наши братья, парень.
* * *
Атака на село шла тремя колоннами: со стороны леса, по реке и от аэродрома. Собственно - четырьмя, так как в самом селе уже были вооружены и подготовлены несколько подпольных групп из местных и беженцев, до поры сидевших тихо на, так сказать, конспиративном положении.
Противник, надо сказать, был уже не тот. Мы это понимали и раньше, когда в стычках убеждались: воевать там больше никто не хочет. Оккупантами владела, судя по всему, одна мысль: как выбраться отсюда?
Проблема оказалась именно в том, что мы не давали им выбраться, зажав гарнизон в
тиски. А сдаваться многие просто боялись, зная, что пленные из наших рук живыми не выходят.
Не объяснять же им было, что война здесь фактически кончена?
Правда, сдавались всё-таки многие. В основном, из подразделений "стран третьего мира" - эти не обладали ни военными традициями, ни толком навыками, ни упорством и считали чуть ли не своим долгом бросить оружие. Таких сгоняли на окраину и усаживали в снег на бывшем футбольном поле. Честно говоря, я лично не знал, что с ними делать дальше… да особо и не задавался этим вопросом. Хватало других дел…
…Бой шёл среди домов - на улицах, во дворах и в самих домах. В правлении и окружающих зданиях засели американцы и отстреливались из всего, из чего было возможно: отрывистый треск то и дело заедающих на морозе М16, хлопки гранат и выкрики… Мы переползали по заснеженным дренажным канавам и вели огонь из других зданий. Рассвело, но небо оставалось сизым, как тухнущее мясо, над горизонтом висели дымы и слышалась всё та же канонада. В снегу лежали тут и там трупы, горели три успевших наполовину выползти из ангара (бывшего колхозного) М113, похожие на какие-то ненормальные спичечные коробки, и кто-то уныло уговаривал янки через мегафон - сдаться.
Лёжа за фундаментом брошенной чёрт те когда стройки, я ел снег, уже вторую горсть. Промок от пота и талой воды насквозь, но холодно не было, а вся правая сторона лица горела - ещё на окраине пуля чиркнула от угла глаза к виску, срезала верх уха и оставила тяжёлый звон в черепе. Кто-то - уже не помню, кто - пробовал меня перевязать, но повязка сползала, и я её сорвал, бросил где-то.
"Калаш" у меня перегрелся давно и прочно, я то и дело совал его в снег, и тот свистел, выбрасывая пар, который пахнул весной. В какой-то момент я перестал стрелять - и меня подёргали за бурку. Обернувшись, я увидел Симку - мальчишка тащил на каких-то санках по снегу три вскрытых цинка с патронами.
- У тебя кончились? - спросил он. Азартно сверкая глазами и поправляя большую трофейную шапку.
- Ты чего тут?! - я пнул его в плечо. - Пошёл вон, сопля!
- Патроны брать будешь?! - он взял два валявшихся рядом со мной пустых "бутерброда". - Я набью.
- Я тебе сейчас сам набью! - рявкнул я. - Иди отсюда! Кто тебе разрешил?!
- А мы все тут, - он явно имел в виду наших младших. - Надо же тас… ой.
Лицо Симки стало жалобным, он открыл рот и вытолкнул красный пузырь. Откинулся к санкам, оперся на них и уронил голову на грудь. Ещё два раза вытолкнул на курточку кровь, вздохнул, провёл ногой по снегу…
- Эй, ты чего? - заморгал я.
Симка молчал. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы осознать, что пуля попала ему в бок - в печень…
…Правление развалили двумя термобарическими ракетами, которые запустили Генка с кем-то из старших - подтащили трофейный "дрэгон", установили его… и через минуту мы ворвались в горящие развалины, закалывая уцелевших штыками и рубя плотницкими топорами.
Никитку убили рядом со знаменем - убили в спину в тот момент, когда он устанавливал древко на верху обваленной стены. Я видел, как сын нашего командира, уже падая, навалился на древко и всадил его глубже. А потом сполз на обугленный камень, скользя руками по обструганной палке. И стал совсем маленьким и незаметным.
Какая-то женщина подбежала ко мне с двумя девочками и кричала: "Где Лёшичка, Лёшичка где?!" И я не сразу понял, что она говорит о нашем разведчике, что это его мать с сёстрами, ради которых он тогда, летом, бегал на четвереньках по мосту… А когда понял - сказал ей, что он жив и в лагере. А потом я плакал, а она обнимала меня и называла "сынок".
А мимо нас Михаил Тимофеевич пронёс на руках Никитку…
…Сержанта Гриерсона нашли около ангара на аэродроме.
Возле приоткрытых дверей, в пулемётом гнезде, лежали двое нигерийцев с перекошенными от ужаса харями - сержант размозжил им головы друг о друга. Третий из охранников - фактически раздавленный предсмертной хваткой Гриерсона, с выпученными коровьими глазами, вылезшим лиловым языком и кровью на губах и подбородке - застыл у порога ангара, в обнимку с сержантом, под левой лопаткой которого торчал штык. Рядом лежал ручной пулемёт - то, с чем нигериец собирался войти в ангар и чего ему не дал сделать сержант.
В ангаре находились тридцать семь девочек и мальчиков - не старше 10 лет, уже даже не плачущих и ничего не понимающих. Их вывел наружу Райан - подоспевший слишком поздно, чтобы помочь Гриерсону, сам раненый в плечо и шею.
Я помню - мы подбегали - как он сидел на истоптанном снегу и смотрел в сизое небо. Дети стояли вокруг молчаливой стеночкой и смотрели туда же.
Потом мутная пелена лопнула под их взглядами - и на аэродром хлынул солнечный свет обычного зимнего дня.
* * *
Тяжело дыша, двое солдат в американской форме пробирались через лес, держа наготове оружие. Дыры их следов наполняла чернота, временами то один, то другой проваливались по пояс. Невысокий латинос причитал непрестанно:
- Он бросил нас… проклятый сын шлюхи… он бросил нас… проклятый Иверсон… что теперь будет… он бросил нас… что нам делать…
Молодой светловолосый парень ломил по снегу молча, время от времени отплёвываясь. Ужас разгрома не давал остановиться обоим, но в конце концов - на прогалине, где тёк ручеёк и молчаливо стояли двумя стенами осыпанные снегом дубы, солдаты замерли, опираясь на ушедшие в снег винтовки.
Стало тихо.
Стало очень тихо.
На деревьях, простиравших ветки через прогалину, сияло серебро.